Геноцид

Док. 136

«Агибалов Виктор Константинович родился в в 1937 г. в Суйфынхе (в Китае). Рассказ записан собственноручно в 2004 г. (г. Кемерово)

Мой дед, Агибалов Антон Андреевич, был полковником колчаковской армии. В 1920 г. с женой, Евдокией Евдокимовной, и годовалой дочерью Александрой в составе белой армии отступал в Приморье. Эшелон, начальником которого он был, шел по КВЖД через Маньчжурию в Приморье. На последней китайской станции (она называлась Пограничная) дед с семьей оставил эшелон. Эшелон пошел дальше, а дед с бабушкой и дочерью остались жить в Пограничной (теперь она называется Суйфынхе). Там они начали обустраиваться. Построили небольшой дом, купили корову, обзавелись хозяйством. В 1925 г. у них родился сын Константин. Жили безбедно до 1931 г. Однажды дед поехал за дровами к границе и не вернулся. Бабушка с детьми осталась одна. Дочери было 12 лет, а сыну — 6 лет. Через год пришло письмо от деда из Магадана. Оказывается, на границе он был похищен сотрудниками ОГПУ, осужден и отправлен в лагерь на Колыму на 5 лет. Позднее мы узнали, что в 1942 г. он умер в Барабинском лагере, якобы от сердечной недостаточности. Посмертно реабилитирован. В 1935 г. СССР продал КВЖД Японии. Манчжурию стали наводнять японцы… В конце августа 1945 г. в Харбин вошли советские войска…  В 1954 г. в СССР началась целинная эпопея… многие, в том числе и моя мать с отчимом, ехать в Союз очень опасались, помня о репрессиях. Я же, насмотревшись советских фильмов, был категорически настроен и твердо решил ехать… Я устроился в автомастерские общества граждан СССР учеником и поступил на автокурсы, так как знал, что это мне пригодится на целине. В конце марта 1955 г. мне пришло долгожданное извещение. Мои родители тоже записались ехать, они не хотели разрывать семью. Мы с бабушкой выехали 24 апреля 1955 г., а родители в июне. Пока стояли на границе, нас так здорово кормили: и тушенка, и конфеты! Мы писали в Харбин об этом изобилии, дешевизне. Только потом поняли, что это изобилие на границе было лишь агиткой для нас и особенно для тех, кто еще не выехал в СССР. Ехали мы по Союзу 14 дней. Привезли наш эшелон в Казахстан в Кустанайскую область, Джетыгаринский район. Попали мы в Шевченковский мясосовхоз на ферму 1. Пока ехали по железной дороге, на каждой станции наш товарняк подолгу стоял. Я наблюдал за местным населением. Народ преимущественно одет был очень бедно. По сравнению с ними мы были одеты превосходно. На мне, например, был габардиновый костюм, пальто, шляпа, приличная обувь. Но здесь, народ в основном ходил в телогрейках и ватных штанах, что очень напоминало Китай. Китайцы все зимой ходили в ватных штанах и куртках. По дороге я впервые услышал, как матерятся женщины. Я был неприятно поражен и постепенно понял, что в культурном отношении между нами «китайцами», как нас называли, и советскими людьми лежит пропасть: в культуре общения, в обхождении, в еде, в одежде, в работе, — во всем. Приехали на станцию Бреды Челябинской области — это была наша конечная остановка. Здесь нас ждали грузовики, и мы 75 км тряслись по проселочным дорогам. Приехали на место назначения вечером. Нас с бабушкой разместили в конторе фермы. Пока размещали вещи, совсем стемнело, я очень устал и лег спать. А в 4 часа утра сквозь сон слышу громкий стук в окно и грубый крик: «Агибалов на работу!» Кое-как, с большим трудом, поднялся, оделся, выхожу на улицу, а там уже сидят наши в телеге, запряженной быками. Нас отвезли на полевой стан работать на прицепах — шла посевная кампания. Всю посевную я там проработал безвыездно. По окончании посевной нас повезли, в качестве поощрения, в райцентр Джетыгару. В Джетыгаре я встретился с нашими харбинцами. Многих из них до этого я и не знал, но отличил наших по одежде. А когда заговоришь с ними, то и по разговору. Мы встречались с ними как с родными. Как я выяснил, наш совхоз и райцентр были заселены ссыльными и бывшими заключенными. Наш управляющий фермой, бухгалтер, бригадиры, учетчики и завхоз все были бывшими заключенными и ссыльными. Отсюда шло и такое обращение с нами, как с зэками. Зарплата была небольшая. На эти деньги я мог купить в местном сельпо только консервы и крупы. Хотя совхоз был мясомолочный, но мяса мы не видели. В июне я получил письмо от мамы, в котором она писала, что их распределили в Акмолинскую область, тоже в совхоз. Но их почему-то сразу из совхоза отпустили, и они уехали в Абакан. Мать звала нас к себе. Я, выбрав момент, поехал на центральную усадьбу совхоза, пришел к директору с заявлением об увольнении. А он порвал заявление и сказал: «Иди работай!» Я заявил, что работать не буду. А он говорит: «Мы тебя посадим!» Оказывается, тогда был такой закон: за 3 дня прогула давали 6 месяцев принудительных работ. Собственно, там, где я работал, была та же принудиловка… меня забрали в армию. С того времени в деревне я больше не жил… Остальные наши [из Китая — А.М.] уехали в Австралию, Германию, Канаду. Живут там припиваючи, как сыр в масле катаются. Не пережили того разочарования, которое пережили мы, попав на свою историческую Родину. Родина, как мы только потом поняли, не баловала своих собственных граждан, не то что нас, бывших эмигрантов…» [1].

