Посмотрим теперь, что было совершено, чтобы сделанные приобретения укрепить за Россиею. Вернейшее средство для достижения этой цели состоит, как известно, в заселении вновь занятых стран или, если они уже имеют густое туземное население, — в основании среди их колоний господствующей нации на таких пунктах, которые имеют военную и промышленную важность. Уже римляне при своих обширных завоеваниях водворяли на отдаленных границах вновь приобретенных земель опытных воинов, и Россия в этом случае издавна следовала той же системе.
Система эта в наше время была применена в трех местностях: на Северном Кавказе, в юго-восточных частях Киргизских степей и на Амуре. Что же касается южной стороны Кавказа, бассейна Аральского моря и прибрежий Тихого океана, то здесь от нее сделано отступление, вероятно, в виду сбережения расходов казны и в надежде, что местности эти заселятся добровольными колонистами, чего, впрочем, не случилось.
Больше всего правительство обратило внимание на Западный Кавказ, конечно, благодаря тому, что это — самая близкая из всех новоприобретенных окраин, имеет большую стратегическую важность и пользовалась предстательством за себя такого влиятельного человека, как князь Барятинский, нашедший притом в графе Евдокимове настойчивого исполнителя в достижении раз предположенной цели. Более 13.000.000 рублей было отпущено государством на помощь переселенцам и на другие расходы по колонизации Закубанья, и дело это исполнено в течение нескольких лет с редкою энергиею и по разумно обдуманному плану. В переселенцы-казаки допускались исключительно русские люди, казаки же или крестьяне губерний Воронежской, Рязанской, Курской и т. п., а потому Закубанский край ныне столько же русская область, как и каждая из названных губерний. Даже можно сказать, что здоровое, бодрое и смышленое население его, вместе с таким же населением по Тереку, составляет физиологически лучшую часть народа русского. И потому можно только пожалеть, что юго-западная окраина Кубанской области, т. е. восточный берег Черного моря, не занята им же, а, неизвестно по каким соображениям, отдана частию в руки румын, болгар и греков, частию подарена или уступлена за ничтожные деньги разным офицерам и чиновникам, вовсе не думающим водворяться в ней и неспособным устроить прочную оседлость.
Но если, оставив в стороне вопрос о заселении Черноморского прибрежья, мы должны воздать хвалу закубанской колонизации, то нельзя пройти молчанием целого ряда злоупотреблений, которыми она сопровождалась и которые отзываются своими последствиями доселе. Прежде всего, надобно вспомнить о насилиях, к которым прибегало правительство по отношению к переселенным за Кубань казакам хоперским и черноморским. Первых из них князь Барятинский хотел в 1861 году переселить поголовно, лишив, таким образом, возможности продать свои дома и сады кому бы то ни было. Это вызвало сопротивление казаков. Они собрались в свой полковой штаб, станицу Александровскую, присягнули не идти на переселение всем полком и, овладев полковым знаменем, приготовились к вооруженному сопротивлению регулярным войскам, их окружившим. Только отмена переселения на 1861 год вообще, объявленная генералом Мирским, предупредила пролитие крови. На следующий же год многие из этих самых казаков пошли за Кубань добровольно и по жребию без всякого сопротивления, но в отмщение за свое поведение получили худшие места. В Черномории дело было иначе. Там казаки отказались в том же 1861 году выслать 700 переселенцев на том основании, что закубанские земли не отданы их войску. Они ссылались на грамоту Екатерины II, которая действительно обещала запорожцам, переселявшимся в Черноморию, не трогать их с данной раз земли, и требовали в силу этого, чтобы сначала известная часть Закубанья была присоединена к их войсковой территории, а потом обещали заселить ее сами. Этого рода взгляд на свою землю как на status in statu привел в совершенное недоумение кавказские власти. Множество казачьих офицеров было схвачено и посажено в острог; переселение не состоялось. По счастию, осенью 1861 года посетил Западный Кавказ император Александр, тогда еще полный гуманных стремлений, только что выразившихся указом об освобождении крестьян. Он приказал предать забвению оба казачьих «бунта», и в следующие годы черноморцы шли за Кубань охотно. Но правительство приняло меры против черноморского сепаратизма, слив черноморцев с линейными козаками в одно войско — Кубанское, в котором дух запорожцев угас вместе, конечно, со многими доблестями этих вольнолюбивых рыцарей-землепашцев. В ходе же колонизации Закубанья 1861 и последующие три года если и не представили столь резких случаев насилия, как первый из них, то ознаменовались множеством частных злоупотреблений и притеснений переселенцев со стороны властей, и эта-то начальственная эксплуатация привела к тому, что доселе русские казачьи поселения за Кубанью все еще не имеют цветущего вида, тогда как позднейшие немецкие колонии благоденствуют.
