Безумный петроград

Александр ТИТОВ

Шаляпин распахнул окно в закат.
Повеяло прохладой и печалью.
И вспомнился безумный Петроград,
Где столько дней душа была в опале.
А.Дементьев

«СНЫ ДИНОЗАВРА»

Так называется рукопись воспоминаний старого большевика Пал Иваныча, взявшего в свое время псевдоним Павел Металлический. Ветеран рассказывает, как он случайно очутился в Петрограде в октябре 17-го, когда Россия начала просыпаться от трехсотвековой царской дрёмы. В колыбель революции он приехал в качестве делегата солдатского комитета Южного фронта, где агитировал за большевиков.
В Петрограде на одном из митингов молодой солдат познакомился с матросом по фамилии Закипайло. Звали его Дементий Панфёрыч, попросту – Дёма.
– То было славное время! – вспоминает Пал Иваныч. – На улицах матросы с винтовками, пламя костров играет в штыках... Митинги, лозунги, призывы! Голоса, свободно исторгнутые из простонародных глоток. На площадях и всюду звучит великолепное слово – "товарищ"!
Военно-революционный комитет, вспоминает ветеран, располагался в небольшой комнате Смольного, там было всего два стула. Красноармеец Пал Иваныч и матрос по фамилии Закипайло сюда с важным поручением от моряков Балтики.
На одном стуле сидел лысый человек, и что-то быстро писал. В комнате нет стола, Ленин на одном стуле сидит, на другом пишет.
Там же другие люди, они расположились кто где, в основном на полу. Это были Свердлов, Урицкий, Дзержинский, Подвойский, Аванесов, Антонов-Овсеенко.
Некоторые стояли, другие присели вдоль стены на корточки. Решался вопрос о штурме Зимнего. Пал Иваныч и Закипайло высказали свое мнение в качестве "товарищей с мест". Только штурм, и немедленно! – решительно произнес Пал Иваныч.
Закипайло заявил, что он прибыл из Гельсингфорса, матросы требуют начинать восстание!.. Минный заградитель «Амур» из Кронштадта дает пятьсот матросов, миноносцы «Самсон» и «Забияка» готовы открыть огонь по Зимнему дворцу.
И подтвердил свои слова взмахом пудового кулака – матросы требуют от штаба большевиков решительных действий, балтийцы устали ждать. «Пора выступать, а то мы сами начнем!..»
Пал Иваныч доложил о готовности красногвардейского отряда штурмовать Зимний.
Свершилось! Царей в России больше никогда не будет!
В ту же ночь раздался выстрел "Авроры"...
Местная газета «Заря коммунизма» к одному из юбилеев Октября напечатала надиктованные воспоминания Пал Иваныча, записанные моей рукой молодого журналиста 70-х:
«Сине-черные волны Невы, высятся темные силуэты домов. Тишина, непроглядная темень. Вдруг мертвую тишину разрывает залп «Авроры». Яркий свет брызжет на розовые стены Зимнего. Один выстрел следует за другим. Длинное эхо катится по Неве далеко вниз. Вздрогнула, точно от судороги, земля, затряслась, будто стараясь свалить со всех своих плеч старое и ненужное, что веками угнетало народ царской России».
Пал Иваныч сожалел, что упустил Керенского, переодетого медсестрой. Он своими глазами видел, как мелькнула в дверях Зимнего эта комически-историческая фигура.
«Первый, самый решительный шаг сделан, каждый из моих товарищей верил и знал, что он уже никогда и ни за что не отдаст то, что мы завоевали. В Народном Доме митинг: Луначарский говорит очень ярко, голос Свердлова звучал как иерихонская труба».

ВОСПОМИНАНИЯ ЗАКИПАЙЛО

Дементий Панфёрыч Закипайло, живший в 60-е годы в Москве, по моей просьбе прислал в редакцию районной газеты свои воспоминания о тех днях.
«Русский судостроительный завод, казармы. К нашему морскому отряду присоединился гвардейский Варшавский полк. На улицах пулеметы, матросы идут ночными переулками.
Сине-черные воды Невы. Исаакиевский собор, Дворцовая площадь. Фигуры людей слились в одну огромную шевелящуюся тень.
В двадцать часов раздался выстрел "Авроры", замелькали вспышки света на стенах Зимнего дворца, защелкали затворы винтовок, раздались первые выстрелы.
Баррикады из метровых дров, за ними прячутся те, кто пытается защитить прогнивший режим. Едет вперевалку броневик, за ним шмыгают кадеты и юнкера, все стреляют.
Юнкера и кадеты сдались. Мы взбежали на третий этаж Зимнего дворца, где заседало временное правительство. Министры-капиталисты арестованы. Керенского нет. Прошли две медсестры, одна из них мне подмигнула, я лихо подкрутил усы. А это, как потом выяснилось, был переодетый Керенский… Вот тебе и дамочка!..
До десяти утра ходили по Дворцовой площади, ожидая новых приказов. Начался митинг. Керенский сбежал в Рижском направлении, точь-в-точь как гоголевский Нос.
Выступили в Красное село – преградить путь казакам. Отдыхали в пустом бараке. Ждали казаков с Гатчины, готовились к бою.
Некоторое время отряд находился на станции Александровка. Царское село отсюда в трех верстах. Подошел наш бронепоезд.
Белые отступили, казаки ушли вместе с конницей. Утром освободили Красное село, затем полностью Александровку.
Керенский в это время прятался за спинами казаков. Увидев, что победа на стороне матросов, он сел в машину и укатил к границе. Прогнав казаков, матросы возвращались в Петроград с песнями...".

«ВАЛЬКИРИЯ»

– Я после революции был начинающим поэтом, и, благодаря своему крестьянскому происхождению, входил в кружок поэтов-черносошников, – рассказывал Пал Иваныч во время очередного посещения редакции местной газеты. – Руководила кружком известная в то время поэтесса, бывшая комиссарша Гельтруда Стойкая!
Гельтруда была из старорежимных дворянок, в гражданскую воевала за красных, и где-то там сильно отличилась, за что после войны ей дали хорошую квартиру. Сменила какую-то свою бывшую дворянскую фамилию на псевдоним – Стойкая. Работала в Наркомпросе, руководила женским журналом «Краснокосыночница», часто ездила за границу, друзья и родственники у нее были во всех европейских столицах. Особенно часто она ездила в змеиное гнездо мировой буржуазии – в Лондон, там у нее проживала матушка, получая какую-то загадочную капиталистическую пенсию.
Знаменитый в ту пору поэт Макс Бурбонский был Гелиным другом и сожителем. В ту пору Макс ее обожал, возил по заграницам, а Пал Иваныч с псевдонимом Павел Металлический, как и другие бедные поэты, вскормленные Октябрьской революцией, питался гнилой морковкой и хлебом, смешанным с опилками! Этот факт до сих пор возмущает ветерана. – Это не по-большевистски – одним всё, другим ничего. Хреново, товарищи селькоры, быть пролетарским поэтом, когда творческому человеку жрать нечего!
Удивляла революционная неистовость Бурбонского, хотя он вел вполне буржуазный образ жизни, а заграница где он лечился и отдыхал, была для него вторым домом.

