И все же, что собой на самом деле представляло крепостное право в России?
В советских школах нас долго и настойчиво убеждали, что страна Россия до революции представляла собой страну рабов. Но, что выясняется, даже юриспруденция той поры не желает нам выдавать никаких даже малейших признаков какого-либо рабского отношения между существовавшими в ту пору классами. Ведь и законов об этом самом нам всю плешь либералами проевшем крепостничестве, что уже на самом деле, никогда в России и не существовало.
Ключевский, например, сообщает:
«…в законодательстве первой половины XVIII в. о крепостных крестьянах более пробелов и недомолвок, чем ясных и точных определений» [40] (с. 126).
А потому дворяне, что называется, под шумок, стали потихоньку присваивать себе никогда не принадлежавшие им права на крестьян. Лишь ловко:
«Пользуясь недомолвками закона…» [40] (с. 126).
Так что и сама манера приписывать крестьянские души к своим собственным владениям происходила как раз-таки:
«…вопреки закону, смотревшему на крестьян, как на государственных податных плательщиков» [40] (с. 126).
И такое утверждение вовсе не взято Ключевским с потолка. Ведь русский:
«…крестьянин нес государственное тягло, а рабы не подлежат тяглу…» [40] (с. 127).
То есть призывался в войска. А рабы, что и естественно, ни в какие войска никогда не набираются. Единственным инцидентом, когда рабов набирали в армию, было восстание Спартака. А как до этого момента, так и после — никому в голову не пришла бы такая бредовая мысль. То есть доверить оружие своим рабам — это всегда считалось и являлось — чревато…
Но Русская армия, всегда набиравшаяся из крепостных, чисто традиционно всегда была лучшей в мире. Что в очередной раз является подтверждением, что туда набирались лишь свободные люди — на такую самоотверженность в деле защиты своей Родины никогда не способны рабы.
Но и юридически, что сообщает профессор Ключевский, никаких особых прав у помещика на крестьян, вопреки утверждениям Радищевых-Некрасовых, никогда и в самом еще зачатии не было.
А русский крестьянин, испокон веков, был грамотным. А потому, распрекрасно зная свои права и обязанности лучше самих господ, в случае нарушений ими существующих законов, против произвола протестовал двояко: либо сам уходил со своей земли, в поисках лучшей доли становясь скитальцем, либо вконец зарвавшегося барина удалял из этого мира земного. Но бывал и третий вариант протеста. Он заключается в коллективных действиях крестьян против творимого в то время безпредела со стороны дворянства. Эта форма протеста исконно наша — русская.
Вот один из примеров таких коллективных действий русского человека, протестующего против произвола:
«В 1735 году, после двухлетних неурожаев, обеднел везде народ, и повсюду умножились разбойничьи шайки…» [35] (с. 910).
Воевать с ними было достаточно опасно. Потому приставленный для войны с русскими людьми полковник Редкий полностью бездействовал, лишь беря взятки с тех лиц, с кого можно было их взять. А потому:
«…разбойники в следующем 1738 году самым безобразным способом давали о себе знать на Волге и на Оке: они грабили плававших по этим рекам торговцев, нападали на помещичьи усадьбы и мучили жестокими истязаниями владельцев и их дворовых, не давали также спуска казенным таможням и кабакам, убивали целовальников и голов и забирали казенные сборы. Они как будто не сознавали большого греха в своих поступках, жертвовали церкви материи, награбленные у купцов, покупали колокола и нанимали священников служить панихиды по умерщвленным на разбоях» [35] (с. 910).
То есть когда ввиду тяжелейшего в ту пору налогового бремени обыкновенный отказ русского человека от не приносящих необходимого дохода работ успеха не приносил, тогда он брался за оружие. И громил, прежде всего, государственные учреждения, терзавшие его непосильными налогами. Не менее спокойно и рассудительно он изводил и усаженного ему на шею паразита, убийство которого теперь даже за грех не считал. Так что когда терпенью приходил конец, тогда приходил конец и терзающим народ нововведениям, которые либо полностью игнорировались, либо просто-напросто физически истреблялись все те лица, которые пытались отстаивать право государства на обирание русского человека до нитки. Тут все становилось на свои места: страшен русский бунт!