Колонизация земель за Тереком далеко не имела тех размеров, как за Кубанью, отчасти потому, что лучшие земли в Чечне уже ранее 1855 года были заселены сунженскими и другими казаками, отчасти, и главное, потому, что правительство, по труднопонятному побуждению, не позволяло после 1869 года горцам уходить оттуда и из Дагестана в Турцию, как многие из них хотели того. Результатом этой последней меры было то, что, хотя чеченцы и лезгины и были собраны в большие аулы, удобные для надзора властей, и даже местами выселены из гор на равнины с тою же целью, но бунты их были нередки.
Так, в 1871 году, едва император Александр, проехав по Кавказу, отдал благодарность тамошним властям за умиротворение края, «превзошедшее всякие ожидания», как произошел бунт ункратльцев, которых великий князь Михаил Николаевич хотел вследствие этого сослать поголовно в Сибирь. В 1877 году почти во всей Чечне и в Дагестане возмущение тянулось целое лето и отрывало около 30.000 войск от участия в войне с турками. Последствием его было множество казней, не только предводителей горцев, в роде Уммы Дуева, но и целых десятков их сообщников, затем высылка на поселение в Сибирь 3.400 человек. Этого рода результаты ложной политики должны, кажется, вразумлять государственных людей, что неправильно понятая гуманность (оставление горцев на родине) или тщеславное желание облагодетельствовать и переродить дикарей устройством их быта хотя бы по лучшим, но чуждым им образцам, составляют заблуждение, если только не преступление перед народом-завоевателем, понесшим в долговременной войне огромные жертвы и имеющим все средства заселить вновь покоренные земли, как скоро полудикие туземцы их оставляют.
Русская колонизация на юге от Кавказского хребта не сделала никаких успехов с 1855 года. Даже вдоль границы правительство предпочитало держать кордон из казаков, приводимых посменно с Дона, Кубани или Терека, чем заселять такими же казаками хотя бы важнейшие стратегические пункты. Отчего это произошло, — мы не знаем, только очевидно, что не от недостатка места в долинах Аракса, Арпачая и Верхней Куры. Не менее трудно понять, почему не возникло никаких русских селений в местностях по южному склону Главного Кавказского хребта и по северному Малого Кавказа. Теперь во всем Закавказском крае есть лишь несколько колоний разных русских сектантов (молокан, духоборцев), изгнанных из Европейской России, и хотя тщательно сохраняющих свою народность, но теряющихся в массе инородческого населения. Слободки же из отставных солдат при некоторых полковых штаб-квартирах составляют явление очень жалкое, чтобы на них можно было рассчитывать как на нечто прочное в смысле обеспечения русской власти за Кавказом. Между тем богатая природа края могла бы допустить широкий прилив туда переселенцев из коренной России, одно присутствие которых облегчило бы самому правительству надзор за инородческим населением, которое во многих местах ненадежно, тянет к Персии и Турции, либо даже мечтает о политической самостоятельности, как армяне [Не без удивления узнали мы из газет, что армянами предполагается заселить оставленную жителями Абхазию.]. Ведь нашлись же места для немецких колоний.
Водворение русских селений в Закаспийских степях, разумеется, невозможно, по недостатку воды и непроизводительности степной почвы. Но два пункта на восточном берегу Каспийского моря, Тюп-Караган и Красноводск, имеют уже более 2.000 русских жителей, из них первый до 70 семей постоянных, образующих селение рыбаков. Кроме того, сделаны изыскания для основания русских оседлостей на Нижнем Атреке и у старого русла Окса, между Хивою и Красноводском. Если когда-либо вдоль этого русла будет пущена вода из Амударьи, хотя бы только до Сары-Камыша, то, конечно, там возникнет русское поселение или хоть крепостца с базаром для заезжих туркмен.