Гельтруда вскоре вышла замуж за наркома по морским делам Гильотиненко. Знакомые Гельтруды звали ее "комиссаршей по морским делам". В вестибюле наркомата, который возглавлял муж, стоял пулемет "максим", на лестницах дежурили вооруженные матросы, в комнате Гели имелся полевой телефон.
В кабинете наркома Гильотиненко находился телеграфный аппарат прямого провода, на столе лежал черствый пайковый хлеб, от которого можно было отщипывать кусочки, возле телефона заряженный браунинг.
Гельтруда, согласно тогдашней моде, носила кожаную куртку, на тонком ремешке маузер. Жена наркома становится символом революции, Гельтруде поэты посвящают пламенные строки, называют ее «красной валькирией». Геля участвует в боях вместе с отрядом матросов, которым командует муж. Однажды она попадает в плен к белым, но каким-то чудом выходит на волю.
Гельтруда любила заглядывать в разгромленные помещичьи усадьбы, в гардеробные провинциальных театров, облачалась в старинные наряды, кое-что брала с собой, на ее пальцах было множество золотых перстней с алмазами, которые она взяла себе на память после работы в составе комиссии по учету и охране сокровищ музеев.
По словам Закипайло, состоявшим некоторое время в личной охране Гельтруды, она ни капельки не жалела расстрелянную на Урале царицу. А ведь она встречалась с ней лично! Однажды юная Геля, допущенная на прием во дворец, благоговейно лобызала ручку государыни… Мир переменился, царизм стал бранным словом, о нем быстро забыли.
Гельтруда находилась на вершине славы и роскоши. Она плавает на бывшей царской яхте "Стержень счастья», по-хозяйски располагаясь в покоях императрицы. Узнав из рассказов команды, что императрица нарисовала алмазом свое имя на оконном стекле кают-компании, Геля алмазным перстнем зачеркнула нацарапанное имя царицы, и написала рядом на стекле крупными буквами свою знаменитую на всю Россию фамилию – Стойкая!
В Петрограде, вместе с мужем Гильотиненко, она живет в Адмиралтействе, где оборудует роскошные покои в «персидском» стиле. Стены будуара обиты дорогими тканями, комнаты уставлены золотыми восточными статуэтками. Обдумывая строки новых стихов, Геля облачалась в дорогой бухарский халат.
Закипайло рассказывал: зимой двадцатого года, когда в Петрограде от голода умирали люди, Гельтруда устраивала в Адмиралтействе шикарные приемы. Гости – советский бомонд. Приближенность к высшим партийным кругам позволила Гельтруде создать у себя дома "салон", в котором бывал несколько раз сам Лев Троцкий.
Гельтруда, как и полагается жене высокопоставленного чиновника, часто пользовалась автомобилем наркома Гильотиненко.
Старым и молодым большевикам, тем более начинающему поэту-пролетарию Павлу, попавшему случайно на одну такую вечеринку, было странно смотреть на всю эту роскошь. Ноги в грубых солдатских сапогах скользили по паркету, Павел попытался съесть бутерброд с икрой, но лакомство застревало в горле. Возникал все чаще повторяющийся вопрос: за что боролись?
– Мы строим новое государство, мы нужны людям! – высокопарным тоном произносила Гельтруда, имея в виду под словом «мы» свою пеструю компанию. – Наша деятельность созидательная, и было бы лицемерием отказывать себе в том, что всегда достается людям, стоящим на вершине власти.
В дальнейшем на эти приемы Пал Иваныч не ходил, впрочем, Геля его больше не приглашала, она увлеклась знаменитым в то время поэтом Бурбонским, с которым, как и с другими любовниками, открыто изменяла мужу.
Вскоре бывший матрос, он же нарком Гильотиненко был обвинен в попустительстве Кронштадскому мятежу и отправлен в ссылку в Иран. Гельтруда с ним не поехала, и, сознавая ситуацию, добилась развода. Вскоре Гильтиненко был расстрелян.

ВОРОБЬИ В РЕСТОРАНЕ

На круглой тумбе объявление:

«ПРОДАЕТСЯ СОБАЧЬЕ МЯСО, НЕДОРОГО!»

