Шел 82-й год. Группа Советских войск в Германии. Гарнизон под Магдебургом. Я тогда работала в школе, но, как и все военнообязанные, стояла на военном учете. И поэтому, когда объявили учения, меня и мою коллегу-подружку Иринку, учительницу английского языка, подняли по тревоге. Мы примчались в назначенное место. Поздняя осень, утром уже слегка подмораживает. Свежо до озноба. Нас, человек пять женщин-вольняшек ( вольнонаемных), заводят на склад, выдают военную форму, сапоги, портянки, шинели. Вволю насладившись нашими неуклюжими попытками намотать портянки, сердитый прапорщик усаживает нас в рядок и каждой ловко наматывает портянки, надевает сапоги. Гимнастерки и юбки цвета хаки мы натянули сами. Откуда, из каких запасников он достал эти комплекты обмундирования образца сорок первого года! Во всяком случае, уже позже, когда учения закончились и на разбор полетов прибыло высшее командование, нашему командиру досталось за наши военных лет юбки и гимнастерки по полной. Пришлось ему выслушать и про маскарад, и про то заветное место, где его быстро научат Родину любить. Думаю, тогда прижимистый прапорщик просто пожалел выдавать нам новую форму и отделался этой, давно списанной. Но мы не жалели. Странное дело: как только мы натянули сапоги, расправили гимнастерки под широкими ремнями, накинули шинели и пристроили на современные стрижки легкие пилотки, время словно повернуло вспять. Когда хохочущей стайкой мы выбежали на улицу строиться, путаясь в длинных шинелях, у меня вдруг екнуло сердце. Вспомнились кадры любимого фильма «А зори здесь тихие». Подтянутые молодцеватые девушки-зенитчицы, в общем-то наши ровесницы, погибшие далекой осенью сорок первого года. Форма странным образом объединила нас. Наверное, не только я почувствовала это мгновенное родство. Смех наш стих, мы стояли плечом к плечу под скептическим взглядом прапорщика. Грубый воротник шинели непривычно царапал кожу, стильные туфельки вместе с гражданской одеждой остались в каптерке, кирзовые сапоги обещали очень непростой день. И подумалось, а если бы это были не учения, а если бы все по-настоящему, и вот сейчас, в это студеное осеннее утро мы бы отправились на войну. На войну! Вот так, сразу из мирной счастливой размеренной жизни — в кровь и смерть.
Мы молча погрузились в раздолбанный санитарный «рафик», и тот, скрипя и громыхая всеми железными внутренностями, повез нас к границе, за которой была другая Германия. Водитель заблудился, мы долго кружили какими-то проселками, оставляя позади крохотные деревеньки. Навигаторов тогда и в помине не было. Наконец прибыли в расположение, получили нагоняй, нашли свой медсанбат в лесочке. До вечера разгружали, расставляли, пересчитывали медицинское хозяйство. Рядом, через небольшую рощицу, грозно рокотали танки. Сновали туда и сюда «газики», маршировали пехотинцы. Здесь, в этом полупрозрачном осеннем лесу, срочно разворачивали нашу танковую дивизию.
Солнце быстро скатилось по макушкам облетевших деревьев за край земли. Мы поели солдатской каши и вернулись в свою палатку. У кого-то из медиков нашлась гитара, и мы, закутавшись в шинели, сидели в холодной палатке при свете походного фонаря и поначалу рассказывали смешные истории из своей заграничной жизни. Я припомнила, как приехала в ГДР на работу, не зная по-немецки ни словечка, кроме известного всем: «Гитлер капут!». Но вряд ли эта фраза могла пригодиться мне в повседневной жизни в дружественной стране. Как же я ошибалась! Не прошло и трех дней, как я от души воспользовалась своими ограниченными познаниями немецкого языка по полной программе.
На третий день меня из Магдебурга послали в Потсдам на августовскую конференцию учителей. Хорошо, что со мной отправилась и моя коллега, также не знающая языка, но более опытная. Мы благополучно добрались до Потсдама, отсидели конференцию и двинули обратно на вокзал. Нам дали билеты в проходящий поезд «Берлин — Кельн». Я с любопытством рассматривала непривычные купейные вагоны со стеклянными дверями. Сесть было негде, все купе, кроме трех последних, были заняты. На дверях были приклеены листочки с каким-то текстом, нам совершенно непонятным. Помаявшись в коридоре, я предложила коллеге зайти в свободное купе. Она трусила и не соглашалась.
- Да глупости! Чего воздух возить! Посидим, а если кто явится, уйдем, - настаивала я..
Под неодобрительными взглядами других стояльцев мы расположились в купе и с комфортом доехали до Магдебурга. Оставалось минут тридцать до нашей деревни, и тут в купе, которое мы уже считали своим, ввалился потный толстяк, обвешенный чемоданами, за ним вплыли две такие же пышные барышни. Увидев нас, толстяк что-то сердито прошипел. Я заулыбалась и пожала плечами, мол, не понимаю. Барышни тем временем уселись на свободные места, а толстяк не садился, хотя место рядом с барышнями оставалось свободным, но он навис над нами и опять стал что-то сердито выговаривать. Если честно, мы растерялись. И снова я объяснила, что не понимаю. Он закричал, в его пламенной речи часто повторялось слово «Кельн», это я поняла, а также поняла, что немец — западный, и почему-то очень злой. Он все больше распалялся, багровел отвисшими щечками и тыкал пальцем в бумажку на двери.
- Купе забронировано, наверное, - пробормотала моя коллега, - пошли отсюда.
- Так есть же место! - возмутилась я. - он что сразу на четырех креслах сидеть будет?