Колонизация юго-восточных частей Киргизской степи продолжалась непрерывно с 1855 года, когда было заселено Верное; но размеры ее и скорость хода оставляют желать. Лучше других местностей колонизировано Семиречье, так что там уже нет надобности в новых русских селениях. Мало того; существующие селения отличаются благосостоянием, какого не представляют, напр., колонии вдоль по Амуру, несмотря на превосходство естественных условий последних. Причина этого — умная предусмотрительность генерал-губернатора Гасфорда, который умел в первые годы по возникновении заилийских станиц покровительствовать земледелию в них, скупая в казну по хорошим ценам весь избыток хлеба у казаков, чего не делалось на Амуре. Недурны также новые поселения в Призайсанском крае и вдоль джунгарской границы.
Но бассейны Сыр- и Амударьи едва имеют несколько точек, в которых сгруппировалось русское население, да и то не совсем постоянного состава. Казалинск, Перовск, торгово-чиновничьи слободы под Ташкентом и Самаркандом, да небольшой поселок в Амударьинском отделе, — вот почти все, что создала дорогостоящая ташкентская администрация, наследовав притом два первые пункты от оренбургской. A между тем необходимость колонизации Туркестана видна еще яснее, чем Закавказья, по самой отдаленности края от России. И в колонистах недостатка не было бы, если бы разрешили, наприм., переселяться туда злополучным казакам Оренбургского войска, живущим между Старою и Новою линиею. Особенно желательно заселение местности около Ходжента, в Мурзарабатской степи, куда можно провести воду из Сырдарьи. Работы по проведению каналов и были начаты, но по настоящее время нам неизвестно, к какому они привели результату; неизвестно также, будут ли там селиться русские или сарты.
Заселение Амурского края, самого важного из русских приобретений XIX века, началось с 1855 года, когда водворено было несколько крестьян по низовьям реки, и продолжалось с особою деятельностью до 1860-го, после которого сколько-нибудь значительного прилива русских колонистов не было, так что теперь на всем протяжении 11.000 кв. миль едва ли есть и 48.000 русских, которые, однако же, одни обеспечивают этот край за Россиею. Такое ничтожество результатов, достигнутых империею с восьмидесятимиллионным населением в двадцать четыре года, само по себе говорит очень убедительно, что вопрос о заселении Амура стоял и стоит доселе на ложной почве. В самом деле, нигде не было сделано столько отступлений от правил здравой политической экономии, как при колонизации Амура.
В-первых, число колонистов, обязательно расселенных на протяжении с лишком четырех тысяч верст, совершенно не соответствовало обширности этого протяжения. Тут, очевидно, было отсутствие сообразительности со стороны правительства, а может быть, и недостаток гражданского мужества у тех, которые руководили делом заселения и боялись заявлять большие требования на деньги в Петербурге, чтобы не поколебать собственного положения в высших правительственных сферах. Этого рода причины у нас всегда много значут, и нужно иметь авторитет князя Барятинского, чтобы не получать отказов в деньгах на самые настоятельные государственные надобности.
В-вторых, в состав переселенцев с самого почти начала вошли люди, от которых нельзя было ожидать никакой пользы новому краю — опороченные и холостые солдаты, прославившиеся на Амуре под именем «сынков», потому что их распределяли по семьям женатых людей в роли сыновей-работников. Муравьеву, при его уме и твердом характере, непростительно было допустить эту язву в новый край, в угоду Сухозанету и Лауницу, хотевшим очистить от негодяев гарнизонные батальоны. Штрафованные солдаты, в числе с лишком 13.000, конечно, были не способны ни на что более, как есть даром казенный хлеб, заниматься воровством у мирных жителей и поселять среди их разврат.
В-третьих, заселявшийся пустынный край, в котором нельзя было находить ничего готового для удовлетворения первых потребностей оседлого человека, не позаботились обеспечить продовольствием по крайней мере в течение трех первых дет, как было, напр., за Кубанью, а дали переселенцам хлеба всего на 14 месяцев, до первой жатвы, как будто было возможно в один год обстроиться, вспахать поля, запастись сеном для скота и пр.
