О России писали очень многие современники-иноземцы, и писали по-разному. Можно даже отметить очевидную закономерность. Те путешественники, чья миссия в нашу страну была удачной, отзывались о ней благожелательно. А те, кто потерпел фиаско, не жалели черных красок.
Допустим, австрийский посол Герберштейн, которому не удалось втянуть Москву в союз против турок, договаривается до того, что русские любят калачи, “ибо они по форме напомниают ярмо”, а кулачные бои устраивают, чтобы люди приучались терпеливо сносить побои. Все это в общем объяснимо. Но поражает другое — полная некритичности, а точнее даже избирательность, с которой последующие историки подходили к подобным свидетельствам. Отбирая лишь то, что соответствовало их собственным теориям об отсталой допетровской Руси, населенной темными “варварами”. Я буду оперировать теми же источниками, что Соловьев, Костомаров и иже с ними. Но если брать факты, которые они старательно обходили стороной, картина-то получается другой.
И первое, что разлетается вдребезги, это представление о “диких” и пустынных краях, не идущих в сравнение с “благоустроенной” и окультуренной Европой. Те же иностранцы пишут о городах “многолюдных, красивой, своеобразной архитектуры” (Хуан Персидский), что в России “много больших и по-своему великолепных городов” (Олеарий). Кстати, выглядели тогдашние города и впрямь импозантно. Крепостные стены с башнями и изукрашенными воротами, маковки теремов, купола церквей, которые были главным украшением любого города.
Это тоже отмечают многие — “храмы, изящно и пышно разукрашенные” (Кампензе), “много прекрасных каменных церквей” (Дженкинсон), “в каждом квартале церковь благородной архитектуры” и “удивительно красивой формы” (Фоскарино). Точнее, церкви строились парами, по 2 на приход — летняя, неотапливаемая, и зимняя. А Лизек писал, что “нельзя выразить, какая великолепная представляется картина, когда смотришь на эти блестящие главы, возносящиеся к небесам”. И всегда оставлял впечатление у путешественников перезвон колоколов.“Церкви имеют очень много малых и крупных колоколов, в которые они при помощи особых веревок умеют звонить поочередно так ловко, что получается поистине музыкальный звон”(Айрман). Впрочем, большинство иноземцев колокола раздражали, они были постоянным, ежедневным фоном городской жизни. Но русским-то это нравилось.
В отличие от европейских центров, втиснутых в ограниченные площади каменных стен, наши города были гораздо более просторными, при каждом доме имелись большие дворы с садами, и с весны до осени они утопали в цветах и зелени. Улицы были раза в три шире, чем на Западе. И не только в Москве, но и в других городах во избежание грязи их, как и главные площади, устилали бревнами, а поверх мостили плоскими деревянными плахами. Уже тогда в России существовал городской транспорт. Маскевич в 1611 г. описывал, что на рынке Москвы всегда стоит около 200 извозчиков. Получив мелкую монету, извозчик “везет, как бешеный”, покрикивая “поберегись”, а проехав определенное расстояние, останавливается — пока не получит следующий грош. Другие авторы тоже упоминают извозчиков, подробно разъясняя, что же это такое — поскольку в Европе тогда транспорт существовал только частный. Если нет своей кареты или телеги, топай пешком. С наступлением ночи улицы перегораживались рогатками, охранялись караулами стрельцов и казаков. А при необходимости пойти куда-то в темное время требовалось иметь при себе фонарь, иначе могли задержать для выяснения личности.
Города, как уже отмечалось, были средоточием гражданской земской жизни. И ремесленными центрами, русские мастера удостоились самых высоких оценок современников. “Города их богаты прилежными в разных родах мастерами” (Михалон Литвин). “Русские ремесленники превосходны, очень искусны и так смышлены, что все, чего сроду не видывали, не только не делывали, с первого взгляда поймут и сработают столь хорошо, как будто с малолетства привыкли, в особенности турецкие вещи, чепраки, сбруи, седла, сабли с золотой насечкою. Все вещи не уступят настоящим турецким” (Маскевич). В Европе очень ценились также изделия наших резчиков по дереву, ювелиров, большим спросом пользовались на Западе русские замки. Их и сейчас можно видеть в музеях, от пудовых до крошечных, удивляющих своими причудливыми формами, да ведь еще и с “секретами”, с “хитростями”.