– А что, купим, мяса хорошего, съедим, стихи напишем! – восклицает поэт из народа Осенний-Листов. Он сегодня наряден, поглядывает на свои начищенные сапоги, на нем расшитая народными узорами рубаха-косоворотка, подпоясанная наборным ремешком.
Купили какого-то мяса, сварили на примусе.
Вечером в гости к Пал Иванычу пришел Закипайло, принес четверть спирта, понюхал воздух крупными ноздрями: чего вы тут жрёте?
Завился всегда чувствующий выпивку поэт Топлянский. Он в хорошем пальто, красный бант вместо галстука. Топлянский, достал из кармана черепаховый портсигар. Хвастает, что купил по дешевке десять папирос за триста рублей. У него новые калоши, которые отвратительно скрипят.
У запьяневшего Осеннего-Листова волосы взлохмачены, у Топлянского аккуратный пробор, лицо по тогдашней моде напудрено.
«Ох уж эта пудра «Кати»! – проворчал Пал Иваныч. – Теперь и мужики этой гадостью пользуются… Времена, однако, наступили! Разве для этого революция делалась, чтобы мужики в баб превращались?»
«А мы новую революцию сотворим! – хмыкает презрительно Закипайло. – Мои дружки-морячки в Кронштадте сидят, многие недорасстрелянные, они помнят недавние события…»
Пристроились на общей кухне в коммуналке, где на них капало с развешанного на веревках белья, кипело что-то в большой кастрюле на плите, на столах громоздилась грязная посуда.
Мясо и спирт быстро кончились, поэты не наелись, пошли в ресторан, посмотрели меню: «Филе молодых соловьев».
Матрос Закипайло достал маузер, положил его на скатерть:
«Я вам сейчас покажу соловьев! Разве ради этого мы шли под белогвардейские пули, штоб соловьев, гордость России, уничтожать по буржуйскому обычаю?»
– Не просто соловьев, а филе из соловьев! – мягким голосом уточнил Топлянский. – Не переживайте, товарищ Закипайло. Это обычные петроградские воробьи в жареном виде!
Над эстрадой изображение бубнового туза, сделанного из фанеры и покрашенного суриком.
Пал Иваныч обвел взглядом зал: странные мужчины и женщины, у всех горящие глаза, бледные лица. В уголке за отдельным столиком неизменная петроградская «дама под вуалью»…
Осенев-Листов поглядывает на нее, пишет на салфетке набросок стиха. Кто эта незнакомка, и что она здесь делает? Дама не похожа на обычных поэтесс с сигаретой в уголке рта, из тех, что вечно спорят, перекрикивая хриплыми голосами мужчин.
Начинаются выступления поэтов, один за другим они поднимаются на эстраду. Вот товарищ Осенев-Листов в алой косоворотке. Кудри его навиты, щеки нарумянены. В руках гусли, на которых он что-то бренчит. Этакий «лихач-кудрявич». Говорят, у него дома вместо подушки наволочка, набитая рукописями.
Друзья возвращаются из ресторана изрядно подпившие. По Невскому бредет знакомая поэтесса с мешком муки. Повезло ей. Где-то достала. Нашим самородкам-поэтам завтра кушать будет нечего. Деньги Осенева пропили, жареные воробьи, тем более петроградские, сытности не придают.
Поэтесса с мукой – госпожа Раболепова, пишет поэму про какую-то Атлантиду. В конце произведения выясняется, что Атлантида – это и есть Советская власть, поднявшаяся глыбой справедливости из тьмы времен.
– Я знаю что такое Атлантида! – пьяным голосом восклицает Закипайло. – Я ходил на миноносце «Умопомрачительном» вокруг этой самой Атлантиды. Там всё белым-бело от айсбергов. Я туда еще разок схожу и наведу революционный порядок. В Атлантиде, всё должно быть красным – так постановил наш матросский комитет! Вся проблема упирается в количество краски – ее потребуется слишком много!
– Антлантида – это не айсберг, но первобытная республика, поднявшаяся из мглы веков в облике Страны Советов! – уточнил громким восклицанием Пал Иваныч.
– Ты, Павлик, из бесстрашного красноармейца превращаешься в обыкновенного обывателя! – сердился Закипайло. – Я состою в комиссии по ревизии Эрмитажа, однако у меня нет восхищения перед старинными предметами и картинами. Будь моя воля, я выбросил золотые побрякушки и дворянскую культуру, разную там живопись на свалку истории. Стране Советов требуются дома из стекла и бетона, полноценный хлеб, а не месиво с опилками, настоящее молоко, а не морковный чай!
– Тише разговаривай, брат Закипайло, впереди идет революционная поэтесса, может донести куда следует… – предупредил Осенев-Листов. – Меньше болтайте, товарищи, активный и честный этап революции закончился!

ГЕЛЬТРУДУ ОНИ ПОБАИВАЛИСЬ

Упомянули в разговоре Гельтруду, богемную жизнь. Закипайло завидовал умению Стойкой метко стрелять из маузера.
– Их маузера любой дурак выстрелит, а вот стишки декадентские не каждый кропать согласится… – ворчал Осенев-Листов.
– У нее муж большой начальник.
– Долой чины! – выкрикнул на весь Невский Закипайло. – Теперь все люди равны, зря, что ли, в гражданскую кровь лили? И адмирал, и кочегар – все товарищи!
Прохожие испуганно смотрели на великана в тельняшке и мятой бескозырке, сторонились его на тротуаре.
– Гельтруда родом из дворян, образованная, однако воевала вместе с рабочими против белых, вступила в партию в 18-м году, ходила в разведку, переодевшись в крестьянское платье… – рассказывал Осенев-Листов. – Вроде бы как подвиги совершала. – Я про Гельтруду героическую поэму сочиняю под названием «Валькирия революции», она за это обещала улучшить мои квартирные условия.
– Неизвестно, кто, где и как воевал… – ворчал бывший матрос. – Некоторые буржуйские дочки на фронте оказались злее анархисток!.. Ты, господин Осенев-Листов, сам частично буржуй недобитый. Жареных воробьев в ресторане заказал. Мы на этих воробьев ощипанных последние деньги истратили, завтра самогонки не на что будет купить!
Осенев-Листов пожал плечами: такова, дескать, судьба поэта. Сегодня на золотом подносе жареных воробьев кушает, завтра куска хлеба негде раздобыть. И не называйте, меня, пожалуйста, «господином» Для меня это слово в данный исторический момент звучит весьма оскорбительно. Кстати, Гельтруда, благодаря связям издала книгу под названием «Окоп» – о гражданской войне.
– В этой стране всё делается по блату! – возмущался Пал Иваныч. – За что воевали против дворян и помещиков? Чтобы посадить на свою шею Его Величество Блат? Почему не издают мою книгу стихов, сочиненных в окопах Южфронта? До сих пор не напечатаны матросские вирши нашего друга Закипайло – это же гром и ярость, их должна читать вся российская публика, в том числе и нэпманская!
– Ты, Павлик – настоящий рыцарь революции! – восхищенно воскликнул Закипайло.
– У Гельтруды Стойкой стихи… как бы это сказать… очень волнительные, о новой справедливой жизни для простых людей! – вздохнул Осенев-Листов. – О том, как истощенный бедностью народ России защищает революцию!
– Революционные лозунги сейчас выходят из моды. Согласно новой легенде именно Гельтруда была 25 октября на «Авроре», и именно она дернула за веревку пушку, сделав исторический выстрел по Зимнему дворцу! – напомнил Павел.
– Она приписывает себе чужие подвиги? – возмутился матрос. – Дураков на флоте нет. Никто и никогда на флоте не подпустит бабу к орудию? А наша поэтесса скорее бал на корабле устроит со своими собутыльниками, нежели примется стрелять из пушки...
– В ее книге описано, как бойцы-крестьяне в лаптях на босу ногу шли в атаку против буржуев. Об этом также пишет в своей поэме поэт Бурбонский, который у всех в зубах навяз со своими мнимореволюционными лозунгами, – задумчиво произнес Осенев-Листов. Он выглядел пьянее своих товарищей, однако рассуждал трезво. – Именно Бурбонский, ни минуты не участвовавший в гражданской войне, своими нервными стихами окончательно уничтожает высокую русскую поэзию, своими стишками и нелепыми рифмами он воздействует на тупую массу.
– И зачем я только подался в пролетарские поэты? – сердито говорил Пал Иваныч. – Тот факт, что я приехал в Петроград из окопов гражданской войны, сам по себе ничего не значит. Я думал, что встречу здесь настоящих гениев революции, а вижу вокруг одну лишь мещанскую сволочь!
– В данный момент для поэзии необходим не штык, но перо, которое может вручить лично товарищ Муза! – добавил ехидным тоном Осенев-Листов. – И в душе надо что-то иметь, кроме революционного угасающего огня.
– Не могу понять сегодняшних перемен: вместо прежних господ является какая-то чертовка, бывшая (а теперь уже совсем новая) дворянка Гельтруда вместе с высокопоставленным мужем Гильотиненко. Ихние ценности жизни другие, материальные, хотя они притворяются, что якобы тоже «за народ»!..
– Худо-бедно, мы своим творчеством воспеваем победивший революционный народ! И лирику души не забываем! – задумчиво произнес Осенев-Листов.
– Точно сказано! – пьяным голосом добавил матрос. – Прежние царские поэты, кроме Некрасова, о народе и России не думали. А наши богемщики – временный балласт! История их забудет, а если и будет помнить – то весьма в отрицательном смысле. Матрос рассказал о том, как он пришел на один из поэтических вечеров, а Гельтруда, проходя мимо, понюхала его бушлат и ехидно воскликнула: «Здесь русский дух! Здесь Русью пахнет…».
– Вокруг поэтов-«революционеров» вьется много литературной шушеры! – возмущался Павел. – Жрать всем хочется, а работать лень, вот и сделались поэтами. Дешевая поэзия звенит и чирикает по всему Петрограду. А народу хлеб нужен плюс настоящее искусство!