Вот как описывает «раскулачивание» протоирей Валентин Бирюков в своей книге «На земле мы только учимся жить»:

«в 1930 году, на первой неделе Великого поста, отца посадили в тюрьму. За то, что отказался стать председателем сельсовета, не хотел заниматься организацией коммун, калечить судьбы людей — он-то, как верующий человек, хорошо понимал, что это такое: коллективизация. Власти предупредили его:

— Тогда сошлем.

— Дело ваше, — ответил он.

Так отец оказался в тюрьме, которую устроили в монастыре в городе Барнауле. Сразу после этого и всех нас в ссылку сослали. Восьмой год мне тогда шел, и я видел, как отбирали скот, выгоняли из дома, как рыдали женщины и дети. Тогда сразу что-то перевернулось в моей душе, я подумал: какие люди злые, не мог понять — с ума все сошли, что ли? И нас, как и всех ссыльных, загнали за ограду сельсовета, своих же сельских поставили часовыми, дали им ружья» [2].

И здесь, как свидетельствует Валентин Бирюков, охране запретили пропускать даже родственников, чтобы накормить осужденных на голодную смерть своих родных… И детей, между  прочим, в том числе!

«Люди в дороге сильно пострадали — больше чем полмесяца добирались до глухих лесов Томской области, куда нас определили жить. Вышли все продукты. Да к тому ж все у нас отобрали — не было ни мыла, ни соли, ни гвоздей, ни топора, ни лопаты, ни пилы. Ничего не было. Даже спичек не было — все выжгли в дороге. Привезли нас в глухую тайгу, милиционеры показывают на нее:

— Вот ваша деревня!

Какой тут вой поднялся! Все женщины и дети закричали в голос:

— A-a-a! За что?!

 — Замолчать! Враги советской власти!..

Умирать нас привезли… Спать легли прямо на земле…» [2].

Да, ничего не было — даже спичек. Но люди здесь все же сумели выжить, как о. Валентин сообщает, только с Божьей помощью (костры жгли круглосуточно, собирали ягоды, орехи, варили травы, строили жилье).

И такое еще за счастье:

«В других местах судьбы раскулаченных складывались намного трагичней. В 1983 году стала известна судьба поселенцев, вывезенных на безлюдный остров на реке Оби у села Колпашево в Томской области (я жил в этом селе некоторое время после войны). Местные жители называли этот остров Тюремный. В 30-е годы туда привозили баржи со ссыльными — верующими людьми. Сначала собирали священников:

— Выходите, берите лопаты, копайте себе времянку.