Площади являлись одновременно рынками с лавками ремесленников, купцов, торгами привозящих свои товары крестьян. Поблизости располагались харчевни, постоялые дворы. Но пьянство на Руси не приветствовалось, и “государевы кабаки” выносились подальше от центра, на пустыри или за городские стены. Пить-то, конечно, пили, но это допускалось лишь по случаю праздников. А за столь привычное в наши дни пьяное шатание по улицам могли спровадить в “бражную” тюрьму, а если попался во второй раз, то наутро еще и “протрезвить” батогами.
Подавляющая часть россиян составляла сельское население. И мы находим упоминания, например, что местность между Москвой и Ярославлем “изобилует маленькими деревушками, которые так полны народа, что удивительно смотреть на них” (Ченслер), о “множестве богатых деревень” (Адамс), о “красивых деревнях” на Волге (Олеарий). Точнее, в сельской местности населенные пункты разделялись на более крупные села — в 15–30 дворов и имеющие церковь, а к селам тяготели деревни — от 2 до 10 дворов. Расстояния в России были огромными. Но различные районы связывались между собой довольно прочно, “почта организована похвально” (Михалон Литвин).
Для этого существовала ямская служба — которой, кстати, на Западе тоже не знали. “На больших дорогах заведен хороший порядок. В разных местах держат особых крестьян, которые должны быть наготове с несколькими лошадьми (на 1 деревню приходится при этом лошадей 40–50 и более), чтобы по получении великокняжеского приказа они могли немедленно запрягать лошадей и спешить дальше. Если эстафета, прибыв на место днем или ночью, подает светом знак, являются ямщики со своими лошадьми.
Вследствие этого расстояние от Новгорода до Москвы, в котором насчитывается 120 немецких миль, может быть совершенно спокойно пройдено в 6–7 дней, а в зимнее время по санному пути еще и того быстрее. За подобную службу каждый крестьянин получает в год 30 рублей или 60 рейхсталеров, может, к тому же, заниматься свободно земледелием, для чего получает от великого князя землю и освобождается от всяких поборов и повинностей… Служба эта очень выгодна для крестьян, и многие из них стремятся быть ямщиками” (Олеарий). Фон Бухау уточняет, что ямы стояли через каждые 30 верст. Нечто подобное существовало и на больших реках — Хуан Персидский отмечает, что на Волге через каждые 10 дней пути в особых селениях на казенных ладьях происходила смена гребцов.
Период с конца XV до середины XIX в. палеографы называют “малым ледниковым периодом”, было гораздо холоднее, чем сейчас. Так что рассказы иностранцев о жутких русских морозах — не преувеличение. Но суровая природа подарила нашим предкам такое благо, как зимний путь. Которого не было в Европе, отнюдь не имевшей в XVII в. шоссейных дорог и полгода утопавшей в грязи. Еще Контарини в 1477 г. с восторгом описывал пассажирскую кибитку из войлока — “сани вроде домика”. А о более позднем транспорте сообщает Вебер: “Сани так закупорены, что снаружи воздух не проникает. По бокам окошки, полки для провизии и книг. Над головой светильник, зажигаемый с наступлением темноты. На полу полсть. В ногах нагретые камни или сосуд с горячей водой. Рядом ларец с вином и водкой”. На повозки подвешивались большие фонари, чтобы можно было видеть дорогу ночью.
И представления о “сонном царстве”, замкнутом в пределах натуральных хозяйств, тоже рассыпаются в прах. Напротив, возникает впечатление, что Русь пребывала в постоянном движении! Каждую весну десятки тысяч дворян и детей боярских с обслугой, казаков, отправлялись из дома к южной границе. А осенью — обратно. А раз в 2–3 года — в Москву, на очередной смотр. То есть проехаться верхом, а то и пройтись пешочком откуда-нибудь из Костромы до Курска было для россиян вполне заурядным делом. По дорогам постоянно двигались туда-сюда ямщики, шли паломники в далекие монастыри. А зимой начинались интенсивные перевозки сданных налогов, оброков, товаров на рынки. И Ченслер по дороге из Ярославля писал: “Земля вся хорошо засеяна хлебом, который жители везут в Москву в таком количестве, что это кажется удивительным. Каждое утро вы можете видеть от 700 до 800 саней, едущих туда с хлебом, а некоторые с рыбой”. Вот вам и “сонное царство”!