РЕВОЛЮЦИЯ И ТВОРЧЕСТВО

Закипайло в считанные дни сочинил пьесу "Сбрось, товарищ, буржуев в океан!"
Пал Иваныч товарища своего малость покритиковал: в пьесе много политических ярлыков типа «а чем ты занимался до семнадцатого года?».
Матрос от критики отмахивался, однако на замечания не обижался. Он вступил в литературную группу "Блеф", и пояснил, что далее в своем творчестве будет опираться на достижения «формалистов».
– Пришло время литературных битв!.. – глубокомысленно произнес Закипайло, собираясь идти со своей пьесой на громкую читку, проходившую в клубе рабочих поэтов.
– Пройдет еще лет сто, и в каждой квартире появится кино в ящиках, о чем давно мечтает пролетариат! – воскликнул Пал Иваныч, собравшийся посмотреть фильм «Барышня и хулиган». – И тогда людям будет не до чтения, они потеряют интерес к идеологии, станут аполитичными…
– Фантазируешь! – обернулся от двери уходящий Закипайло. – Проживем еще лет сто, тогда посмотрим, какая техника будет в домах трудящихся.
– Я не фантазирую. Ленин сказал, что кино – главное искусство.
Закипайло видел Ленина, выступающего с броневика на Финляндском вокзале, и принял его тогда за сумасшедшего. Теперь-то он понимает, что Ленин – это необыкновенная личность!
Пал Иваныч постепенно терял интерес к выступлениям поэтов и писателей, бывший солдат устал от литературных вечеров, собиравших полные залы. Пружинисты, комфлоты, зачевоки, черносошные поэты, станочники, «Блеф», «Пригорок», РАПП, реконструктивисты, замутнисты и прочие давно ему опостылели.

По вечерам происходили диспуты-поединки, где две группы выдвигали своих ораторов, устраивались диспуты на какую-нибудь острую тему:
«Поэт – представитель народа или богемы?», «Осенинщина-листовщина». И т.д.
– Я, брат Закипайло, мечтал о Свободе, Равенстве, Братстве, а видишь, как дело обернулось – буржуйский НЭП свалился на нашу голову.
– Надо быть сильнее эпохи... – вздохнул Закипайло. – Будем крепиться, дорогой Павел, мы с тобой переживем все НЭПы!
Седьмого ноября 1924 года Пал Иваныч впервые увидел Троцкого на военном параде к 7-летию Октября, он показался бывшему красноармейцу и поэту маленьким, несмотря на то, что был одет в длинную, до пят, шинель.
Закипайло в то время подрабатывал на лакировке Мавзолея, натирал раствором деревянные стены. Внутри Мавзолея лежал товарищ Ленин.

Лакируя доски Мавзолея вместе с другими рабочими, Закипайло своим широким носом принюхивался к воздуху, в котором носились запахи перемен. Бывший матрос понимал, что со смертью Ленина исчезнет торгашеский НЭП. Все ждали обновленной свободы, возвращения идей семнадцатого года, но уже в новом качестве.
– Неужто зря мы гнили в матросских кубриках, проливали кровь на гражданской войне? – спрашивал громогласно Закипайло.
Ответа ему не было, никто, кроме старых политкаторжан не осмеливался вступать с ним в дискуссию.
– Возвращался бы ты на флот, товарищ Закипайло, там от тебя больше пользы, чем от бродяжнической жизни в городе! – говорил матросу кто-то из знакомых.
«Завтра – мировая революция» – этот лозунг все еще носился в тогдашнем воздухе. Всюду талоны, в магазинах продуктовые карточки, распределители при заводах,
Голодало Черноземье. Этот голод был ужасен, он гениально описан Андреем Платоновым в романе «Чевенгур».