Но и в армии, где указами царствующих особ, следуя модам заграницы, производились попытки введения физического наказания солдат, русский человек применил вновь столь свойственную ему форму протеста: стал самовольно покидать ряды таких странных воинских формирований. И это понятно: русский человек по природе своей не жандарм и не каратель. Ведь подобного рода части, состоящие именно из добровольно поступивших на службу лиц, могли существовать в качестве карательного органа лишь в долгие годы все ведущейся Петром Первым нескончаемой войны. Ведь лишь:
«…его молодая регулярная армия почти на 2/3 состояла из вольницы, т.е. навербованных солдат» [136] (с. 149).
И вот по какой причине его армия пополнялась вовсе не защитниками Родины, но всякой сволочью, которой и кишел весь петровский двор. Вот как обрисовывает эту систему набора петрушечного образца аника-воинства Чарльз Уитворт:
«…те из крестьян, которые хотят завербоваться в армию волонтерами, немедленно объявляются свободными и на равном положении со своими хозяевами» [135] (с. 68).
То есть тем, кто не желает работать и ломать шапку перед кем-либо еще, но сам желает, чтобы шапку ломали перед ним. А потому в армию, изобретенную Петром для убийств, насилия и грабежей:
«…вольницы было прибрано больше, чем даточных» [137] (с. 112).
Причем:
«Крестьяне и холопы могли определяться в армию без ведома помещиков» [135] (прим. 40 к с. 68).
То есть основу этого набора составляли те, которые просто рвались встать под знамена петровской революции под красным знаменем свободы, равенства и братства. Потому именно этому штрейкбрехерскому воинству и следует приписать Петра самое главное «творенье»: уничтожение половины мужского населения России.
Но эта его армия, что и естественно, к моменту смерти зачинателя «славных дел» уже выслужилась из рядовых и разбогатела в грабежах, а потому благополучно уже и осела в верхах созданного Петром самого настоящего, что на поверку, воровского общака. А для набора подобного же нового войска не хватало самого главного — Петра. Набираемый же исключительно по призыву, то есть в приказном порядке, а не как вольнонаемный, русский человек жандармских функций выполнять совершенно не желал. И заставить его убивать себе подобных не мог никто.
Но вот попробовали заставить его работать палачом насильно — ввели палочную дисциплину. Однако ж вот лишь что из этого только вышло:
«…сухопутное войско не состояло в своем надлежащем комплекте, постоянно в бегах считалось тысяч до двадцати и более» [35] (с. 910).
То есть изобретенное для истребления собственного народа воинство, предназначавшееся для ведения войны с массово разошедшимися по лесам крестьянами, и само на одну треть постоянно находилось в бегах, требуя дополнительных усилий для своего же обуздания. Что и не позволяло воплотиться задумкам масонства по усмирению этого столь непокорного народа — Русского.
Но вот интересный момент. Советская историография с поразительным восторгом сообщает о декабристах, которые в ту пору русского человека так страстно желали осчастливить: от чего-то там такого особенного освободить. Вот теперь и посмотрим — от чего.
Идеолог декабризма Пестель, как теперь выясняется, ратовал не за отмену крепостничества, но за создание некоей новой структуры, способной-де обезпечить эту самую якобы нам слишком на тот день все еще недостающую «свободу», которую должны поддерживать не памфлетики, лозунги и стишки, но усиленная служба безопасности, именуемая им «Высшим благочинием». И вот как Пестель желал обустроить свое фискально-палаческое детище:
«Естественно, чины “внутренней стражи” должны получать самое высокое жалованье: “Содержание жандармов и жалование их офицеров должно быть втрое против полевых войск…”» [120] (с. 460).
И вот к чему вообще затеивалась ими такое защитников Отечества уничижение:
«…одно из их требований было таким: ликвидация российской регулярной армии» [138] (с. 229).
С полицейскими же войсками, в чем упорствовал Пестель, напротив:
«…численность “ревнителей благочиния” предполагается огромная: “Для составления внутренней стражи, думаю я, 50 000 жандармов будут для всего государства достаточны”.
Для сравнения: тогдашний Корпус внутренней стражи, в который входили и жандармские части, к 1825 г. насчитывал всего около пяти тысяч человек…» [120] (с. 460).