Делили всех на две группы и одну заставляли пилить лес, другую копать. Оказалось, люди не времянки — могилы себе копали! Их надо было расселять, а их там расстреливали. Рядком посадят всех — и стреляют в затылок. Потом живым велят закапывать трупы, затем и этих расстреливали и закапывали. В 1983 году в паводок этот остров сильно размыло, обнажились ямы, в которых закопаны были страдальцы. Трупы их всплывали — чистенькие, беленькие, только одежды истлели — и застревали в бревнах и прибрежных кустарниках. Люди говорили, что место то благодатное — тела мучеников все целы остались» [2].

А вот что свидетельствует о том, как его взяли, иеромонах о. Пимен, который служил в г. Алейске Алтайского края. Когда его схватили большевики, то сразу:

«…в вагон — и на Колыму. Ну, как везли — известно. В телячьих вагонах. В чем захватили, в том и поехали. Ни подушечки, ни ложечки, ни хлебушка. Хлебушка не дали с собой даже!» [2].

То есть, какие там фашисты?

Большевики, судя по всему, имеют много большую практику обездвиживать людей голодом и делать из них «освенцимских доходяг». И это немецкие фашисты у большевиков затем богатый опыт перенимали, когда концлагеря строили, а никак не наоборот, что странным образом внушено нам.

Далее о. Пимен рассказывает о жизни своей на Колыме:

«Кормили нас одними вареными рыбьими головками. Полный таз этих головок принесут, кружка или две кипятка, без заварки, без сахара (сахар и не спрашивай!) — вот и все пропитание. Все обовшивели, грязные-прегрязные, уставшие-преуставшие. Жили в казармах. На нары из бревен веток накидают — вот и постель. Одежды никакой не давали. В чем приехали — в том и работали, одежда наша — и постель нам, и подушка. Мыла когда дадут по кусочку, когда не дадут. Зато кипятка сколько хочешь. Ну, ладно, мы хоть этими головками наедались. Рыбу же — солили и в бочках катили на пароход. Работали только заключенные, а конвоиры были гражданские. Вооруженные. И плетки у них были. Работали мы буквально до смерти. Кто не может — расстреливали и закапывали, как собак…» [2].

Какой там Гитлер?

Да в сравнении со зверствами большевизма — он щенок!

И как эти зверства сравнивать с тем же рабовладельческим строем? Ведь здесь плети предназначены были даже не для того, чтобы рабов работать подгонять, но чтобы их ими убивать! Ведь если раба порют для того, чтобы он работал более производительнее, но оставался при этом живым и не покалеченным, то здесь плетьми забивали до смерти. Здесь оставлять в живых никого не намеревались, но лишь добить тех, кто уже работать более не в состоянии.

Вот как отец Валентин описывает злоключения по советским лагерям смерти своего отца, отказавшегося убивать своих односельчан:

«А тем временем наш отец, сбежавший из тюрьмы, шел по тайге к месту нашей ссылки. И не знал, увидит свою семью в живых или нет. Сам он чудом избежал смерти. Его должны были расстрелять — он знал это и готовился. Тогда много составляли ложных протоколов, показывающих, что у человека якобы было много батраков, — чтобы расстрелять его. Двоим его сокамерникам уже руки связали, повели на расстрел. Один из них, Иван Моисеев, успел сказать:

— Передайте нашим — всё кончено!

Пришла очередь и моего папки. Пришел прораб и говорит:

— Этих четверых сегодня на работу не пускать — их в расход.