ГРАФОМАНЫ

В клубе рабочих поэтов на трибуну вышел некто Записецкий, еще молодой человек, он жаловался на редакции журналов, на бюрократов, засевших в печатных изданиях. Дескать, он, Записецкий, создал гениальную поэму под названием «Молотобоец», но ни один журнал ее почему-то не принимает, хотя поэма, как считает сам Записецкий, выдающаяся, и начал читать свою поэму вслух, его с кое-как стащили со сцены.
После этого начался диспут. Интерес к диспутам и докладам также постепенно угасал, вместе с догоранием головешек революции стихии революции и победы в гражданской войне. Залы скучали, вопросов с мест задавали мало.
Красные косынки на улицах и в трамваях, цветет Петроград красным цветом! Многое дозволено в словах и в делах, но главное новое ощущение – нет царя! И никогда его больше на Руси не будет! Теперь, братцы, народное правительство, делай что хошь!
Пал Иваныч и Закипайло решили искупаться в Неве напротив Зимнего дворца, под бывшими царскими окнами – это раньше запрещалось, а теперь свобода, плавай, где хочу!
Друзья плывут по Неве, с ненавистью смотрят на Зимний дворец – стареть бы его с лица земли, чтобы не было на свете символа крепостного права!
– Ты "по-морскому" плавать умеешь? – обернулся матрос на Павлика, торопливо загребающего «саженками». Сам Закипайло разбивает могучей грудью мутные невские волны, широко разводит богатырскими незагорелыми руками, раздвигая ритмично плещущую воду.
– Я плаваю по-деревенски, саженками! – отозвался Пал Иваныч.
– Тоскую по крондштадским братьям! – восклицает матрос. – Я хотел быть с ними в заветную минуту, которая могла по-иному определить судьбу России, но не получилось – я, как назло, заболел тифом, свалился в бреду... Может, поэтому и выжил... Зато сейчас на меня никто не обращает внимания. Еще недавно я был "неустрашимый матрос, краса и гордость русской революции»… А теперь я кто? – выкрикивал Закипайло, мощный голос его далеко разносился над невскими волнами.
– Тиф тебя, дурака, спас! – ворчит Пал Иваныч. – Слыхал я, что скоро столица переедет в Москву, и нам тоже надо туда перебираться.
– Зачем? – спрашивает Закипайло, отфыркивая воду, попавшую в рот.
– Как зачем? Поэтическая богема собирается в Москву, вслед за властью. Эта шушера может обитать только вблизи хозяев жизни, вроде клопов и прочих паразитов. А в Петрограде, в так называемой «северной провинции», от литературы останется лишь тень на асфальте!
После купания друзья гуляли по Октябрьскому проспекту, который назывался в старое время Невским, ели мороженое, поглядывали на молодых краснокосыночниц, болтали о разных пустяках.
– Для некоторых барышень что пролетарская революция, что буржуазная – все едино, лишь бы губы красить, да щеки белить не мелом, а контрабандной пудрой "Кати"... – вздохнул Пал Иваныч.
– Зато девушки будущего сделаются более идейными! – воскликнул Закипайло.
Так проводили дни два поклонника всемирного братства.

