Да уж, что-то никак не можем обнаружить никакой измордованности русского крестьянства, всегда и всеми презрительно именуемого крепостным. То есть как бы рабами.
И чем же раб наиболее отчетливо всегда отличался от свободного?
Известно чем: рабовладелец всегда имел права на телесное соитие со своими рабынями.
Потому, дабы исследовать — что же все-таки на самом деле представляло собой крепостное право, следует задаться вопросом: а как у нас обстояло дело с возможным в те времена подобием «первой брачной ночи» в странах Западной Европы?
Ответ в сущности Отечественной войны 1812 года, когда лишь за месяц сидения в Москве войска французов от рук безоружных подмосковных крестьян потеряли более 30 тыс. солдат. Сколько сотен тысяч солдат революционной Франции они, только лишь под ударами «навозных вил», потеряли до этого и после этого, если до Бородино добралось не более полутора сотен интервентов, а обратно через Неман перешло лишь несколько тысяч обмороженных «шер ами», то есть шаромыжников, из числа некогда Великой армии неприятеля?
С самого первого дня вторжения к нам шестисоттысячного воинства врага и дня не проходило без потерь десятков, сотен и даже тысяч вражеских солдат на нашей территории. И это в тот момент, когда наша армия, вообще-то предназначенная для защиты мирного населения своей страны от вторжения неприятельских войск, полностью бездействовала:
Мы долго молча отступали:
Досадно было — боя ждали.
Боя, после которого, в полной независимости от его исхода, можно будет в полон к неприятелю сдать и столь ненавистную масонам обеих армий православную столицу русских — Москву. Сдать неожиданно: вместе с ее святынями, позволив предать их мерзости запустения. А тогда главнокомандующие обеих армий: масоны Кутузов и Наполеон, а также сам российский император Александр I, масон же, провозгласят общее замирение всех воюющих в ту пору стран и объединят их под общим руководством Наполеона Бонапарта. Ведь именно его, императора от братства Луксор, и должны были в тот момент объявить мировым диктатором. И именно он мировой масонской закулисой, как и несколько ранее до того Петр, был подготовляем для принятия на себя титула антихриста. То есть лжехриста.
Но никто, судя по всему во исполнение вышеуказанных действий, особых зверств на территории проживания русского человека творить в ту пору вовсе и не намеревался. Ведь врывавшиеся в западнорусские селения мародеры вели себя точно так, как вели они себя несколько ранее — в захвачиваемых ими странах Запада.
Но у них захватчикам полагалось творить все. Ведь отдавание чести их девиц там считалось делом вполне естественным и никто против этого не выступал. Ведь не выступал же никто в тех рядовых и чуть ли ни повседневных «случаях», когда выданная замуж невеста, вместо законного своего супруга, в момент расставания со своей невинностью, обязана была, по их законам, сожительствовать с господином, в чьих рабах числилась эта так сказать «свободная» жительница этого «белого» континента?
А в Чухонии, о чем свидетельствует голландец Витсен, такое право застало и петровские времена:
«…здесь еще действует древнее право хозяина на первую ночь невесты» [164] (с. 43).
Так что если у них, на Западе, подобное сходило с рук, будучи даже узаконенным, то уже у нас такой номер не проходил. Мы, за честь своих девиц, что резко менталитет русского человека отделяет от менталитета Запада, оказывали в подобных же ситуациях слишком серьезное сопротивление. Сами же девицы, в момент безвозмездной передачи нашими войсками наших территорий врагу, вели себя много иначе, чем фрейлины Запада — у нас нет такой западной привычки: отдаваться не по любви, но по прихоти насильника. Потому путь врага был устлан трупами. Трупами, что и понятно, с обеих сторон: война с самого первого дня приняла характер народной.
И здесь в поведении русских людей ничего особо нового не прослеживается. Ведь если на Западе прелюбодеяние поддерживается даже их законами, например, «правом первой брачной ночи», то уже в наших законах, являющихся неотъемлемой частью сводов правил, взятых из жизни по Евангелию, такая вольность является преступлением и наказывается вполне сурово. Ведь законная супруга этого господина может вполне обоснованно подать в суд на своего мужа, уличенного в измене, после чего может выходить замуж повторно. Он же, после случившегося, жениться права не имеет: ни один священник уличенного прелюбодея, если его, уличенного, отвергла после этого и жена, венчать повторно не будет! И его естественным путем, после случившегося, на Святой Руси является лишь дорога в монастырь… В противном случае — он преступник рецидивист, за что и ответит соразмерно своим преступлениям.