Среди них был и отец. А прораб этот оказался его хорошим знакомым. Показал ему знаком — молчи, значит. Потом тайно вызвал к себе отца и помог бежать из тюрьмы. Другой отцовский друг, дядя Макар, бегал в соседнюю деревню, чтобы узнать адрес, где мы находимся. И пошел отец пешком с Алтайского края в Томскую область. Полтора месяца шел, пешком одолел 800 километров. Без хлеба шел — боялся в деревни заходить, людей боялся. Питался сырыми грибами и ягодами. Спал все время под открытым небом — благо лето было. Нашел он нас в августе 1930 года. Сапоги изношенные, худой-прехудой, обросший, горбатый, грязный — совершенно неузнаваемый человек, старик стариком! Мы, дети, в это время в костер таскали все, что только могли поднять. Тоже грязные — мыла-то нет. «Старик» этот закричал громко:

— Где тут барнаульские?

Ему показывают:

— Вот эта улица Томская, а вон та — Барнаульская.

Он пошел по Барнаульской «улице». Видит — мамка моя сидит, вшей на детской одежонке бьёт. Узнал её — перекрестился, заплакал и упал на землю! Затрясся от волнения и закричал:

— Вот теперь я дома! Вот теперь я дома!

Она от него отскочила — не узнала его совершенно. Он поднял голову, а в глазах — слезы:

— Катя! Ты меня не узнала?! А ведь это я!

Только по голосу она признала мужа, нас зовет:

— Дети, идите скорей! Отец пришёл!!! Я быстро подбежал. Папка меня за руку поймал, а я вырываюсь, плачу. Испугался: что за старик оборванный меня сыночком называет. А он держит меня:

— Сынок! Да я же твой папка! — да как заплачет снова — обидно ему, что я не узнал его.

Потом другие детки подошли: 5-летний братишка Василий, 3-летняя сестричка Клавдия. Отец снимает с себя самодельный рюкзачок — холщовый мешок, вытаскивает грязненькое полотенце, в него была завернута зимняя шапка, а в ней — заветный мешочек. Развязал его отец и дает нам по сухарику. А сухарики такие круглые, маленькие, как куриный желток, — для нас хранил, хотя сам полтора месяца голодал. Дает нам по сухарику и плачет:

— Больше нечего дать вам, детки!

А у нас самих только вареная трава — нечего нам больше покушать. А отец так ослаб, что не может на ногах стоять. Мужики, которые барак строили, услыхали, подскочили:

— Яков Федорович! Это ты?!

— Я…

Пообнимали его, поплакали. Но покормить нечем — у всех только трава. Красный кипрей. Мамка поставила отцу миску травы и его сухари ему же отдает:

— Ты сам покушай, мы-то привыкли травой питаться…

Отец наелся травы. Дядя Миша Панин дал ему поллитровую кружку киселя. Он пил-пил, потом повалился на землю. Посмотрели — живой. Накрыли каким-то тряпьем. Всю ночь спал отец — не шелохнулся. На другой день он проснулся — солнце уж высоко стояло. Опять заплакал. Начал молиться:

— Слава Богу! Вот теперь я дома!

Снова накормили его травой — тем, что было.

— Давайте топор! — поплевал на руки и пошёл работать. Он же мастер. Все сделать мог — все дома в нашей новой деревне строил, с фундамента до крыши. Быстро построили барак. Только глухой ночью бросали работы — керосину-то не было. А отец и ночами работал — за неделю дом себе срубил, не спал нисколько. Представьте только: за неделю дом срубить! Вот как они работали!.. Я смотрю на тех людей и на нынешних. О-о-ох, какие мы лодыри. Мы страшные лодыри по сравнению с нашими отцами. Как же они работали! Да и мы, мальчики, даже малыши, едва ходить научившиеся, — уже будь здоров как вкалывали! Мне было семь с половиной лет, а я уж топором работал — папаша в соседних деревнях топор нашел. А корчевали как? Обрубим корни вокруг дерева, ждем, когда ветер его повалит. Тогда обрубаем сучки — на дрова, в костер, пеньки — в кучу, а само дерево — на строительство.