А между тем:
«…к 1842 г. штаты многократно руганного и предаваемого анафеме III отделения составляли… 40 человек…» (там же).
Вот почему как крепостной крестьянин, например, Николай Васильевич Ульянов, так и практически любой иной житель нашей земли имел полную возможность уйти туда, куда ему заблагорассудится. Ведь на всю нашу страну, самую огромную в мире, которая своей территорией раз в 100 превышала пределы той же самой Англии, приходилось всего 5 тыс. жандармов и 40 человек охранного отделения!
Пестель, для обезпечения этой самой своей «свободы», требовал увеличить количество только жандармов, как минимум, в десяток раз. Мало того: требовал своим жандармам многократного повышения жалованья.
Для чего же ему понадобилось такое резкое усиление карательного аппарата?
Так ведь все эти самые их «демократии» только и держатся на чрезмерно раздутом репрессивном аппарате, совершенно однозначно указывая нам: для чего они вообще затеваются.
Причем, если сегодня принято все изудуманные Пестелем нововведения сваливать на него лишь на одного, то тому имеются более чем серьезные возражения. Ведь еще задолго до попытки государственного переворота, в начале 1817 г.:
«…устав Тайного Общества был готов и принят членами его. Общество получило название Союза Спасения… Общество получило строго определенную организацию» [138] (с. 10).
Так что никакой самодеятельности, что нам теперь пытаются внушить (мол, Пестель один из всех из них был отъявленным негодяем). Все вышеприведенное приняли все: и Трубецкой, и Долгоруков, и Муравьевы, и Лунин, и Новиков, и Глинка, и Шаховской, и Илья Бибиков, и В.А. Перовский, и князь Лопухин, и все иные нижестоящие члены этой масонской организации, являвшейся орудием тайных закулисных сил для проведения в России государственного переворота. Причем, в этом обществе:
«…председателем был избран князь Трубецкой, надзирателями — князь Лопухин и Александр Муравьев, а секретарем — Никита Муравьев» [138] (с. 12).
Так что приписывать изобретение жандармского государства исключительно Пестелю — не следует. Он, что выясняется, играл в этой компании вовсе не первую скрипку. Однако ж и названные лица, стоящие во главе этой организации, изобретателями данного проекта тоже не являются. Ведь подобный политический режим, что также не возможно не отметить, на нашей памяти уже был. И в исполнении, что также не утаилось, все тех же масонов, которым идеи декабристов удалось провести в жизнь уже в октябре 1917 г. И всю не шуточность намечаемого тогда еще декабристами режима нам, к сегодняшнему дню, уже «посчастливилось» поизведать на собственном горбу. Потому все эти иллюзии, что они-де вовсе не хотели того, чего планировали, следует отбросить и забыть: реальность приведения в действие кровавого режима диктатуры — у нас перед глазами. Причем, и в области отношения к цареубийству эти масоны ничем не отличались от масонов Ленина, выполнивших намечаемое злодеяние в подвале Ипатьевского дома:
«В 1823 году в Киеве состоялся тайный съезд “союза Благоденствия”, где решено было совершить ряд убийств и ввести в России временное правительство. Декабристы порешили убить не только императора Николая I, но и всю его семью (!)… Крови взалкали аристократы, запамятовав, чем Франции подобный эксперимент обошелся…» [140] (с. 131)
А обошелся он:
«…по разным оценкам, от 3,5 до 4,5 млн. человеческих жизней» [130] (с. 103).
Где сами зачинщики и были уничтожены в самую еще первую очередь.
«Кажется удивительным следующий психологический феномен. Многие из представителей интеллигенции жили весьма недурно, печатали противоправительственные сочинения и безконечно жаловались на тиранию царизма, на деспотию власти. Сами же при этом со спокойной совестью планировали зарезать в случае прихода к власти кто 100 000 человек, кто больше. Князь Щербатов рисовал в своем государстве будущего (“Путешествие в страну Орифскую”) такую идиллию, которая очень напоминает нашу страну в 30-е годы. Даже Белинский бредил гильотиной и горой отрубленных голов. Молодой Пушкин полагал необходимым зарезать как раз 100 000 человек ради светлого будущего…» [147] (с. 185—186).
Вот для каких нужд Пестелем было предложено, и это для начала, увеличить численность жандармских частей хотя бы в десяток раз.