ИЗДЕВАТЕЛЬСКАЯ КЛАССОВАЯ ПРОСЛОЙКА

– Эта богема ваша – она поэтическая она или политическая. Богема смеется над совестью, издевается над рабочим классом от имени этого же рабочего класса... – ворчал бывший матрос, корпя над пьесой о взятии Зимнего дворца. – Если совесть хотя бы в малой дозе присутствовала у царских прихлебателей, то у новых же хозяев жизни ее нет совсем. К сожалению именно мы, балтийцы, навязали народу такую власть, которая в скором будущем половину населения загонит за колючую проволоку!
Пал Иваныч на это ничего не мог возразить, лишь огорченно добавил:
– И я, бывший солдат-окопник, сражался непонятно за что, вшей кормил на Турецком фронте. А в годы гражданской был ранен под Касторной. И всё зазря. Мои мечты о справедливом обществе не осуществились.
– Жалею, что не погиб вместе с братьями-крондштадтцами, требовавшими власти для народа! – мучил себя воспоминаниями Закипайло. – Уж один бы мне был конец, зато остался бы с братками! Я бы тоже лег на "кронштадский лед" ради того, чтобы о н и, богемщики, не шиковали, не ездили по заграницам, а заботились бы о брошенном народе... Будем надеяться, что товарищ Сталин в ближайшем будущем наведет порядок! Бывших и сегодняшних буржуев Колыма перевоспитает в первую очередь!
– Советских буржуев как раз и не тронут, а на Колыму загонят нас с тобой, братишка Дементий.
– За что же нас-то туда?
– А чтобы не мечтали о глупой справедливости... Мы белую армию разбили, стало быть, свою роль отыграли. Новой власти мы не нужны. Репрессии, братишка матросик, пока еще только начинаются. Взаимную вражду правящей верхушки не остановить. Лозунг "именем революции», как символ из повестки дня вычеркиваются, новые главари постепенно перешпокают друг друга! – успокаивал друга Пал Иваныч. – Логика власти определяется инстинктом самосохранения, она сначала уничтожит своих конкурентов, затем очередь до1дет и до нас…
– Хотел бы я взглянуть на правителей наших псевдореволюционных, когда они всем списком окажутся в аду! – мечтательно произнес Закипайло. – Впрочем, мне тоже уготовано там место. И тебе, дорогой брат Павел, придется жариться на антиреволюционной адской сковороде!
– Будем до конца вместе, даже в аду, товарищ Дементий! – тихо произнес Пал Иваныч.
Матрос задумчиво потрогал кобуру маузера, отполированную ладонями за лихие годы. Кобуру Закипайло носил ради форса, а маузер пришлось сдать в органы, иначе тюрьма. – Наша истинная революция, дорогой Павел, закончилась навсегда! Теперь уже никогда она не возобновится в прежних грандиозных масштабах! Всё в жизни пойдет по-прежнему, как обычно шло и двигалось в российской истории. Новая богема будет процветать, им поставят памятники, спустя некоторое время памятники снесут, поставят новые, а затем и вся революционная история окончательно скроется во мраке; далекие потомки наши будут в полном недоумении: кто же из поколения 17-го, был прав, а кто виноват?
– Если зло вечно, то и оно рано ил поздно канет в вечность, а революция, как светлая идея, останется навеки чистой и притягательной! Потомки нас не забудут! – с гневом воскликнул Пал Иваныч.
– Наивный ты, Паша, революционер-романтик, – усмехнулся Закипайло. – Рядовых революции потомки забудут, зато будут помнить Стойкую, Бурбонского и Опоссумова!
– Мы раздолбали буржуйское царство, и тем будем славны в веках! Жаль, что товарищ Ленин в последние годы жизни отступил от классовых позиций, и ввел проклятый НЭП, эту последнюю усмешку проклятого мира, где у одних всего много, у других – ничего нет.
– Зато осталась неизменная во все века, ничтожная богема, так называемый "культурный революционный слой"! – иронизировал Закипайло. Матрос пьянел от контрабандного спирта. – Ну, какая же она «богема»? Это накипь революции, пена. Многие из них, восхвалявшие "красоту всемирного труда", "железную поступь рабочего класса" даже не поняли, что на самом деле произошло. Революция забыта, у богемы теперь другая роль – воспевать деяния вождей.
Поэт Бурбонский оказался умнее других авторов, сочинил поэму, восхваляющую НЭП!
– И мы, брат Закипайло, не минуем помойки истории? – философствовал Пал Иваныч. – Разве не выбросят вместе с нами все наши мечты, водившие нас в сабельные атаки?
– Не все так просто, дорогой Павел. Мы, пусть даже не сознавая этого, сказали веское слово нашей революцией, мы хотели сделать пролетария центром земли. Наша революция не пройдет незамеченной, она изменила мир, хотя буржуазия будет стараться ее забыть, чтобы вновь вернуть власть денег. Я, Павлик, тоже из крестьян, и знаю, что наши правители не оставят мужика в покое. Мужик – это прежняя вековая Россия, ее просторы, земельные недра, леса, реки. Дикие сибирские края освоят вновь порабощенные российские массы, соцрабы, затем спустя десятилетия новые предприятия приберут к рукам предприимчивые людишки...
– Не позволим капитализму возродиться на светлой Руси! Мы, поэты из народа, продолжаем по инерции воспевать революцию, хотя богема уверяет, что именно она интеллектуальный слой пролетариата. Взять ту же Гельтруду и ее сожителя Бурбонского – на словах они преданы делу рабочего класса, а фактически шастают по заграницам, покупают за неслыханные гонорары автомобили!
– Бог с ними, они не поэты, а шустрые приспособленцы, имя таким легион. Знакомый чекист, тоже бывший матрос, по секрету сказал мне, что с Бурбонским скоро должно что-то случиться – может, сам застрелится, или ему помогут… Над поэтом Осенним-Листовым также висит или петля или удар по башке железякой... Недаром бывший господин Опоссумов занимает важный пост в ГПУ. Стоит ему только сделать своим сатрапам намек, и завтра в той или иной поэтической голове будут не новые строчки, а дырка от пули. Бурбонский это чувствует, И, судя по слухам, по ночам тайно сжигает некоторые письма, говорят, по утрам в его комнате пахнет жженой бумагой.
– Все это, товарищи, грустно и трагично. Эпоха нашей прекрасной революции извращена, и она заканчивается. Но почему же они так смешны со стороны и так опасны вблизи, эти новые богемыши? – размышлял Павел.
– Для советского человека самый большой грех – это стремление выделиться на фоне не менее, а может и более талантливых авторов. Надо быть как все – просто товарищами! – стоял на своем матрос. – Надо сломать пережитки прошлого, сделать историю податливой для простого человека.
– Богемные люди путем порока ищут "революцию быта и половой свободы", хотя испокон веков это называлась просто распущенностью. В результате они получают порок ради порока. Они, конечно, поэты, закрепившие любовь миллионов к революции в блистательных и ярких фразах – таланта у них не отнять. Особенно у Бурбонского – певца революции, сбитого с толку романтической мещанкой Гельтрудой. Люди, питающие на словах любовь к демократии, на глазах превращаются в обычных вырожденцев, новое послеленинсое государство будет вынуждено вытравить их как клопов. Вместо Ленина к власти пришел диктатор, и наша богема уже готова лизать его сапоги.
– Мы создаем материальное социалистическое общество, строим, согласно заветам Маркса и Ленина, первое в мире пролетарское государство!.. – туго размышлял Закипайло. – А не получится ли оно бездушным, нечеловеческим?
– Каким бы оно ни получилось, продолжать его создание необходимо! Да и в какой общественно-политический нам теперь возвращаться? В буржуйский НЭП мы уже вернулись, осталось поворотить в сплошное подчинение и всенародное унижение под руководством какого-нибудь дуролома, вроде щедринского Угрюм-Бурчеева.
– Да, Пашка, будет нам с тобой «полундра»! Придет красный царь, всем поэтам и мечтателям крепко достанется. Некоторых строптивцев к стенке поставит. Многих ворчунов, а то и просто специалистов, поместит за колючую проволоку... Обидно за революцию, добытую рабоче-солдатской кровью. Неужто все мои страдания были ради того, чтобы пришел и указал нам, героям, наше ничтожное место. Повсюду ручной труд, в деревне соха и лошадка. Домишки деревенские, как при Иване Калите, крыты соломой, полы земляные, феодализм российский, оказывается, никуда не ушел, хоть мы и били его на всех фронтах!
– Каков бы ни оказался грядущий царь, душу отдельного человека он убить не сможет! – воскликнул Павел.
– Ему вовсе не нужна твоя или еще чья-то душа, ему нужна физическая сила верующего в социализм человека. Недаром Ленин говорил, что "должна произойти быстрая и тяжелая ломка России". Вот нас и будут ломать, новых поэтов, вчерашних солдат и матросов…
– Странно, неужто социализм – чудовище, и растет он не из душ людей, а насаждается железной рукой?
Оба замолчали, не зная, о чем говорить дальше.