В-четвертых, места под селения были выбраны по карте, на приблизительном расстоянии друг от друга 25—30 верст, что делалось с целью не основывать особых почтовых станций, а наложить на вновь водворенных поселенцев отправление почтовой гоньбы, что совершенно разоряло их, особенно в небольших селениях, где очередь возить почту и проезжих чиновников приходила очень часто каждому переселенцу. Этот же выбор мест по карте, без соображения их хозяйственных удобств, привел к тому, что некоторые селения, подвергавшиеся наводнениям при разливах Амура и Усури, приходилось потом переносить на другие места, к разорению колонистов.
В-пятых — и самое главное — все первые поселенцы на Верхнем Амуре, до Усури, и вдоль по этой реке сразу были подчинены самому скверному из всех русских способов управления — казачьему. Вместо людей свободно трудящихся для устройства своего благосостояния, получился в результате народ, которого каждый шаг на этом пути парализировался вмешательством власти, имеющей грубо-военный характер и нередко вполне незнакомой с условиями сельского быта. Превосходную характеристику этой власти дали переселенцы-сектанты, водворенные на левой стороне Зеи, верстах в 60—70 от Благовещенска. Когда, удивленный их благосостоянием, обнаружившимся всего через полтора-два года по водворении, губернатор Педашенко спросил их, отчего они живут лучше, чем казаки по Амуру, которые и поселены раньше, и имеют под руками большую реку, — то эти раскольники отвечали: «А, батюшка ваше превосходительство, оттого, что мы от начальства подальше». В-шестых, когда наконец началось в 1860 году водворение в некоторых местах колоний гражданских, то переселенцев, шедших из-за многих тысяч верст, бессовестно обманывали и даже водворяли вне Амура, в степях Западной Сибири, чем совершенно убили популярность Амура в народе. В-седьмых, управление важнейшею частью вновь присоединенного края, именно Приморскою областью, вверено было адмиралу, командовавшему портами и флотом, но, конечно, мало понимавшему дело колонизации. Этот администратор-моряк, естественно, подчинял интересы края и его населения интересам своего специального ведомства. А до чего эта наклонность адмиралов доходила, видно из того, что один из них, Кроун, предлагал вовсе бросить Усури и жителей с нее переселить на морской берег, где бы уже они составили «область морских колоний», исключительно подведомственную Морскому министерству. Наконец, в-восьмых, процветанию амурских поселений сильно препятствовала ложная экономическая политика правительства. Опасаясь в течение 2—3-х лет платить очень дорого колонистам за тот хлеб, который они могли бы поставлять для войск, правительство стало посылать таковой из Забайкалья или даже из Кронштадта, кругом света, вследствие чего у переселенцев не было никакого интереса развивать свое земледелие. Для последнего остался один исход: продавать случайные остатки от урожаев на винокуренный завод, возникший около Благовещенска. Так оно и случилось, причем в то время, когда в Амурской области из амурского хлеба курилось вино, в Усурийском крае жителям нечего было есть, и они прибегали за пособиями к казне.
Некоторые из этих слабых сторон амурской колонизации не могли не обратить внимания самого правительства даже несмотря на то, что оно, уволив в 1861 году Муравьева от управления Восточною Сибирью, почти перестало заниматься Амуром. Так, в видах усиления земледельческого населения разрешено было, в течение нескольких дет, принимать беглых корейцев, приходивших из-за Тумень-Улы. Их селили в Южно-Усурийском крае и даже на Среднем Амуре, и они оказались очень полезными, трудолюбивыми колонистами, так что, напр., основанное ими на Амуре село Благословенное считается лучшею из всех колоний Амурского края. Но потом вдруг вышло запрещение принимать их, и усердие пограничных начальств, исполнявших это распоряжение, заходило так далеко, что они не затруднились сожигать живыми корейских выходцев, появлявшихся в наших пределах. Другая мера к увеличению числа переселенцев собственно в Приморском крае состояла в основании колоний финляндских, в местностях к востоку от залива Петра Великого; но эта мера имела печальный ход и исход. Именно, Удельное ведомство, прослышав о богатствах Южно-Усурийского края, вздумало было отобрать у государства в пользу царской фамилии лучшие земли в долине Сучана и на соседних берегах Японского моря, и для того назначило к отмежеванию себе даром 480.000 десятин. Потом куплен был пароход «Находка» и на нем отправлено из Балтийского моря несколько переселенцев-финнов, которых, как соотечественников, желал видеть около себя тогдашний губернатор Приморской области, Фуругельм. Люди эти летом 1869 года прибыли во Владивосток, но скоро увидели себя обманутыми. Ни домов, ни скота, ни земледельческих орудий, им обещанных, они не нашли готовыми, а потому стали разбегаться. Пароход «Находка» также вскоре погиб, и вообще колонизация не удалась.