Стала расти наша Макарьевка. Отец стал прорабом по строительству. Его все уважали, даже комендант — он ведь такой трудяга. Он сам был и архитектором, и плотником. Он здесь, в Макарьевке, все построил: и дома, и магазин, и школу десятилетнюю, с жильем для учителей. За одно лето построили эту школу на месте глухой тайги. У отца еще в Алтайском крае, перед арестом, отобрали мельницу, которую они со свояком держали на речке Барнаулке. В Макарьевке он тоже построил водяную мельницу — без единого подшипника, сделал деревянный вал, березовые шестеренки. Все удивлялись такому мастерству. Какая это была подмога для ссыльных! С трех поселков приезжали люди на ту мельницу. А мы уже и хлеб сеяли. Картошки, правда, долго не было. Но мы ходили в другие деревни: добудем ведро-два, разрежем картофелину на кусочки, лишь бы глазок был — и сажаем по такому кусочку в лунку. Земля-то была новая, плодородная, да еще пеплом от костров ее посыпали. Картошка выросла чистейшая, крупнейшая — от радости плакали люди! Мамка моя догадалась, когда нас ссылали, семян захватить в мешок. Эти семена и обеспечили нас. Ну и других мы тоже выручали: каждому по ложечке, по две — морковки, свеклы, огурцов. Мак сеяли — целый куль намолачивали макового зерна. Никто тогда и не слышал о наркомании, никто не воровал. Потом отец купил лошадку — жеребую кобылицу. Сам сделал телегу — вплоть до колес, хомута, сбруи. Сани сделал. Коноплю сеяли. Лен мяли. Веревки сучили — все делали сами. Через некоторое время отец устроился в сельпо в соседнем поселке, стал заготовителем — принимал пушнину, орехи, грибы, рыбу, дичь. И сам добывал пушнину — без ружья, без капкана, без палки, без петли. Как можно так добывать, а? Удивляешься сейчас. А он ямки копал и в них ловил дичь. Попадались и глухари с рябчиками, и зайцы, и белки, и лисицы — всего Господь нам посылал для жизни. Наготовят пушнины, сдадут — тогда их отоваривали нужным для жизни. В магазин наш, где к тому времени отец работал продавцом, всё привозили, но только под пушнину. Появились у нас спички и мыло, сапоги и брюки, мука и махорка, да и другие товары. Но в магазине нашем… дверей не было! Все свободно лежало. И даже сторожа не было. И никто ничего не брал! Отец сначала тревожился — ну как же, без дверей, вдруг что пропадет? Потом решил:

 — А-а-а-а! На Божью волю!

Только перекрестит — и все… Утром придет (память у него хорошая была), пересчитает товар — все цело. Как-то один мужик пришел:

— Дядь Яш! Я у тебя вчера пачку папирос взял. На двадцать копеек. Пришел — а тебя не было. Увидел папиросы — взял пачку. Держи деньги!

Вот такой был магазин — всем на удивление. Великий пример порядочности. Какие были люди, а? Действительно, какие-то особенные. Труженики. Честные. И их называли: враги советской власти!» [45].

А потому к чудом уцелевшим брошенным в тайгу на верную смерть русским людям, разутым, раздетым и голодным, большевики имели особое пристрастие. И лишь те стали налаживать на новом месте жизнь, просто титаническими усилиями вырывая из лап смерти своих детей, власть страны советов начала плести новые козни:

«Несмотря на всякие искушения, с Божией помощью постепенно налаживалась жизнь в Макарьевке. Свободно себя всем обезпечивали, все оборудовали для жизни. На четвертый год органы начали говорить о колхозе — показалось им, видно, что мы слишком хорошо живем. Стали напирать на жителей: дескать, хватило вам трех лет на обустройство, вон — у вас уже и дома есть, и куры, и поросята, и даже коровки у некоторых. У нас была одна лошадь с жеребенком. Как-то, когда отец был на работе, пришли трое мужчин, никого не спросясь, надели на нашу лошадь узду и уже хомут стали налаживать. Мать увидела, ахнула:

— Иван Васильич! Что это значит? Вы куда хотите лошадь увести?

— В колхоз, Романовна, в колхоз.

— Как — в колхоз?

— Да вот решили в колхоз вашу лошадку взять.

Ну, она подумала сначала — временно, поработать. А они забирали ее насовсем.

— А вы-то сами в колхоз будете входить? — приступили к матери.