Каменные строения на Руси возводились давно, но их было относительно немного — важнейшие крепости, храмы, официальные представительства, палаты. А жилые дома как в деревнях, так и в городах, были в большинстве деревянными. Разумеется, не по причинам “отсталости” — деревянное жилье оказывалось более здоровым, дешевым, а зимой и более теплым. Установлено, что от мороза в 40 градусов может защитить сосновый слой толщиной 20 см, а кирпичная кладка нужна в 60 см. Это преимущество подмечали и иностранцы. “Деревянные постройки для русских, по-видимому, гораздо удобнее, нежели каменные и кирпичные, потому что в последних большая сырость, и они холоднее, чем деревянные” (Флетчер). “ Тамошние зимние холода имеют такую поразительную силу, что пробираются сквозь самые толстые каменные стены вместе с сыростью и, замораживая ее, покрывают снежной коркой; это видел я несколько раз сам” (Мейерберг). Поэтому даже царь, принимая послов или проводя заседания в каменных палатах, жить предпочитал в деревянном дворце.
У простонародья, ясное дело, избы были попроще, чем царские и боярские хоромы. А конкретная величина дома зависела от положения и достатка. Основой строения в любом случае являлся сруб, размеры которого ограничивались длиной бревен. Срубы бывали и “круглые” (восьмиугольные) — для постройки церквей, башен. А для жилья — четырехугольные. И из нескольких срубов, как из кубиков, сооружался весь хозяйственный комплекс. Строили всегда без гвоздей и только при помощи топоров. Опять же, по опыту. Вокруг гвоздя дерево быстро загнивает. А при распиливании бревна махрятся, впитывают влагу и гниют — в то время как топор уплотняет срез. В один этаж ставились лишь самые бедные избушки.
Чаще — в два (а бывало и в 3–4). Снизу находился подклет, где держали скот, хозяйственную утварь. Вторым ярусом на него надстраивалась жилая отапливаемая горница. Лестница могла быть как внутри, так и снаружи. Если снаружи, она называлась крыльцом (поскольку имела кровлю). Дополнительным помещением являлась повалуша — неотапливаемая, ее использовали для хозяйственных нужд и в качестве летнего жилья, иногда тоже ставили на подклете. А несколько соседних построек соединялись крытыми переходами — сенями. В дворовый комплекс обычно входили и другие сооружения — гумно, овин, амбар, конюшня, птичник, баня.
Щели между бревнами конопатили мхом. А окна были маленькими и изнутри задвигались доской-ставней, ходившей в пазах — для сохранения тепла. Летом их часто держали открытыми. На зиму вставляли рамы, затянутые для пропускания света промасленным холстом, бычьим пузырем, а у людей среднего достатка и богатых со слюдой. И опять не из-за “отсталости”.
На Западе бедняки тоже применяли бычий пузырь, а изготовлявшееся там стекло было в то время толстым, неровным и мутным, окна набирались из кусочков по 15–20 см. Слюда оказывалась прозрачнее, и куски ее были больше. А для русских она была и дешевле, чем для европейцев, поскольку добывалась в больших количествах именно у нас и вывозилась на экспорт (лучшие сорта слюды так и назвали — “мусковит”, из Московии). “Слюда пропускает свет изнутри и снаружи лучше, нежели стекло и потому еще заслуживает преимущество перед стеклом и рогом, что не трескается как первое и не горит как второе” (Флетчер). А Павел Алеппский был в восторге от “чудесных выпуклых и гладких оконниц из каменного хрусталя”.
Крышу строили высокую, со скатами, чтобы на ней не задерживались снег и вода. И покрывали дощаником из осины — дерева, которое от воды набухает, уплотняется и удерживает влагу. Или просто кусками дерна с травой — они срастались, и покрытие становилось сплошным. Любая, даже крестьянская изба, богато украшалась резьбой: наличниками, фигурным коньком крыши, узорами крыльца. “Постройка… из бревен превосходна. Нет ни гвоздей, ни крючков, но все так хорошо отделано, что нечего похулить, хотя у строителей все орудия состоят в одних топорах” (Жан Соваж Дьеппский). Дома, “замечательные и хорошо устроенные”, возведенные “очень хорошо и пропорционально”, расхваливают Фоскарино, Смит, Уилкинс. А голландец Стрюйс отдает должное “инженерам”, “архитекторам”, и “превосходным мастеровым”, особенно плотникам, “которые в этой стране делают все, и так ловко, что в сутки строят дом”.