Тогда Удельное ведомство возвратило в казну взятые было земли, но не даром, а за полмиллиона рублей. Этим попытка императорской колонизации и кончилась, хотя за полмиллиона государство могло бы перевести на Амур, Усури или к берегам Японского моря до 1000 душ со всем нужным, чтобы их там отлично устроить. Относительно выбора мест под колонии с течением времени произошли некоторые улучшения, впрочем купленные дорогою ценою для переселенцев. Так, 250 семейств, водворенных на Амуре, ниже Усури, среди болот, получили, после трехлетних бедствий, от генерал-губернатора Корсакова право переселиться куда пожелают, — и тогда ушли на свои теперешние места в Заханкайский край, где наконец водворились не без удобств. Но другие слабые стороны амурской колонизации исправляются не так успешно, и, например, доселе еще не устроено вдоль линии приамурских селений колесной дороги на всем протяжении, хотя это могло быть достигнуто, напр., помощию штрафных солдат или арестантов, если уже вольнонаемный труд казался слишком дорогим. Управление Приморским краем все еще остается за начальником Сибирской флотилии, и как местопребывание его перенесено в 1875 г. из Николаевска в Владивосток, то есть на самую южную оконечность страны, простирающейся к северу до Берингова пролива, то понятно, что административные условия развития края не только не улучшились, а ухудшились. Предположение, возникшее в самой правительственной среде, сделать средоточием управления Хабаровку, а Владивостоку придать значение исключительно военного и торгового порта, встретило сопротивление в Морском министерстве и великом князе Константине Николаевиче, которым, естественно, хочется удержать раз полученную исключительную власть в Приморском крае, т. е. не допустить ни отдельного гражданского губернатора, ни отдельного начальника сухопутных войск, которые теперь сполна служат интересам морского ведомства. Перед таким высоким авторитетом, как председатель государственного совета и брат императора, конечно, склонились безмолвно министры военный, внутренних дел и пр., потому что для них избавление себя от неприятностей со стороны великого князя, конечно, важнее благоустроения какого бы ни было края, а тем более Амурского, до которого так далеко и который, притом, не имеет средств напоминать о себе в Петербурге.
Мы с намерением остановились несколько подробнее на амурской колонизации, потому что она более, чем всякая другая, показывает неразумность исключительно административного руководства во всяком большом национальном предприятии. Очевидно, что не таково было бы заселение Амура, если ба с самого начала обнародованы были о нем достаточные сведения и затем предоставлен свободный доступ каждому, кто хотел бы там водвориться как колонист свободный, сполна распоряжающийся своими силами. Нет сомнения, что если бы на Амуре не было казачьего управления, то первые поселенцы благоденствовали бы теперь более, чем жители какой-либо части России, потому что естественные богатства страны огромны. Трудно, наконец, допустить, чтобы администрация важнейшей части Амурского края, именно прибрежьев Японского моря и Усури, была хуже, если бы она находилась в руках не морского ведомства, вовсе для управления не подготовленного… История обязана делать подобные замечания, чтобы быть поучительной.