— Не знаю, — говорит она, — отец наш уже работает — в сельпо.

— Нет, это не то! — отвечают.

— Все равно вам в колхоз надо!

Как упала мать на кровать — и в рев! Я из школы пришел, а она рыдает-заливается:

— Опять отобрали! И здесь все отобрали! О, Господи Боже мой! А куда денешься?

Отец для нас дом большой построил — восемь на девять метров. Так в нашем доме контору колхозную организовали. И колхоз назвали — словно в насмешку — “За освоение Севера”.

Наступил тридцать седьмой год. 3 марта. Три часа ночи. Вдруг в ночи — стук. А папки в это время дома не было — он пошел в тайгу пушнину добывать вместе с шестью охотниками. Там, в тайге, и ночевал… Стук все сильнее. Мать встревожилась:

— Кто там?

— Теть Кать. Это я, Николай Мазинский. Староста.

Она открывает дверь — а сзади старосты комендант маячит. Кравченко. Высоченного роста, вот такие руки, вот такие плечи! Заходит молча и все кругом осматривает. Мы проснулись, а он как рявкнет громким голосом:

— А где хозяин? Где ваш отец?!

— Он в тайге, — говорит мамка.

— Что значит — в тайге? Сбежал, что ли?! — еще громче крикнул комендант.

— Да нет. Он в тайгу на охоту ходит, и сейчас пошел за пушниной с охотниками.

А на стенке у нас пушнина висит. Николай Мазинский показывает на нее коменданту:

— Вот посмотрите, пушнины сколько!

— О-о-о, действительно, охотник! Молодец! Молодец! Ну ладно, счастливый он, пусть ловит лисиц. Пушнина государству нужна. Счастливый. Закрывайся, хозяйка… Мы на кровати лежим — ни живы, ни мертвы.

— А там кто?

— Там дети.

Подошел. Поднял одеяло:

— Да, в самом деле — дети.

— Закрывайся, хозяйка! Счастливый твой мужик — скажи ему!

Три раза повторил, что отец у нас счастливый, и ушел. Мамка только закрыла дверь на крючок, слышит — на улице рёв. Да так много голосов плачут! Дети кричат, женщины голосят. Даже сквозь зимние рамы слышно. Мать шубенку на голову накинула — на улицу выбежала. Возвращается сама не своя:

— Ох! У нас соседей забрали!

А утром узнали, что на нашей Барнаульской улице одиннадцать мужиков арестовали. Папка двенадцатым должен был быть. Чудом он избежал в ту ночь ареста. Потому что в тайгу ушел за зверем — план сдачи пушнины выполнять. Потому и повторил трижды комендант: “Счастливый твой хозяин!” Вот такое “счастье” было. Этого не опишешь словами. А мужиков соседских сослали — никто и не знает куда… Страшно это — люди работали не покладая рук. У всех, как и у моего отца, руки были огрубевшие от работы — топор, лопату из рук не выпускали. А дали разнарядку на арест — и трудяг-мужиков превратили во “врагов народа”. Тем, кто этого не испытал, даже представить трудно, как в нашей России происходило это ужасное.

Забирали в тюрьмы, ссылали и тех, кто только заикнется о Боге. Врагами советской власти называли всех таких — и маленьких, и больших. Родителей расстреляли, а детей — в детдом в Колывани, устроенный в двухэтажном доме, отобранном у священника. А в классах на досках было написано: “Да здравствует счастливое детство!” Но детдомовские парни уже взрослыми были, не побоялись спросить:

— Какое это — “счастливое детство”? Папочку и мамочку расстреляли, а нам “счастливое детство” написали?

— Замолчать! Ваши родители — враги советской власти. Вы недовольны? Мы вас учим, одеваем, а вы еще недовольны? Замолчать!» [2].

Библиография:

1. Лопатин Л.Н., Лопатина Н.Л. Коллективизация и раскулачивание в воспоминаниях очевидцев. М., 2006.

2. Протоиерей Валентин (Бирюков). На земле мы только учимся жить. Православная художественная литература. М., 2017.