Внутри избы значительную площадь занимала печь — большая, массивная. Ее протапливали раз в день, и она сутки держала тепло. На рисунках путешественников XVII в. в Москве и крупных городах дома изображены с трубами. Трубы и дымоходы в домах столичного простонародья упоминаются и в делах по расследованию причин пожаров. Но в деревне и провинции топили по старинке, по-черному. Хотя обитателям это не доставляло особых неудобств. Система вентиляции устраивалась очень умно, дым вытягивался через специальное окошко под коньком крыши, и копоти в избе не было. И ко всему прочему такое отопление имело ряд преимуществ. Оно было более безопасным в пожарном отношении, в доме сохранялось больше тепла. Над печью, под крышей, можно было подвешивать для копчения мясо, птицу, рыбу. И наконец, дым дезинфицировал жилище, в нем не заводилось насекомых.
Обычно плотники делали и “нутрь” — меблировку дома. Угол возле печи являлся рабочим местом хозяйки, его называли “бабий кут”. Здесь же обязательно располагался рукомойник из меди или керамики и лохань. А угол по диагонали от печи был “красным”, там висели иконы, он считался самым почетным местом. В типичный интерьер входили стол, полка для посуды, сундуки, лавки и скамьи (они отличались тем, что скамьи можно было передвигать, а лавки крепились к стене намертво). Семьи были большие, из трех поколений — стариков, их женатых детей и внуков. И ничего, уживались все вместе. Старики спали на печи, малышня — на пристроенных к ней полатях, а взрослые по лавкам. Летом становилось просторнее — хозяева ночевали в повалуше, а законным местом молодоженов считался сеновал.
Как же выглядели наши далекие предки? Разумеется, их наряды отличались от нынешних и могут показаться нам странными, а то и смешными. Но надо помнить, что у каждой эпохи и каждого народа свои вкусы, и уж наверное, одежды россиян выглядели не более странно, чем современные им западные моды: высоченные, похожие на перевернутое ведро шляпы с крохотными полями, огромные кружевные воротники, где голова смотрелась, как яблоко на блюде, короткие колоколовидные штанишки с обтягивающими чулками у мужчин, а у женщин — вороха юбок на пристегивающемся к телу громоздком металлическом каркасе…
Русские предпочитали одежду просторную, не стесняющую движений — но и щегольнуть любили. Мужчина надевал две пары портов и рубах, исподние и верхние. Верхние штаны делались с затягивающимся пояском, а рубаха украшалась вышивкой и носилась навыпуск. Самой распространенной верхней одеждой являлся кафтан. Его носили все слои населения, а шили, в зависимости от достатка, из разных сортов сукна, бархата, парчи. Он был долгополым и застегивался спереди. Рукава на Руси считались важным декоративным украшением, ради шика их делали до земли. И либо собирали складками, либо просовывали руки в специальные прорези в боках одежды, а рукава свисали по бокам или завязывались небрежным узлом на спине. Знать щеголяла и высокими стоячими воротниками-“козырями”. Существовали всевозможные разновидности кафтанов, скажем, зипун, более легкий, доходивший до колен и без воротника. Или праздничные терлики и ферязи, их изготовляли с широким подолом, обшивали мехом, жемчугом, золотым позументом.
Поверх кафтана внакидку, на плече, мог носиться опашень. Или охабень (более тяжелый и теплый). В холодное время одевали однорядку, что-то вроде легкого пальто. Или шубу. Но шубой тогда называли любую меховую одежду и носили часто не от холода, а для красоты. Привычный нам фасон с “голым” мехом назывался нагольной шубой. А чаще их шили мехом внутрь, снаружи покрывая тканью. У крестьян были овчиные шубы с суконным покрытием, у людей посостоятельнее — и мех подороже, и ткань: парча, дамаск, бархат, с шитьем и разными украшениями. Для защиты от непогоды служила епанча — плащ, застегивающийся спереди.
Обувь у всех сословий была распространена кожаная. Сапоги в то время кроили на одну ногу и только в носке им придавали форму правой или левой. Русские сапоги были с короткими голенищами и остроносые, а по цене отличались — были из простой кожи, были и из сафьяна, с тиснением, расшитые жемчугом, золотой и серебряной нитью. Крестьяне для будничных хлопот носили удобные и легкие лапти. Но и они, выбираясь в город, надевали сапоги — необычную для них плетеную обувь иностранцы отмечают редко и только в деревне.