Но если амурская колонизация имеет много слабых сторон, то все же ее нельзя сравнивать по результатам, по самому исполнению и тем более по руководящим принципам с печальною колонизациею Сахалина. Остров этот до настоящего времени имеет лишь двоякое значение: стратегическое в том смысле, что запирает вход в Амур, и экономическое, в смысле каменноугольных богатств, на нем находящихся. По климату своему и по растительной и животной природе он напоминает губернии Архангельскую, Олонецкую и Вологодскую, отчасти Костромскую. Туземное население, которое мы застали там (и которое ныне большею частию ушло в Японию от наших «порядков»), занималось исключительно звериною и рыбною ловлею, а произведения земледелия и мануфактур получало от японцев. Таким образом, сама природа указывала нам, что там делать: занять укреплением точку, лежащую у самого узкого места Татарского пролива, предоставить людям промышленным завести каменноугольные разработки, обеспечив им на несколько лет сбыт добытого угля во флот, который в нем нуждается, и не стесняя в выборе рабочих; вызвать из Архангельской и др. губерний переселенцев-рыболовов и звероловов и указать им для водворения важнейшие местности на острове: в заливе Анивском, у Кусуная, Мануэ и т. п.
Но ничего этого не случилось, а сделано все совершенно противно. Местность у Погоби, т. е. противу мыса Лазарева, осталась незанятою; каменноугольные копи стали обрабатываться казною, и притом при помощи не вольнонаемных рабочих, а каторжных, которых приводили сюда из Европейской России через всю Сибирь, так что эти изнуренные и, стало быть, плохие рабочие обходились государству дороже потешных кавалергардских солдат; свободных колонистов водворяли не у морских берегов, а внутри острова, на Такое, где хотели сделать из них землепашцев, сеющих даже пшеницу, хотя на острове только что может родиться ячмень или вазаская рожь.
Да и этих злополучных колонистов не наделили вовремя ни семенами, ни рабочим скотом. Когда же опыт их доказал безнадежность свободного земледелия, то, в видах доставления хлеба каторжным и сторожившим их солдатам, чиновники, приезжавшие из Петербурга, сочинили проект устройства сельскохозяйственных ферм, управляемых ими, чиновниками, и обрабатываемых каторжными же, под надзором вооруженных солдат! На этих фермах, для удовольствия гг. управителей, должны были быть заведены, на казенный счет, куры, гуси, индейки и т. п., для чего были составлены штаты этой дворовой птице и определены издержки на ее приобретение.
Частные люди, попытавшиеся было завести каменноугольные разработки на Сертунае, были вытеснены под предлогом, что они привозят на остров иностранных рабочих, китайцев, хотя русских там нет. Мало того; когда опыт доказал, что казенная администрация каменноугольных копей хлопотлива и убыточна, то ее передали — конечно, за взятку — откупщику из чиновников [Надв. сов. Бутковскому, обязавшемуся подвозить каторжным продовольствие и, конечно, потом не исполнившему этого обязательства при первом удобном случае, почему мука на Сахалин и доныне (1878) доставляется казною, обходясь ей по 2 р. 10 к. за пуд!], предоставив ему в безусловное распоряжение и несчастных, безответных рабочих — каторжников, которые таким образом должны были, как некогда негры в Америке, работать в кандалах на корыстного эксплуататора, которому жалеть их было нечего, потому что правительство обязалось не оставлять его без рабочего… очевидно, уже не люда, а скота…
Не сомневаемся, что потомки наши, даже очень недальние, с удивлением и негодованием будут читать эти строки; но в них — одна строгая истина. Объясняется же нелепость всех этих фактов тем, что участь Сахалина была сполна в руках бюрократии, которая для себя и придумала довольно выгодные комбинации, напр. фермы с безответными рабочими. Этой бюрократии, которой девизом всегда и везде было знаменитое изречение одного французского короля, «Après nous le déluge», совесть, конечно, ни разу не подсказала, что насаждаемое ею зло будет давать себя чувствовать долгое время и Сахалину, и вообще России. Она настолько бессердечна, что назначила к переселению на Сахалин ежегодно по 800 человек ссыльных, хотя собственно для каменноугольных работ требовалось не более 370-ти [Цифра эта была определена начальником Нерчинских горных заводов Дейхманом соответственно тому количеству угля, которое могло иметь обеспеченный сбыт в Николаевске и Владивостоке.]: остальные, очевидно, предполагались для ее личных послуг, для эксплуатации казны при их перевозке на Сахалин и содержании там, и, наконец, в запас, по случаю огромной смертности между рабочими, которых иногда предписывалось кормить червивою солониною, промыв ее предварительно морскою водой [Распоряжение губернатора, адмирала Фуругельма в 1868 г.!], и которых часто рассылали по окрестной стране добывать в пищу растительные коренья!..