«Движение декабристов выросло из масонского ордена иллюминатов… Основными целями движения были:
— уничтожение царской власти путем убийства всей царской семьи (Пестель) либо устранения от власти (Н. Муравьев);
— уничтожение Церкви;
— введение республики;
— обезземеливание крестьян при ликвидации крепостного права (Муравьев);
— расчленение России на 15 “держав” с центром в Нижнем Новгороде (Муравьев);
— предоставление иудеям равноправия» [163] (с. 103–104).
Так по какой же причине отъевшиеся на русском дереве жизни короеды столь яростно подгрызали сук, на котором сами же и сидели? Зачем вообще потребовалось вроде бы и нужды ни в чем не ведающим Коробочкам-Собакевичам, второе столетие кряду благополучно пропивающим на пирах бьющуюся через край энергию русского человека, во все эти сомнительные революции играться?
«…две трети дворянских имений состояли в неоплатных долгах казенным учреждениям… Собственно говоря, освобождение крестьян можно было бы совершить чисто финансовой операцией, назначив срок для уплаты долгов, и потом конфисковать имения…» [40] (с. 256).
Вот чего столь тогда боялось давно обанкротившееся дворянство. Потому, что и естественно:
«…основным мотивом, подвигнувшим декабристов на мятеж, было желание освободиться от своего кредитора, то есть — императорской фамилии. Шеф жандармов Дубельт так и пишет: “Самые тщательные наблюдения за всеми либералами, за тем, что они говорят и пишут, привели надзор к убеждению, что одной из главных побудительных причин, породивших отвратительные планы “людей 14-го декабря”, было ложное утверждение, что занимавшее деньги дворянство является должником не государства, а императорской фамилии. Дьявольское рассуждение, что, отделавшись от кредитора, отделываются от долгов, заполняло главных заговорщиков, и мысль эта их опережала…”» [120] (с. 460–461).
Тут с шефом жандармов следует не согласиться лишь в одном: отнюдь не главные заговорщики питали себя иллюзиями лишь чисто экономического характера. Дело обстояло с точностью до наоборот: поддержавшее главных заговорщиков дворянство требовало «продолжения банкета». Не хотелось ему, уже давно прокутившему свои капиталы и находящемуся по уши у государства в долгах, садиться в долговую яму или хотя бы, в лучшем случае, заканчивать свои пиры. Руководители же этого самого «восстания», типа Пестеля, прекрасно знали: чем заманить в революцию наиболее влиятельных людей светского общества. Потому и в планах намечаемого переворота просто обязаны были отразиться интересы лишь тех лиц, которые принимали участие в заговоре, организованном тайным масонским обществом. Основным же пунктом в этих планах являлась четко прослеживаемая теперь параллель: масонство–еврейство.
«Было что-то мазохистское, суицидное в поведении дворянства и интеллигенции. Евреев еще было не видать, но судя по “Конституции Пестеля”, даровавшей им равноправие и учреждавшей в России Синедрион, они были рядом, в суфлерской будке» [140] (с. 132).
То есть организацию, курирующую планы Пестеля, правильнее называть не просто масонской, но жидомасонской.
Но и здесь нет ничего особенного. Ведь подобные же планы вынашивал и Наполеон, принявший в Египте от масонов чин императора. Причем, именуется сегодня эта организация, в прошлом — братство Луксор, организация Ротшильдов-Рокфеллеров, — «Мемфис-Мицраим». А ведь Мицраим — это кровный брат Ханаана, проклятого Ноем. И именно на этом наречии потомка Хама, заклейменного проклятьем, и совершают свои мессы как колдуны и чернокнижники, масоны и астрологи, так и адепты ортодоксального иудаизма.
Вот в чем заложена основа этого столь странного требования Пестеля о создании в России Синедриона.
А в основу плана декабристов входило не что иное, как обуздание русского народа слишком в ту пору, как получается по Пестелю, чувствующего себя в своей стране вольготно.
И исключительно против этого народа выстраивались всегда планы масонов, руководящих Пестелями. В их планы входило устроить этому ну никак не желающему сходить с дороги своих пращуров народу кровавую баню, которая либо выбьет из-под ног этого извечного упрямца его столь враждебное братьям масонам вероисповедание, либо просто изничтожит его физически.