Так что просто животные порядки заграницы, где богачи буквально узаконивали свои права на беззаконие, лишь подтверждают, что их религией никогда не являлось Христианство, основной свод законов которого, Евангелие, прелюбодеяние среди своих приверженцев наотрез отвергает. Потому порядки святоотеческие — наши — от их диких порядков отстоят достаточно далеко.
И в отличие от ныне изобретаемых версий по истории, нам всегда было ясно, что лишь на Руси может существовать настоящий порядок. И исключительно в силу нашей ментальности, полностью основанной на Православии.
У них же человек человеку всегда был волком. Потому право богатого на безчестье невесты бедняка у них являлось законом. Потому приход иноземного войска, грабившего и насиловавшего все что шевелится, для них тоже — норма поведения над завоеванными: «Горе побежденным»!
И если облеченный властью или имеющий деньги человек у них имел право обтирать ноги обо всех остальных, то вот какова участь в странах Запада всех этих несчастных «остальных». Вот как, например, в середине XVIII в. поживал «свободный» немец:
«Горожане, даже не работающие непосредственно в рудниках, приветствовали друг друга словами “gluckauf” (“Счастливо выбраться наверх!”). Несчастные случаи в рудниках и гибель шахтеров были постоянными спутниками рудокопов, получавших мизерную плату за свой поистине каторжный труд. Недельный заработок рудокопа был 18–27 грошей, из которых несколько грошей уходило еще на свечи для шахты, которые рабочий приобретал за свой счет» [133] (с. 175).
Ломоносов, попав в это царство безпросветного примитивизма, просто не мог не обратить внимания на:
«…черты отсталости иностранной техники, которые она влачила за собой как наследие неизжитого средневековья» [133] (с. 180).
То есть такой дремучести с использованием механизмов, что даже масон Ломоносов не может не сообщить, на Руси в ту пору не отмечалось.
«В своих “Первых основаниях металлургии” Ломоносов вспоминал виденных им в Саксонии “малолетних ребят”, которые, “несмотря на нынешнее просвещение, еще служат на многих местах вместо толчейных мельниц”, то есть толкут и растирают насыщенную серой и сурьмой руду. Тогда как, замечает Ломоносов, легко было бы сделать для этого механические приспособления наподобие мельниц: “для лучшего ускорения работы и для сбережения малолетних детей, которые в нежном своем возрасте тяжкою работою и ядовитой пылью здоровье тратят и на всю жизнь себя увечат”… Чем дольше жил Ломоносов за границей, тем отчетливей видел он повсюду проявления косности, невежества, нищеты и рабства» [133] (с. 180).
Но у немцев были еще только цветочки той самой западной цивилизации, которую столь упорно хотел усадить на тело России Петр. Ведь и во всех иных даже самых теперь наиболее расхваливаемых странах Запада их пещерный примитивизм распространял и пещерные порядки:
«…в той самой “цивилизованной” Британии всего двести пятьдесят лет назад шотландские шахтеры работали в рабских железных ошейниках, а за кражу вешали детей лет 12–14» [120] (с. 535).
А вот в каких домах, в сравнении с домами наших русских крестьян, жили шотландцы:
«английский путешественник, Роберт Бремнер, в своей книге “Экскурсии по России”, изданной в 1839 г., писал, что “Есть области Шотландии, где народ ютится в домах, которые русский крестьянин сочтет негодными для своей скотины”» [168].
Вот вам и крепостной…
Но и в самой Англии борьба с «перенаселением» велась никак не менее кровожадно. Вот чем отмечен там момент поворота к этому самому их сегодняшнему «прогрессу», когда, по их же выражению, «овцы съели людей»:
«Крестьяне, лишенные земли, превратились в пауперов-нищих, согласных работать на капиталистических предприятиях за гроши, лишь бы не сдохнуть с голоду. Тех, кто не хотел работать на новых хозяев и продолжал бродяжничать, казнили безжалостно. Англичане в пору первоначального накопления вешали детей за украденную булку…» [166] (с. 15).
Так что в «старой доброй» Англии при убийствах с их точки зрения «воров» законы не скупились.
Законы Турции все в те же времена ничем особым от общеевропейских не отличались:
«В Цареграде воровства и мошеньчества отнюдь не слышать: там за малое воровство повесят» [165] (л. 53–54).