ПИСЬМО

Пал Иваныч сочинил гневное письмо в газету «Петроградская правда». Долго скрипел затупившимся стальным пером, и получился такой текст:
«Наша партия впала в полуживотное состояние, она отращивает нэповский животик. Необходимо устроить для всех рядов партии, высших и низших, генеральную чистку, при этом надо не обращать внимания на звания и должности. К данной проблеме необходимо привлечь весь агитпроп, в том числе поэтическую студию искусств, которая называется «Между молотом и наковальней», в которой я в данный момент служу секретарем, а также являюсь, по выражению тов. Бурбонского, «полупоэтом», т.е. деятелем культуры, подающим определенные надежды.
Применим же, товарищи пролетарские руководители, горькое лекарство к нашим партийным болячкам! Долой партийное дворянство! Да здравствует равенство плюс воистину народное искусство!».
Пришел Закипайло, заглянул в тетрадь:
– Всё пишешь, «полупоэт»?
– Отстань… – проворчал Павел. – Это письмо в газету! Необходимо донести до товарищей правду.
– А я думал, стих сочиняешь на радость мещанам.
– Не мешай, коллега по недавней и забытой революции! Моя статья на тему сплошного обуржуазивания всех.
– Молодец, в контру НЭПу шпаришь! – обрадовался Закипайло.
– Точно! Недаром в тебе, матрос, пролетарская жилка! Поставь на "буржуйку" чайник, надо срочно пить горячее для сугрева творческих мозгов!
Закипайло поставил чайник, подбросил щепок в печку, ворчал: во власти сплошь бюрократы! Им свободу торговли подавай, мать ее растак! Товарищ Ленин говорит, что это временное отступление от марксистских позиций, однако, я думаю, все полубуржуи никогда не будут "временными", трижды их перетак! Они пока еще боятся открыто взять в личное пользование заводы фабрики и землю, потому что в затылок больному Ленину дышит грозный товарищ Сталин. Он наведет порядок, и не позволит чиновникам распродать Россию!
Пал Иваныч, слушая речь друга, от волнения поставил кляксу, отложил ручку, усмехнулся:
– Уж больно ты прост, товарищ Закипайло! Еще товарищ Ленин жив, а ты нас уже товарищем Сталиным пугаешь. Придет стальной вождь – достанется на орехи всем старым большевикам, нам с тобой особенно. Ты, Закипайло, в анархистах успел побывать, кронштадтским браткам сочувствовал, однако помочь им не мог, потому как в дни восстания сидел в каталажке за пьянство и дебоширство…
– Увы, брат Павел, кончились наши боевые деньки, ушли прочь буря и натиск!
– Революционнее дрожжи, брат Дементий, в данный политический момент вредны!
– Долой тоску нэпманских времен, да здравствует остаточная энергия революции! – произнес лозунг Закипайло, и вздохнул. – Жизнь народа ваши поэты не знают! Бурбонский быстро перестроился – он своими сумбурными словесами воспевает НЭП. Бурбонский не был на фронте, и фактически не понимает, что на самом деле «красное», а что «белое». При всей своей романтичности и псевдореволюционности сегодняшняя богема представляет собой отбросы старого общества. Да и что нового могут сочинить деклассированные мещане, остатки старой России? Допустим, Горький сначала ругал товарища Ленина, затем перестроился, начал хвалить вождя мирового пролетариата. Где у Горького революционная совесть, почему меняет свое отношение к начальству?.. Но пока еще плывет, хлюпает дырявыми бортами наша революционная лодка!
– Писатель-большевик не должен преследовать других целей, кроме истины! – воскликнул Пал Иваныч. – Пролетарский дух превыше всего!
– Знаем мы эти «закоулки духовности»! – проворчал Закипайло. – Ленин говорил, что в смысле культуры «мы должны нагнать то, что было упущено в течение столетий». Пушкина сейчас никто не читает, потому что он был дворянин, жил за счет эксплуатации крепостных, вел богемный образ жизни. А чем лучше псевдореволюционный Бурбонский, от которого исходит оппортунистический треск, позволяющий ему зарабатывать на частые заграничные поездки? Товарищ Сталин не будет перевоспитывать Бурбонского, он его просто расстреляет! Впрочем, Бурбонский не будет дожидаться расстрела, у него под подушкой наготове браунинг… Впрочем какое нам дело до Бурбонских и прочих Осеневых. Их участь печальна, и она предрешена… Плохо, что нам с тобой, братишка Павлик, жить не на что, жрать постоянно хочется, выпивка перепадает от случая к случаю... Придется мне опять наниматься в матросы, драить палубу. – Закипайло огорченно почесывал седеющие бакенбарды.
– Одолел-таки проклятый капитал. Чучела буржуев на площадях теперь не сжигают, жуликам и лабазникам почет! Будем лупить буржуев морально, под руководством Гельтруды Стойкой в поэтической студии «Между молотом и наковальней»! – задумчиво произнес Пал Иваныч.

ПРОГУЛКА

Огорченные приятели выходят погулять, в надежде встретить какого-нибудь пишущего коллегу, вроде Осенева-Листова, который угостит их с очередного гонорара выпивкой и закуской. Удивлялись приятному факту – времена в России не очень сытные, а гонорары в газетах и журналах платят! На улицах Петрограда появились кружевные зонтики, на некоторых мужчинах новые картузы, сшитые уже после революции.
Закипайло гордо поправляет на круглой лохматой голове мятую бескозырку. Матросская форма истрепана, в заплатах, бывший матрос похож скорее на бродягу, нежели на грозного «братишку». Его сторонятся прохожие, косятся подозрительно милиционеры, их на улицах прибавилось. Закипайло в течение месяца, будучи пьяным, дважды побывал в кутузке.
– Интернационал наступит все равно! – бурчит под нос бывший моряк. – Кстати, твоя Гельтруда – вполне интернациональная штучка.
– На фронтах гражданской мы победили, теперь надо ударить по фронту пролетарской поэзии! – восклицает Пал Иваныч. – Шашкой махать нам теперь никто не позволит.
– Где бы пару «лимончиков» достать? – мечтает Закипайло. – Я бы девочку в юбке-клеш завел... Вот они, девочки, ходят по прешпекту, носики белые от пудры…
Работать друзьям неохота. Пал Иваныч, как и Закипайло, службу казенную не жалует, неподчинение у обоих в крови.
– Как же нам, брат, заработать на кусок хлеба у нынешней обуржуазившейся власти? – размышляет на ходу матрос. – Всюду только и слышишь: «товарищи, товарищи…». А какие мы им, к черту, товарищи? Я – матрос! Всегда был и останусь матросом!
– Так чего же ты здесь, на Невском, то есть на Октябрьском проспекте ошиваешься? – вопрошающе смотрит на него Пал Иваныч. – Пора корабли ремонтировать, и всей эскадрой плыть через океан – на буржуев вперед марш-марш!
Днем Закипайло приходит повестка, его пытаются мобилизовать на трудфронт.
– Не хочу работать на стройке! – кричит Закипайло, обдавая каморку перегаром технического спирта. Ваши поэты призывают восстанавливать заводы, вот пусть Бурбонский их восстанавливает вместе со своей Гельтрудой! А я – моряк! Мне не положено голодать! В бюро для безработных спрашивают: «Какая у вас специальность», а я всегда отвечаю: моряк! Я буржуев в море топил, а мне предлагают простым матросом по Неве ходить! Эх, не докронштатили малость наши братки!..