- Хрен его знает! Пошли отсюда! - и она выскользнула из купе. А я осталась. Мне казалось несправедливым подпирать стенку в коридоре, когда есть свободные места. Но толстяк думал по-другому. Окончательно рассвирепев, он громко, в расчете на публику, бросил:
- Руссише швайн!
Ну, уж это-то я поняла даже со своим скудным знанием немецкого, меня бросило в жар. «Ах, ты гад! Фашистский недобиток!» Я поднялась и очутилась лицом к лицу с разгневанным немцем. Несколько мгновений мы сверлили друг друга взглядами, и я со всей язвительностью, на которую была способна в тот момент, тщательно выговаривая слова чуть ли не по слогам, произнесла:
- Гитлер капут! Били вас гадов, и бить будем!
Конечно, я была в чужой стране и, наверное, нарушила какие-то правила с этим чертовым купе, но хамство я ему спускать не собиралась. Он оторопел, и даже отшатнулся, а я, торжествуя, вышла в коридор. Моя коллега пребывала в полуобморочном состоянии. Мы пошли в тамбур и остаток пути проехали молча. На платформе в Фальдорфе, где мы сходили, я снова увидела толстяка, он сидел у окна, завидев меня, резко отвернулся. И мне это понравилось.
Когда истории закончились, мы как-то не сговариваясь, переключились на военные песни, и до самого утра пели вполголоса и «Темную ночь», и «Смуглянку», и «Соловьев», и «Враги сожгли родную хату», но чаще других мы пели «Землянку», возвращаясь к ней снова и снова:
Бьется в тесной печурке огонь,
На поленьях смола, как слеза,
И поет мне в землянке гармонь,
Про улыбку твою и глаза.
Ты сейчас далеко, далеко,
Между нами снега и снега.
До тебя мне дойти не легко,
А до смерти - четыре шага.
Пой, гармоника, вьюге назло,
Заплутавшее счастье зови.
Мне в холодной землянке тепло
От моей негасимой любви.
Тогда я еще не знала историю этой песни. Алексей Сурков - военный корреспондент газеты «Красноармейская правда» - написал это стихотворение 27 ноября 1941 года, когда вместе с товарищем и группой бойцов случайно попал в бой у деревни Кашино. Приехали писать о героях 9-й гвардейской стрелковой дивизии, проскочили командный пункт и на грузовике добрались в расположение 22-го полка, а немцы в этот момент на танках отрезали командный пункт полка от батальонов и давай долбить по блиндажу, где укрылись наши солдаты и корреспонденты. Вспоминает Алексей Сурков: «Немцы были уже в деревне. Засев в двух-трех уцелевших домах, они стреляли по нас непрерывно.
- Ну а мы что, так и будем сидеть в блиндаже? - сказал начальник штаба полка капитан И.К. Величкин. Переговорив о чем-то с командиром полка, он обратился ко всем, кто был в блиндаже: - А ну-ка, у кого есть "карманная артиллерия", давай!
Собрав десятка полтора ручных гранат, в том числе отобрав и у меня две мои заветные "лимонки", которые я берег на всякий случай, капитан, затянув потуже ремень на своей телогрейке, вышел из блиндажа.
- Прикрывайте! - коротко бросил он.
Мы тотчас же открыли огонь по гитлеровцам. Величкин пополз. Гранаты. Взрыв, еще взрыв, и в доме стало тихо. Тогда отважный капитан пополз к другому дому, затем - к третьему. Все повторилось, как по заранее составленному сценарию. Вражеский огонь поредел, но немцы не унимались. Когда Величкин вернулся к блиндажу, почти смеркалось. Командир полка уже выходил из него: КП менял свое расположение.
Все мы организованно стали отходить к речке. По льду перебирались под минометным обстрелом. Гитлеровцы не оставили нас своей "милостью" и тогда, когда мы уже были на противоположном берегу. От разрывов мин мерзлая земля разлеталась во все стороны, больно била по каскам.
Когда вошли в новое селение, кажется Ульяново, остановились. Самое страшное обнаружилось здесь. Начальник инженерной службы вдруг говорит Суханову:
- Товарищ подполковник, а мы же с вами по нашему минному полю прошли!
И тут я увидел, что Суханов - человек, обычно не терявший присутствия духа ни на секунду, - побледнел как снег. Он знал: если бы кто-нибудь наступил на усик мины во время этого отхода, ни один из нас не уцелел бы».
Под впечатлением пережитого Алексей Сурков написал письмо жене и добавил в него шестнадцать стихотворных строк, которые и не собирался публиковать. А в феврале композитор Константин Листов попросил что-нибудь, из чего можно сделать песню. И Сурков вспомнил про строки из письма.
Песня сразу же пошла в народ. Видимо, удачно срослись в ней и чувство смертельной опасности, замешанное на страстном желании выжить в этой страшной войне, и любовь, и вера в любимую женщину, которая будет ждать. Эту песню пели и на фронте, и в тылу всю войну. И это не удивительно. Но ее пели и после войны, и тридцать лет, и полвека спустя. Пели уже те, кто войну знал только по рассказам и фильмам. Пели с таким же искренним чувством, словно завтра — в бой, а эта песня, как связующая нить между долгом и домом, как оберег от смерти, до которой четыре шага.
Вот и мы той далекой осенней ночью, в холодной палатке посреди немецкой земли, с которой породнились кровью наших погибших солдат, пели так, словно эта ночь — последняя. Под старыми военными гимнастерками сорок первого года взволнованно бились наши сердца. И кто знает, может, в наш нестройный душевный хор в том осеннем прозрачном лесу неслышимо вплетались и голоса молодых ребят, которым не суждено было дожить и допеть, а суждено было лечь в эту чужую землю и остаться в ней навсегда.
Думаю, они остались бы довольны и нашим самодеятельным концертом от души, и моей гневной отповедью.
Комментарии (0)