То есть размер украденного власти даже не интересует. Таким образом выясняется, что и на восточную часть тех времен Европы распространялось убийство за самое малое правонарушение.
Однако ж и сами судьи при этом находились в большом страхе:
«А кой у них судья покривит или что мзды возмѣт, так с него кожу и здеруть да, соломою набив, в судейской полатѣ и повесят» [165] (л. 60–61).
Так что их плана «правосудию» за малое несоблюдение законов судьями следовала кара для иных нашей стран обыкновенная — сдирали с живого кожу и, набив соломой, вешали.
Все то же наблюдается в рассматриваемые нами времена и по всей их «просвещенной» Западной Европе. Вот, например, как удивляется нашей русской с их точки зрения «пещерности» тех времен законов шведский священник Седерберг:
«…воровство строго запрещается в России, однако ж ни одного вора не вешают, как бы велика ни была его кража» [167] (с. 27).
То есть шведский священник сильно сетует на такого вот рода безобразие в законодательстве этой сиволапой с его точки зрения России, где даже взрослого вора повесить ну никак не желают. В то время как у них самих вздергивают за украденную булочку даже ребенка.
И вот где лежат истоки их жизнеустроения, столь выглядящего для нас непривычным. Ведь Запад принято теперь только расхваливать на все лады:
«В царствование Генриха Восьмого (1509–1547) более 72 тысяч человек (около 2,5% всего населения страны) было казнено за “бродяжничество и воровство”… эти “бродяги и воры” — согнанные с земли крестьяне…
И стратегическая задача была выполнена — созданы огромные поместья “нового типа”, где на чужой земле работали наемные батраки (До сих пор в Англии более 95% тех, кто непосредственно работает на земле — арендаторы)» [120] (с. 536).
Не размягчились их нравы и к «просвещенному» XIX веку:
«…по тогдашним британским законам смертная казнь полагалась по 69 статьям уголовного кодекса, в том числе за кражу любой собственности стоимостью больше 6 пенсов, и за действия, которые мы сейчас назвали бы “мелким хулиганством”, а тогдашний британский закон называл иногда “угрозой общественному спокойствию” [ну это вновь фем — уже в XIX веке! — А.М.]. Само представление о том, кто такой “преступник” и “уголовник”, весьма своеобразно в государстве, где 20-летнего парня могут приговорить к смертной казни за то, что он украл овцу (стоимостью в шиллинг, то есть в 12 пенсов), чтобы сварить бульон умирающему отцу; где девушку 16 лет, дочь боевого офицера, погибшего в Индии, публично секут плетьми и приговаривают к 25 годам каторги…
Парень не взошел на эшафот только потому, что его отправили в Австралию (его отец тем временем умер, так и не поев перед смертью горячего).
А его будущая жена, совсем молоденькая девушка, офицерская дочь, попадается на том, что вместе с двумя подружками украла у богатой старухи шаль стоимостью 10 пенсов. Девушки умоляют судей снизойти к ним: всем трем, дочерям вполне почтенных, но умерших родителей, стало буквально нечего есть. Они не могли найти никакую работу и несколько дней до “преступления” слонялись по улицам без кола и без двора, не имея и куска хлеба. “Порядочные девушки работают! — обрывают их присяжные, и их вердикт звучит: — Виновны по всем пунктам!” Судья буквально набрасывается на девушек, стучит на них кулаком и ведет себя так, словно к нему привели самых страшных рецидивистов со всей Англии, а не перепуганных голодных девчушек. Единственное, о чем спорят судьи и присяжные: украли они на десять пенсов и подлежат смертной казни! Но, с другой стороны, их трое… Значит, каждая украла всего на три и три десятых пенса, так? Значит надо не казнить, надо избрать другое наказание. Только эта формальная логика, а вовсе не объяснение их обстоятельств спасает девушкам жизнь (А. Где ты, рай? М., 1989)» [33] (с. 219–220).
Таковы их нравы. И не окажись у них на тот момент уймы незаселенных территорий, передушили бы другу дружку почище всяких фем — лишь пользуясь своими законами якобы самыми среди всех иных передовыми: конституцией.
«Вот что пишет о рабочих в современной Пушкину Англии английский историк Гиббенс в исследовании “Английские социальные реформы”:
“Рабочих морили голодом, и часто они состязались из-за корма с хозяйскими свиньями. Они работали в сутки шестнадцать и восемнадцать часов и даже больше. Иногда они пытались бежать. Поймав, их приводили на фабрику и заковывали в цепи. Они носили свои цепи во время работы, носили их день и ночь.