Важными деталями туалета считались шапка и пояс. Шапки делали в виде колпака из войлока, сукна или бархата, подбивая или обшивая мехом (и тоже часто украшали). Бояре носили высоченные “горлатные” шапки. Пояс, как и шапка, служил показателем общественного положения, поэтому его старалсь выбрать покрасивее. К нему обычно пристегивались нож и ложка, у служилых — ножны сабли. Были в ходу и кушаки, которыми обкручивались несколько раз. Наряд нередко дополнялся посохом (у простонародья — палкой). А кошель с деньгами и мелкими предметами обихода подвешивался на ремешке или цепочке на груди.
Мужчины обязательно носили усы и окладистую бороду. Стоглавый Собор в XVI в. осудил брадобритие, как искажение природного, данного от Бога, лица. Да и вообще лишиться бороды считалось позором, это была мужская гордость. Волосы на голове стригли “в кружок”, знать часто брила их наголо. По впечатлениям иноземцев, русские мужчины были большей частью рослыми, крепкими людьми, и, по тогдашним канонам, у них ценилась “дородность”, то бишь полнота (хотя вряд ли подобные стандарты могли относиться ко всему населению — попробуй-ка с животиком землю попаши или прогуляйся на южную границу!) Но если к внешности мужского пола путешественники (будучи сами мужчинами) относились обычно критически, то дамами многие восхищались. “ Женщины вообще весьма красивы, одежды и шапки из куньего меха, которые они носят, придают им еще большую красоту” (Хуан Персидский). “А если упомянуть жен и женщин московитов, то таковые с лица столь прекрасны, что превосходят многие нации. И самих их мало кто может превзойти” (Айрман). “Русские женщины сколько красивы, столько же и умны” (Лизек).
Основу женского костюма составляла рубаха. Нижнюю сорочку шили из тонкого льняного полотна. Но других предметов интимного белья тогдашние дамы не знали — и не только в России. Лифчик был известен лишь в странах мусульманского Востока, а моду на дамские панталоны впервые ввела в XVI в. Екатерина Медичи. Будучи довольно невзрачной, она имела красивые ноги, и чтобы их демонстрировать, внедрила посадку на лошади “амазонкой”. А чтобы при этом не открылось больше, чем нужно, добавила укороченные мужские штаны. Но ни ортодоксальные католические страны, ни протестанты у себя это французское новшество еще не допускали, считая чересчур легкомысленным.
У русского простонародья нижняя рубаха, дополнившись пояском, служила и домашним нарядом. А для выхода на улицу или в поле к ней добавлялась юбка-понева либо сарафан. Он в ту эпоху делался на бретелях и застегивался спереди, поддерживая, но не закрывая грудь. Для парадных случаев, а у состоятельных женщин на каждый день, поверх нижней сорочки надевалась “красная” — красивая, из шелка и других дорогих тканей. С вышивкой и опять с длинными рукавами, собиравшимися на руках в складки, которые удерживались браслетами. Как у женщин, так и у мужчин праздничным дополнением к рубашке служило ожерелье или оплечье. Но ожерельем тогда называли не бусы, а накладной воротник, расшитый жемчугом и узорами.
Женским платьем “на выход” был летник из яркой материи с длинным подолом. Он надевался через голову, а рукава сшивались только до локтя, свисая ниже свободными полотнищами. Поверх сарафана или летника для тепла и красоты носили душегрею — короткую безрукавку, или телогрею — более длинную. Внакидку набрасывали опашни из цветного сукна или парчи. В холодное время года наряжались в шубки. Женская шубка, в отличие от мужской, тоже шилась по типу рубахи и надевалась через голову. Все детали выходного туалета украшались шитьем, позументом, меховой оторочкой, золотыми и серебряными пуговицами.
Домашняя обувь, туфельки без задников, была очень похожа на нынешнюю. А на выход обувались в сапожки или башмаки-чоботы. Иногда их голенища изготовлялись из дорогих расшитых тканей. Причем русские модницы любили ходить на чрезвычайно высоких каблуках, в “четверть локтя”, так что “передняя часть башмака с пальцами ног едва доходит до земли” (Олеарий). Для нынешних девушек это обычно, но в XVII в. иностранцы удивлялись и считали столь высокие каблуки очень неудобными, в Европе таких еще не носили. Поражало зарубежных гостей и увлечение наших дам косметикой — белилами, румянами, подкрашиванием ресниц и бровей. Чем они, кажется, и впрямь злоупотребляли. Ведь по русским понятиям красавице полагалось быть белолицей, румяной и чернобровой. Хотя на вкус и цвет товарищей нет, самим-то русским это нравилось, как и некоторым иностранцам. Кстати, тогдашние европейцы объявляли “варварством” и обычай татарок красить ногти.