А самым простым способом подкосить русскую нацию на корню являлось отобрание самого главного, что пока так все и продолжало оставаться в его владении, — землю. Для этого русского крестьянина требовалось:
«…открепить от лица землевладельца, но при этом не прикреплять к земле, следовательно, это было бы безземельным освобождением крестьян. О таком освобождении мечтали либеральные дворяне времен Екатерины, но такое освобождение едва ли было возможно, по крайней мере оно внесло бы совершенный хаос в народнохозяйственные отношения и, может быть, повело бы к страшной политической катастрофе» [40] (с. 132—133).
То есть неизбежно привело бы к бунту того человека, который практически безоружным, используя топор и навозные вилы, умудрился лишь в несколько месяцев голыми руками уничтожить огромную армию Наполеона Бонапарта, вторгшуюся в пределы его страны в 1812 г.
Так что сначала, перед попыткой вышвырнуть русского человека с его земли, требовалось очень серьезно укрепить репрессивный аппарат. Вот для чего Пестель и потребовал в 10 раз, и это, понятно дело, как минимум — лишь для начала, увеличить количество имеющихся на тот момент в России жандармских формирований. Ведь в ту пору вероятность возможности выловить ушедшего от «хозяина» крепостного крестьянина, по отношению к «свободному» англичанину, при учете нашего на тот день от них в этом вопросе «отставания» 1:5, равнялась 1:500!
То есть на каждые 500 выловленных и отправленных на каторгу, высеченных или повешенных «свободных» англичан, в лучшем случае с вырванными ноздрями и обрубленными конечностями, мог приходиться лишь один русский человек! Но при этом не только убивать его, но даже и как-либо строго карать за проступок являлось делом зачастую просто невозможным. А потому хоть, например, и сообщает о якобы-де существовавшем у нас рабстве англичанин Чарльз Уитворт:
«Крестьяне — настоящие невольники» [135] (с. 69),
однако тут же приводит достойную удивительности, ввиду выше приведенного заявления, совершенно с ним несообразующуюся фразу.
Когда русским крестьянином:
«…запасено немного хлеба и дров на год, они считают главное дело своей жизни выполненным, а остальное время бездельничают или спят» (там же).
Вот в чем повинны, с точки зрения Уитворта, эти самые невольники — они бездельничают или спят. И это, заметим, даже не когда-нибудь там еще в этой стране «тысячелетнего рабства», но во времена самые жестокие к коренному населению России — Петра I. Как раз в ту самую пору, когда жандармского войску в стране было ничуть не менее чем веком позже мечтал иметь декабрист Пестель.
Фоккеродт:
«…войско доведено до 40 полевых полков пехоты и 35 конницы, да еще 53 полков внутренней стражи…» [14] (с. 45).
И не смотря даже на такое эти самые объявленные Уитвортом невольники — бездельничают или спят.
А вот что сообщают, в противоположность нашим «рабам», о быте уже своего народа, свободного, англичане:
«Прочтите жалобы английских фабричных работников, — волосы встанут дыбом; вы подумаете, что дело идет о построении фараоновых пирамид, о евреях, работающих под бичом египтян. Совсем нет: дело идет о сукнах г-на Шмидта или иголках г-на Томпсона. Сколько отвратительных истязаний, всевозможных мучений! Какое холодное варварство с одной стороны, с другой — какая страшная бедность! В России нет ничего подобного» [141] (с. 87).
Да, мы другая страна — не чета «старушечке Англии».
Так ведь и в случае самоуправства барчука самому ему башку отхватить могли все в те же 500 раз проще, нежели в той же «старушке Англии»! Поди еще доберись сначала из какого-нибудь захолустного Урюпинска до этого самого столь спасительного для барчука жандармского отделения! Ведь сама огромность территории нашей страны спастись от самосуда предоставляет самодуру в 100 раз шансов меньше, чем все в той же старушечке Англии! Но ведь и количество самих этих жандармов, способных упасти барчука от самосуда, и еще куда как меньше: в 5 раз! И если кому просто даже сказал чего не того, то «ты барин того, смотри»: кругом дебри и мужичины бродят с топорами, да и глядят на тебя все косо — не приучены они здесь получать плетей по ягодицам, как все в той же старой доброй Англии: выпоротый мужик, со товарищи, встретит тебя на узкой глухой дороженьке! Так что ты, барин, того, не балуй: смотри — башку свернут в пять секунд — ойкнуть не успеешь…
А ведь во Франции, в сравнении со все той же «старой и доброй», жандармского войска, на душу населения, было и еще вдвое больше! Каковы шансы выживаемости у нашего самодура в сравнении еще и с ними?!