Заковывали в цепи даже девушек, подозревавшихся в намерении сбежать с фабрики. Во всех отраслях английской промышленности мы находим те же ужасные условия. Всюду, в Ланкашире, Иоркшире, Шеффильде царили необузданное рабство, жестокость, порок, невежество.
В 1842 году было констатировано, что большая часть рудокопов не имеет и тринадцати лет. Они часто оставались в шахтах целую неделю, выходя на свет только в воскресенье. Женщины, девушки и дети перетаскивали уголь в вагончиках, ползая на коленях в сырых подземельях.
Выбившись из сил, эти несчастные работали совершенно голые”» [141] (с. 88–89).
Однако ж смена вопиющего примитивизма внедряемыми новшествами рядового «свободного» англичанина тоже радовала не особо. Ведь использование 13-летних детей на их добровольной каторге — еще не придел. Вот как на деле выглядел их старо-добро-английский «прогресс»:
«…произошел “промышленный переворот” — в производстве начали применяться машины. Один человек теперь мог наткать столько ткани, сколько раньше ткали несколько десятков. Ребенок лет восьми теперь мог работать там, где еле справлялся взрослый мужчина» [33] (с. 222).
И что ж вы думаете, в свете данных технических новшеств теперь ввели у себя в обиход представители этой старой как западный мир и такой же просто до убийственности «доброй» Англии?
«Жутковатая деталь — на многих фабриках специально использовали станки, приспособленные к росту ребенка…» [33] (с. 222)!!!
Так что этот их просто сумасшедший по нашим русским меркам мир губила и погубит выгода (эти нравы сегодня пытаются привить и нам). Ведь как только эти культуртрегеры смекнули, что с работой на усовершенствованных станках справится и ребенок, так тут же и оборудовали этот станок исключительно: лишь для ребенка!
И здесь остается только удивляться, как им не взбрендило подобным образом использовать труд, скажем, детей ползункового возраста? А что? Ему все равно куда ползать, так пусть ползает по какому-нибудь особому заданию. Или вот грудничковому, например. Орет себе самопроизвольно. Так пусть орет для какой-либо особой необходимости: родителям не в обузу — деньги прирабатывает — и всем хорошо…
Тут что-то они не все до конца продумали. Но то было давно. Сегодня, например, они освоили изобретение, позволяющее пользоваться даже не трудом, но телом убиенных ими чуть еще зародившихся детей…
А такое уже следует рассматривать никак не иначе, чем возврат к узаконенному людоедству. Так что этот просто пещерный регресс Запада — на лицо.
В нами же рассматриваемые времена в их, как теперь нам преподносят — «раю», наблюдалась еще в данном вопросе некоторая «отсталость»: не все производители станков поддерживали эту «здоровую» инициативу фабрикантов-передовиков. Из-за таких недотеп Западу приходилось, в сфере обезпечения своих граждан рабочими местами, даже пользоваться некоторыми «усовершенствованиями»:
«…к большим станкам приставляли ящики — чтобы работники лет 8–10 могли бы дотянуться до рабочей части станка» [33] (с. 222).
А что? Удобно и выгодно: детям платить меньше. Рабочий же день для всех один: от 12 до 18 часов. Притомился ребеночек — пальчик ему резаком, видите ли, отхватило — не беда: покалеченных — на свалку истории. Новых набрать, еще не изуродованных, — только свистни. И, опять же, изысканнейший вид борьбы Британского местечкового джентльменства с очень опасным по тем временам явлением: перенаселением собственной страны. Причем, перенаселением вполне здоровыми людьми! Такое «безобразие» срочно требовалось устранить. Тому более чем «здоровая инициатива» «усовершенствований»: «к большим станкам приставляли ящики…»
Так прогрессировала и в модном XIX в. извечная борьба Запада с перенаселением своих территорий, давно и безнадежно зараженных болезнью аборигенов Карибских островов — людоедством.
Но и XX век, еще более прогрессивный, лишь указал на то, что представители этой хваленой арийской расы прогрессируют лишь в одном — во все большем изощрении в своем излюбленном занятии — убийстве людей. Всем еще сомневающимся Адольф Гитлер это теперь доказал более чем внятно.