Особым вниманием у женщин пользовался головной убор. Незамужние девицы часто оставляли волосы открытыми, прихватывая их обручем, кокошником или простой перевязкой. Прически себе делали очень сложные. Например, сзади длинная коса, а по плечам распущенные завитые волосы. Да еще и косу порой украшали “жемчугом и золотом… а на конец свисающей косы навешивают они кисть из шелковых нитей или переплетеную жемчугом, золотом, серебром, что очень красиво” (Айрман). Замужним дамам ходить “простоволосыми” уже не полагалось. Они убирали прическу под сетку-волосник, а выходя из дому, надевали убрус — платок, закрывающий голову, часть шеи и плеч. Или сплошной твердый убор, кику. Как девицы, так и замужние (поверх убруса) часто носили красивые шапочки из парчи, атласа или бархата с меховой опушкой. А взрослые девушки щеголяли в высоких лисьих шапках-“столбунцах”. Конечно, не обходилось и без серег, бус, колечек, браслетов. “Они по своему обычаю сверх меры украшают себя жемчугом и драгоценностями, которые у них постоянно свисают с ушей на золотых кольцах, также и на пальцах носят драгоценные перстни” (Айрман).
В общем русские костюмы выглядели очень ярко, живописно и разнообразно. А “хорошие манеры” своего времени усваивались с детства. Девушка вырабатывала прямую и стройную осанку, плавную походку, неторопливую речь. “Московская женщина умеет особенным образом представить себя серьезным и приятным поведением… Они являются с очень серьезными лицами, но не недовольными или кислыми, а соединенными с приветливостью; и никогда не увидишь такую даму хохочущей, а еще менее с теми жеманными и смехотворными ужимками, какими женщины наших стран стараются проявить свою светскую приятность. Они не изменяют своего выражения лица то ли дерганьем головы, то ли закусывая губы или закатывая глаза, как это делают немецкие женщины… не носятся, точно блуждающие огоньки, но постоянно сохраняют степенность, и если хотят кого приветствовать или поблагодарить, то при этом выпрямляются изящным образом и медленно прикладывают правую руку на левую грудь к сердцу и сейчас же серьезно и медленно опускают ее… В итоге они производят впечатление благородных личностей” (Айрман). Впрочем, судя по другим источникам, подурачиться и повеселиться русские девицы тоже любили. Но конечно же, не при гостях-иностранцах.
Еще одной характерной чертой русских была их крайняя чистоплотность. В баню ходили через 2 — 3 дня. Это отметили практически все иноземцы — в качестве экзотики. Ведь, как уже указывалось, жители большинства западных стран в ту эпоху почти не мылись. Существовали даже “научные” теории, будто купание вредит здоровью и вызывает ряд опасных заболеваний. А Флетчер сетует — как же, мол, русские женщины не дорожат красотой, поскольку регулярное мытье “портит цвет лица”! На берегу реки в каждом городе всегда стояла шеренга “государевых” бань. Хотя зимой ими пользовались в основном приезжие и беднота — уважающие себя хозяева имели собственные бани. Но в жаркое сухое время их топить запрещали во избежание пожаров, и владельцам тоже приходилось ходить в общественные. Стоило это очень дешево — допустим, в Великом Устюге годовой сбор от бань составлял около 40 руб. (1 % от сбора с кабаков).
Оценки этого русского обычая диаметрально разнятся в зависимости от национальности авторов. Так, в Скандинавии и Прибалтике париться тоже умели и любили. И швед Айрман, приглашенный в “мыльню” вельможи, с восторгом описывает регулируемые окошки для выпуска пара, поливание на каменку воды, настоенной на целебных травах. И то, что “на лавки для потения подкладывают длинные мягкие травы в мешке из тонкого полотна”, а пол, устилают мелко нарезанной и раздавленной хвоей, отчего в бане делался особый дух. Понравился ему и обычай обдаваться после парной холодной водой или валяться в снегу. “В общем ни в одной почти стране не найдешь, чтобы так умели мыться, как в этой Москве”.