Так что никаких цепей, которые попытался набросить на него Петр, русский человек не носил. И пусть не сладко ему жилось в те лютые эпохи последователей Петра и введенной им государственной системы обирания до нитки, но работать в качестве раба, ничего за свой труд не получая, он тоже не соглашался. Потому толпами и скитался, бродяжничая. И его хватали, били, рвали ноздри, но работы задарма от него добиться так и не смогли. Когда же наступал предел народному терпению, кровососу барчуку начинали пускать кровь буквально в массовом порядке. Чем и стало знаменито начало правления очередной на русском троне сороки-воровки:
«Царствование Екатерины началось многочисленными местными восстаниями крестьян, которые скоро слились в один огромный пугачевский мятеж. Напуганное этими мятежами, дворянство долго после все жалось по городам к своей властной братии — губернаторам и исправникам» [40] (с. 135).
Однако ж поводом к пугачевщине, что Ключевский пытается оттеснить все же на задний план, является даже не новая волна закабаления русского человека, но, на самом деле, ограбление этой вторгшейся на русский трон немкой русских монастырей.
Потому, под угрозой начавшегося тогда просто грандиозного народного бунта, ей и пришлось пойти на радикальные уступки русскому крестьянству, уменьшая бремя налогов до разумных пределов. Так что не благодетельство Екатерины позволило русскому человеку тогда вновь вернуться на свою землю, но лишь неслыханное нахальство этой сороки-воровки, покусившейся на богатства Церкви, в тот самый момент обезглавленной Петром и напрямую управляемой масонами.
Но и попытка ввести ею в нашей стране рабство, отпустив с государственной службы дворянство для конструирования из него сельского рабовладельца на западный образец, также окончилась полным крахом:
«Изучая сельскохозяйственную жизнь в начале царствования Екатерины, замечаем, что в селе происходило как раз наоборот тому, чего можно было ожидать. Оброчная система не только не исчезла в помещичьем хозяйстве, но все более распространялась; на это указывают как позднейшие статистические исследования, так и свидетельства современников. Екатерина в “Наказе” жаловалась, говоря: “Почти все деревни на оброке”» [40] (с. 135).
Оброк же, как отмечалось несколько выше, был не столь велик. Потому жить стало можно русскому человеку лишь после ограбления Русской Церкви Екатериной II и, что после вполне естественно, из страха распространения бунта на центральные губернии уменьшения налогового бремени до разумных пределов.
Понятно дело, раны зализывать нашему крестьянину, после полувека правления Петра с его «птенцами», пришлось достаточно долго. А никто о необыкновенном процветании русского человека в XVIII веке и не говорит — его просто терзать перестали. И с того самого момента он жил сам по себе: в достаточном отдалении от верхних слоев общества, которые в ту пору жили в каком-то параллельном обособленном мирке, рядовому жителю страны становящемся все более непонятным. Баре проживали в каком-то невообразимом спектакле, на который русский человек весьма охотно хаживал поглазеть. Но отнюдь не завидовать этой их странной жизни, как может нам теперь на первый взгляд показаться, но подивиться чудачествам, которые тем приходится над собою выделывать, чтобы успешно нести свою нелегкую службу при дворе. То есть корчить из себя шутов, по мнению русского крестьянина, являлось нелегкой работой барина, обремененного несением государственной службы.
Русский же человек, начиная со времен Екатерины II, когда налоговое бремя упало вдвое, уже больше не искал себе счастья за чужими границами, не уходил в леса и не «скитался стадами», но спокойно работал на своей земле. И законодательство тех лет ни о каком его закабалении не сообщает. Но лишь Радищевы-Некрасовы, углядев какую-то где замаранность в виде гадкой навозной мухи, столь надрывно пытаются раздуть это уродство в слона…
Библиографию см. по:
Слово. Том 24. Серия 8. Книга 5. Петра творенье
Комментарии (1)