Остановимся, однако же, в дальнейшем изображении мрачных сторон сахалинской колонизации, пожалеем, что в ней нет ничего светлого, что бы хоть сколько-нибудь уравновешивало этот мрак, и заключим одним выводом. При первой войне с Англиею нам, вероятно, придется оставить Сахалин, не имеющий оседлого русского населения и возможности содержать солдат, нужных для его защиты. Тогда, наконец, правительство сознает ложность системы, им принятой в этой стране; сознает, но будет уже поздно. Выход из Амура, а, вероятно, и господство над Южно-Усурийским краем помощью занятия одного из его портов (напр. зал. Посьета), перейдут в руки главного, исторического и беспощадного врага народа русского.
Колонизация, как средство укрепления за страною новых окраин, была употребляема нами после 1855 года не в одних новоприобретенных землях, а и в некоторых старых наших владениях, где на необходимость ее указывали обстоятельства. Так, после Восточной войны, которая показала ненадежность татарского населения Крыма, мы пробовали заселить этот полуостров более надежными людьми; но не только не имели успеха, а понесли большое нравственное поражение. Даже пришедшие в 1860—61 г. из Турции болгары, познакомясь с нашими чиновничьими порядками, поспешили оставить благодатные места, которые указывались им для водворения.
Заселению же Крыма русскими колонистами постоянно противилась плантаторская партия в Петербурге, потому что она боялась и боится больше всего допустить свободный отлив крестьян из русских губерний, чтобы не потерять дешевых работников в своих имениях. Отговоркою же обыкновенно служило, что русские будто бы не умеют заниматься садоводством и виноделием, которые составляют главные промыслы в стране, хотя собственно этими промыслами занимаются лишь жители южного берега и долин Салгира, Алмы, Бельбека и Качи. Что касается до западных окраин, населенных поляками, литвинами, немцами и эстами, то здесь за исключением Муравьева, покровительствовавшего немногочисленным староверам, о русской колонизации никто и не думал. Напротив; в провинции эти был открыт широкий доступ инородческим элементам, особенно немецкому, а чехи призывались даже самим правительством.
В Прибалтийском крае о русской колонизации не могло быть и речи, потому что она была бы противна интересам тамошних баронов, которые беспрестанно поглядывают на Пруссию и больше всего боятся водворения среди покорных им латышей и эстов русского крестьянства с его мирскими порядками и общинным землевладением. А что до Финляндии, то там само местное правительство, конечно, с согласия своего великого князя, т. е. русского императора, позаботилось об изгнании из страны даже тех слабых зачатков водворения русского элемента, которые там были насаждены Петром Великим и некоторыми из его преемников. Сейм ассигновал особые суммы на покупку у русских помещиков тех имений, которыми они владели на финляндской почве, а в Гельсингфорсе русские подвергались и подвергаются оскорблениям за свою национальность. До чего же эти оскорбления достигают, видно из того, что русские не смеют устраивать на улицах церковных процессий без того, чтобы студенты университета да и вообще местные жители не сделали демонстрации скандального характера. Под влиянием такого гнета сами водворившиеся на жительство в этом городе русские купцы говорят преимущественно по-шведски, и даже называют между ними одного такого, который вовсе не знает русского языка и ходит на исповедь к русскому священнику с переводчиком…
Словом, на западных окраинах, где Екатерина и Николай так заботились о водворении русского элемента, происходил в наше время отлив его и водворение элементов чуждых, особенно немецкого, так как в Польшу и Юго-Западный край переселялось ежегодно до 40.000 немцев, и только введение всеобщей воинской повинности в 1874 году несколько остановило этот наплыв германизма.
В отдельно формулированных выводах этот обзор заселения окраин России едва ли нуждается…
Комментарии (0)