Но большинство чужеземцев, судя по их описаниям, ходили по баням только чтобы поглазеть на голых баб. Потому что заведения для обоих полов были едиными. Правда, мылись и раздевались по отдельности — и предбанник, и парная разгораживались надвое бревнами. Но сени между ними были общими, ходили через них мужчины и женщины, и “только некоторые держали спереди березовый веник до тех пор, пока не усаживались на место”. И на улицу дверь была общая. А через нее парящиеся бегали за водой, летом прыгали в реку, а зимой в прорубь или валялись в снегу. “Когда они совершенно покраснеют и ослабнут от жары, до того, что не могут больше вынести в бане, то и женщины, и мужчины голые выбегают, окачиваются холодной водой или валяются в снегу и трут им, точно мылом, свою кожу, а потом они бегут в горячую баню” (Олеарий).
А завершались такие описания выводами о крайней безнравственности русских. Например, сотрудники голландского посольства, специально катавшиеся по льду, абы полюбоваться на людей, бегавших из бань к прорубям, возмущались: “Они вели себя крайне бесстыдно при нашем проезде” (Койэтт). Хотя спрашивается — кто же на самом деле вел себя бесстыдно, тот, кто пришел помыться или лезет подглядывать? Просто русские ханжескими комплексами не страдали и жили по принципу “что естественно, то не безобразно”. Уж наверное, каким-то добрым молодцам и красным девицам нравилась возможность “не нарочно” сверкнуть своим телом, но ничем неприличным это не считалось. Как не считалось неприличным и проживание большой семьи в общей избе — что ж там, супруги всю зиму воздержанием себя изводили? Ничего зазорного не было и в том, когда молодайка при своих домашних или односельчанах выпростает грудь покормить младенца. А вот если замужняя баба, перед тем бегавшая по бане в полном естестве, пойдет домой, не спрятав волосы под головной убор, это было действительно неприлично — она не обозначила своего семейного положения, подает повод для соблазна.
Особо коснемся представлений о том, будто “отсталый” русский народ прозябал в описываемую эпоху в бедности и нищете. Факты опять показывают обратное. Все без исключения иностранные путешественники рисуют картины чуть ли не сказочного изобилия — по сравнению с их родными странами! Земля “изобилует пастбищами и отлично обработана… Коровьего масла очень много, как и всякого рода молочных продуктов, благодаря великому обилию у них животных, крупных и мелких” (Тьяполо). Отмечают “изобилие зерна и скота” (Перкамота), “обилие жизненных припасов, которые сделали бы честь даже самому роскошному столу” (Лизек). “В России легче достать плодов, нежели в другом месте; каковы, например, яблоки, груши, сливы, вишни, крыжовник, смородина, дыни, морковь, свекла, петрушка, хрен, редька, редиска, тыква, огурцы, серая и белая капуста, лук, чеснок, исоп, майоран, тимьян, базилик, перец”(Петрей).
И все это настолько дешево, что доступно каждому! “В этой стране нет бедняков, потому что съестные припасы столь дешевы, что люди выходят на дорогу отыскивать, кому бы их отдать”(Хуан Персидский — очевидно, имея в виду раздачу милостыни). “Вообще во всей России вследствие плодородной почвы провиант очень дешев” (Олеарий). О дешевизне пишут и Барбаро, Флетчер, Павел Алеппский, Маржерет, Мейерберг. Их удивляет, что руские так зажрались, что дроздов, жаворонков, зябликов “считают не стоящими того, чтобы за ними охотиться и употреблять их в пищу” (Олеарий). Их поражает, что мясо настолько дешево, что его даже продают не на вес, “а тушами, или рубят на глазок” (Маржерет). А кур и уток часто продавали сотнями или сороками (Контарини).
Что ж, этому были причины. На Руси обычаи запрещали есть телятину, излюбленную у европейской знати. К тому же в году было около 200 постных дней — четыре поста, среды, пятницы. Скот мог плодиться, нагуливать вес. А где скот — там и удобрения, и урожаи. Русская агротехника была очень развита, иноземцы, например, описывают сложные методики, по которым выращивались дыни — даже в Москве и на Соловках! А для постных дней хватало рыбы. От осетровой, ловившейся на Волге и Оке, до той, что целыми обозами шла с Севера. “Во всей Европе нет более лучших рыб” (Маржерет). Хватало и дичи, меда, воска для освещения, скот давал шерсть и войлок, выращивались лен, конопля, а отсюда “полотна в России очень много” (Олеарий). И Мейерберг приходил к выводу: “В Москве такое изобилие всех вещей, необходимых для жизни, удобства и роскоши, да еще получаемых по сходной цене, что ей нечего завидовать никакой стране в мире, хотя бы и с лучшим климатом и плодородием пашен, обилием земных недр или с более промышленным духом жителей”.