Но что мы все о Британии, Франции да Германии, где выбор бродягам был двояк: либо в солдаты, где палки капрала, несмотря на утверждение короля Фридриха, все же несколько лучше пули неприятеля, либо ближайший сук и петля, чем заканчивали там, в солдаты поступить не успевшие. То есть, как теперь их именуют, — бродяги. Потому-то и наши такие же вот якобы «бродяги» за границу что-то уж не слишком устремлялись подрабатывать: там, пожалуй, «подработаешь»… О том они не знать не могли.
А вот какая картина предстала взору наших солдат, когда под предводительством Суворова они попали в самые благодатные края в Европе — на юг континента:
«Русские солдаты в походе рассуждали о богатстве итальянской земли и бедности ее жителей. Орошенная безчисленными каналами, густо населенная, плодородная земля эта казалась истинным раем. Но поселяне… довольствовались лапшой из кукурузной муки, редко приправленной каплей оливкового масла. Мясное и рыбное было для них недоступно. Маленький стаканчик красного домашнего вина из остатков винограда, смешанных с водой, довершал их обед. На вино настоящее имел право лишь старший в доме. На базаре все было дорого, особенно лакомство — лягушки, привозимые живыми в салфетках и покупаемые только вельможами.
— Даже зелено-золотистые жуки, называемые у нас хрущами, рассказывал офицер, составляют их любимую пищу, как для нас земляника или клубника» [142] (с. 382).
Сюда следует добавить и наличие в каждом городке, через который наши солдаты на тот момент проходили, толп голодных ободранных детей, выпрашивающих у них кусочек хлебушка.
Так что и здесь была такая страшная нищета, которая никак не могла не поразить русского человека, увидевшего этот их западный «рай» воочию. И, самое во всем этом странное, что ведь именно его, то есть русского человека, ужаснувшегося увиденной здесь дикостью порядков, но никак не нищего, ободранного, изголодалого, бездомного попрошайку-итальянца, вопреки здравому смыслу, именуют теперь в историях историков неким таким «рабом».
Однако же и до сих пор превратить нас в рабов, несмотря на все потуги масонства, так никто и не смог, даже большевики. Ведь пусть и покуражились они поначалу, превратив нашу общину в отображение ее в уродливом зеркале, именуемом колхоз, но не совсем полностью удалось им охомутать русского человека своею лживой пропагандой. Ведь оставшийся у нас менталитет, столь помогший нам победить в пору суровой войны, все равно со временем подточил и разрушил их над нами владычество.
В крепостной же еще России на защите интересов русского крестьянина всегда стояла чисто русская способность жить миром, то есть сообща. Эта ячейка нашего общества, известная еще с незапамятных времен, защитила русского человека и в этот раз.
«В повседневных делах даже община помещичьих, т.е. крепостных, крестьян обладала значительной самостоятельностью, тем более общество государственных крестьян или бывших помещичьих после освобождения. Секрет определенной независимости в том, что помещик или государство были заинтересованы взять с деревни свою долю, а как именно эта доля будет обезпечена, все связанные с этим трудности считали выгодным переложить на самих крестьян. Правда, бывали во времена крепостного права и такие помещики, которые вдруг грубо вторгались в хозяйственные дела своей деревни, но их было немного, и печальный опыт их собственного разорения — в результате разорения крестьян — служил предостережением для других…» [66] (с. 872–874).
Но не только в деревне, но и в городе никакие злоупотребления, когда из зависимого человека работодатель пытался вытянуть последние жилы, ни к чему хорошему для работодателя не приводили:
«…на суконных фабриках не обходилось без важных столкновений между хозяевами и наемными рабочими. Первые жаловались, что рабочие от них убегают, последние, что хозяева их дурно содержат и притесняют. В таких недоразумениях виноватыми чаще признавались рабочие: их били плетьми и ссылали в Рогервик, но фабриканты от этого не выигрывали, а лишившись рабочих, не скоро находили новых, и дело их останавливалось» [35] (с. 1010).
Так что вышибание из человека последних физических ресурсов при попытке наименьшей оплаты его труда у нас никак не прививалось — мы не заграница — и за произведенную работу требуем соответственной произведенным затратам оплаты труда. В противном случае для русского человека лучше в каталажке пересидеть, чем работать задаром.
А вот, к примеру, каким был в ту пору рабочий день у русского человека.
Еще в самом начале XIX века вот до каких пределов он у нас, по нежелании русского человека работать с утра до ночи, опускался. В Красном Селе, например:
«В 1802 году на фабрике был заключен чрезвычайный, “неслыханный”, как говорится в архивных документах, договор между владельцем фабрики и рабочими. По этому договору хозяин предприятия, видимо боясь нового бунта [страшен русский бунт!], соглашался ввести 10-часовой рабочий день (вместо 12-часового), обязался отдавать в пользу рабочих 1/5 годовой прибыли…» [143] (с. 28).