МЕЧТА О САПОГАХ

1967 год, отмечаем юбилей Октябрьской революции в Пал Иванычевой хате.
– Бедная мужицкая Россия мечтала в ту пору о простых яловых сапогах. Всем хотелось поскорее сбросить лапти и переобуться в сапоги! – вспоминает старик.
К Ленину из деревни шли ходоки в лаптях и войлочных валенках. Стоял теплый декабрь, на дороге каша из снега и воды. У ходоков обмерзшие посиневшие ноги. Ленин приказал выдать крестьянам добротную обувь с военного склада.
– Людей деревни не смогли обуть ни царь, ни временное правительство, и только Владимир Ильич сумел отменить русскую феодальную обувь – лапти! – с пафосом произносил ветеран, откусывая беззубым ртом от протухшего соленого огурца, который находился на столе в единственном экземпляре. Старик требовал подчеркнуть именно этот факт в его воспоминаниях, которые я старательно записал в потрепанный блокнот. Чем дальше мы выпивали, тем короче и неразборчивее становились мои каракули. – Многие видели тогда всепланетную доброту Ильича, бедняки России не хотели возвращаться в темный ад царизма.
Мемуары Пал Иваныча о революции наша районная газета с некоторыми сокращениями публиковала из номера в номер под общим названием «Сны динозавра». В воспоминаниях ветерана был такой эпизод: когда Ленин умер, его друг моряк воскликнул:
– Умер тот, кого заменить нельзя. Остановилось великого сердце мирового пролетариата!
В тогдашнем женском журнале Гельтруда Стойкая написала, что имя Ленина будет увековечено на стенах дворцов, которые все еще принадлежат европейским и американским буржуям.

ЦЕЛИНА ПОДАВЛЕННОЙ СТРАСТИ

В крохотную квартирку на Васильевском острове, которую снимали «поэты» Закипайло и Павел с псевдонимом Металлический пришла новость: на площади Восстания установлена стилизованная бутафорская голова Софьи Перовской. Высота головы как в сказке Пушкина – в три этажа.
– Скульптура Головы скопирована с головы Гельтруды Стойкой!
– Свершилось!.. – воскликнул Павел, то ли радуясь, то ли огорчаясь. – Великая, все-таки, женщина, наша Геля! Я влюбился в нее еще на гражданской войне, и в этот безумный Петроград я приехал поначалу из-за нее, охваченный любовью и неудержимой революционной романтикой, даже стишки начал кропать, ради того, чтобы понравиться Нашей Валькирии!
– Я помню твое выдающееся стихотворение под названием «Чернозема вспых!» – произнес с некоторой издевкой Закипайло. – Именно за него тебя критиковали пролетарские писатели. Им не понравилась твоя "лапотная" поэзия. А в статье о творчестве гражданки Стойкой ты написал так: «Не девушка, а фонтан прелести!». От этих слов она растаяла, разрешила вступить в руководимый ею поэтический кружок…
Павел развел руками – увы, за последнее время Гельтруда к нему охладела.
– Голова Гельтруды – последний памятник женскому смыслу революции! Потому что революция – это Она!
Он вспомнил, как Гельтруда была в гостях на миноносце «Умопомрачительном», где Закипайло возглавлял совет красных матросов. На катере ездил за ней в город, затем Гельтруда на палубе миноносца выступила с речью, читала стихи. После обеда Закипайло на руках отнес девушку на катер, доставил ее в Петроград, осторожно, словно перышко, вынес ее на причал, где Гелю ожидал наркомовский автомобиль.
– Говорят, в роду ее были крестоносцы… – сказал Павел, изучивший родословную Гельтруды.
– Крестоносцы – это разбойники, они разрушили Константинополь. – кивнул тыквообразной головой Закипайло. – Возможно, в то время был крестоносец по фамилии Стойкий, стоял где-нибудь на «атасе»…
– До революции Геля училась в институте психических отклонений! – добавил Пал Иваныч. – Собиралась стать врачом-психологом.
– Теперь она руководит нами, сумасшедшими революционными поэтами. Все мы немного психические в стране, которая прошла через великие потрясения. Только сдается мне, что простые люди ничего не выиграли, напрасно лилась кровь пролетарских братьев на протяженных фронтах. Теперь начальство опомнилось, и снова прижимает нашего брата к ногтю…
Павел вздохнул, подкручивая маленькие, «под Ворошилова», усики. Он где-то слышал в кулуарах писательских собраний, что Геля во время учебы в институте с гордостью называла себя «потомственной дворянкой».
– Все хотят иметь красивое происхождение! – воскликнул Закипайло. – Теперь она "знатная революционерка"!

АВТОГРАФЫ БУРБОНСКОГО

У Пал Иваныча сохранились отрывки письма Бурбонского тогдашним вождям:
"Товарищ Сталин!.. Я устал от идеологических нервотрепок...".
Чувствуя перемены в настроениях вождей, Бурбонский часто впадает в истерику. В сотый, наверное, раз едет в Швейцарию на воды – лечиться от неврастении.
Бурбонский провозглашает девиз: "Я жажду признания не у власти, а у простых читателей!". Но власти и читатели все прохладнее встречают его «энергетические» поэмы, романтика революции кончилась.
Философ тех лет, некто Л. Арапский, редактор журнала "Солнце мировой революции", пророчески писал: "Наступил конец романтического революционного мира". Пал Иваныч дал этому журналу другое название – «Революционно-философский пузырь».
Осуществить "конец мира" решили руками ученого по фамилии Богданов, прибором для омолаживания вождей. В очередь на омоложение одной из первых записалась Гельтруда.
Отношение к Бурбонскому в верхах продолжало ухудшаться: в одной из статей его назвали "богемно-холуйским поэтом".
Тогдашний известный поэт Брюква о богеме тех лет выразился так: "Вот она, слизь социализма!". На страницах газет и журналов Брюква печатно призывал творческих людей "мерить себя пятилеткой", написал панегирик Сталину, что позволило ему избежать репрессий.
На руинах РАППА создается Союз советских писателей. Доклад о поэзии одобрен в ЦК. В докладе подвергнут критике Бурбонский за излишнее увлечение символизмом.
Бурбонский выслушал доклад, вернулся домой и застрелился. Говорили, что он покончил с собой из именного браунинга, подаренного чекистами, в то же время криминалисты, вроде бы, обнаружили в теле поэта револьверную пулю... Темная история, как и большинство подобных историй, случающихся в среде знаменитых людей...