Кстати. плодородие почвы на самом-то деле было куда ниже, чем во Франции или Германии. Но когда современные фальсификаторы истории, вроде Р. Пайпса, и подпевающие им отечественные полудурки принимаются на основе вычислений урожайности доказывать, будто Россия по климатическим условиям ну никак не могла не отставать от Запада, хочется напомнить, что уровень хозяйства зависит не только от плодородия. Благосостояние россиян определялось наличием сильного централизованного государства. Кроме периода Смуты, страна не знала ни опустошительных междоусобиц, ни крупных вражеских вторжений. Наконец, сказывалась практика не обременять народ большими налогами. Крестьянин имел возможность развивать и расширять хозяйство, поставить на ноги и отделить детей — уже со своими хозяйствами. В результате выигрывало и государство, когда требовалось собрать “пятую” или “десятую деньгу”. Но пока такая надобность не возникла, эта “деньга” оставалась в обороте хозяина, принося дополнительную продукцию и прибыль.
Поэтому и до Смуты, и после нее, когда страна начала выходить из кризиса, россияне жили далеко не бедно. Даже крестьянки обязательно носили большие серебряные серьги (Флетчер, Брембах). Голландец Масса пишет, что при встрече посольства “все улицы Москвы были заполнены людьми, одетыми по-праздничному, в толпе было много женщин, украшенных жемчугом и увешанных драгоценными каменьями”. Уж наверное, в толпе теснились не боярыни. Датчанин Роде также отмечает, что “даже женщины скромного происхождения шьют наряд из тафты или дамаска и украшают его со всех сторон золотым или серебряным кружевом”. В крестьянских хозяйствах, по разным документам, насчитывались десятки голов скота. И денежки водились. Часто упоминаются суммы в 30, 50 руб. Накопления мясника Минина перед организацией ополчения составляли 500 руб. В середине XVII в. челобитная из Устюга сообщает о разбойниках, которые у “многих крестьян” вымучивали “рублей по сту”. А это ведь были огромные суммы! Корова стоила 1 — 2 руб, овца — 10 копеек, курица — 2 копейки.
В уголовном деле Тимошки Анкудинова отмечено, что он украл у писаря Шпилькина украшения его жены стоимостью 500 руб. У жены не князя или купца, а писаря! Или возьмем такие заведения, как кабаки. В начале XVII в. 3 кабака Новгорода приносили доход 6 тыс. руб., а кабаки Устюга — 4,5 тыс. Хотя, может, кто-то последнее спускал, сейчас речь о другом. Получается, что людям было что в кабак нести. Разумеется, тут у читателей могут возникнуть инстинктивные возражения — что-то неправдоподобное получается! Ведь всем известно, что русский мужик и деньги-то не всегда видел, зимой и летом в лаптях ходил, мясо только по праздникам нюхал и хлебал пустые щи с постной кашей, да хорошо еще если с хлебом, а не с лебедой…
Стоп! Не стоит передергивать разные эпохи. Это “общеизвестное” представление о “мужике” сложилось не в XVII, а в XVIII–XIX вв. Когда земское государство сменилось абсолютизмом западного образца, потребовались большие налоги на регулярную армию и флот. И когда образ жизни и нравы тоже изменились. Вот две любопытные характеристики. Фоскарино писал: “Московитяне живут в своих домах скорее богато, чем роскошно”. А Олеарий (несмотря на утверждения об изобилии), что руские живут “плохо в смысле дешево”. Потому что на Западе богатство определялось именно дороговизной удовольствий, приобретений, построек. А в нашей стране излишняя роскошь в XVII в. еще не ценилась. Красиво одеться, иметь возможность хорошо поесть и друзей угостить, накопить на приданое дочерям, жертвовать в церковь, для служилого — обзавестись добрым конем и качественным оружием. А что еще человеку надо?… Ну а когда, “просветившись”, русская знать вошла во вкус импортного образа жизни, научилась проигравать состояния в карты, проматывать на развлечения, гоняться за привозными новинками и изысками, вот тогда оно и кончилось, народное изобилие и благосостояние. И утекло через “прорубленные окна” в карманы чужеземных купцов.
В.Е. Шамбаров
Комментарии (0)