И это в то самое время, когда даже дети в той же Англии работали по 14–16 часов!
Русский же человек всегда от работодателя старался быть независимым. Потому землю себе стремился, в конце концов, выкупать и работать на ней свободно:
«Нередко землю покупала община в целом. Помещики, владевшие общиной, как правило, не препятствовали этому — ведь это укрепляло хозяйство крестьян и соответственно гарантии дохода помещика… Случалось, что крепостные крестьяне, купив сообща землю в соседнем уезде, полностью туда переселялись. Но продолжали платить оброк своему помещику…
Из хлеба, собранного миром для общественной запашки, “общество назначает месячину за службу мужей солдаткам с их детьми… так же престарелым и одиноким, пережившим свои семейства, дабы оные не скитались по миру”» [66] (с. 872–874).
Общественная защита бедных, нетрудоспособных, вдов, стариков, сирот гарантировалась всем крестьянским миром.
История доносит до нас голоса очевидцев из разных губерний России:
«“Когда же какого-либо крестьянина постигнет несчастье, например выгорит у него дом, то крестьяне из сострадания к нему помогают в свободное от своих работ время, возят ему задаром дрова, с катища — бревна на новый дом и пр., преимущественно в воскресенье” (Вологодская губ.)…
“В случае постигшего домохозяина несчастья, например пожара, мир дает безплатно лес для постройки, если кто заболеет, то мир безплатно исправляет его хозяйственные работы: убирает хлеб, сено и т.п.” (Новгородская губ.)…
“Каждый член общества трудится, выходя на работу для вспашки поля или уборки урожая захворавшего домохозяина или бедной вдовы, вывозит лес на постройку сгоревшей у кого-либо из своих членов избы, платит за участки, отведенные беднякам, больным, старым, сирым, за отпускаемый им безплатно лес на починку избы, материал на изгороди и отопление, хоронит за свой счет, вносит подати за разорившихся, поставляет лошадей для обработки поля хозяину, у которого они пали или украдены, несет хлеб, холст и прочее погорельцу, поит, кормит, одевает сирот, поселенных в его избе, и мн. др.” (Тверская губ.).
Крестьянская община была одной из главных стабилизирующих основ русской жизни. О необходимости ее сохранения говорили лучшие умы России» [66] (с. 611–612).
Между тем настоящим закабалением русского человека, как ни парадоксально это звучит, было именно его так называемое царем-либералом «раскрепощение», то есть якобы от чего такого «освобождение». На самом же деле:
«…огромное большинство крестьян уже были заложены в казне и фактически принадлежали ей… крепостная реформа являлась, как впоследствии крестьянский банк, на выручку поместному банкротству… большинство оскудевших помещиков спало и видело откупные…» [85] (с. 211).
Так что этот царь-демократ выручал из неволи вовсе не народ русский, как принято почему-то считать, а барина, к тому времени давно благополучно прокутившего свое состояние. Но это вовсе и не удивительно: введенный Петром в совершенно свободной стране этот дикий феодализм и обязан был закончиться только тем, чем и закончился — банкротством. Ведь именно в нашей стране он был явлением совершенно инородным.
«Когда выяснилось, что крестьяне отойдут не даром, большинством дворян реформа была встречена сочувственно, как ликвидация неудачного хозяйства с угрожающим впереди разорением…
…Государь с благородной откровенностью объявил дворянам, что “нужно делать революцию сверху, не дожидаясь, когда она явится снизу”. В самом деле… неизбежна была анархия снизу, и, стало быть, дворянам надо было выбираться из развалин прошлого подобру-поздорову…» [85] (с. 211–212).
И если в старушечке Англии в определенный период ее истории «овцы съели людей», то у нас людей вытряхнули на улицу эти реформы царя-демократа. Промышленность Москвы, собственно, исключительно за счет их принятия и получила возможность «не отстать от Запада»:
«Если до реформы 1861 г. город вытягивал из деревни наиболее зажиточные и предприимчивые элементы, пополнявшие ряды буржуазии, то после реформы в города потянулся пролетариат, рекрутировавшийся из бывших дворовых людей и из пашенных крестьян, обделенных землей при освобождении… Прилив рабочих рук сделал свое дело: на окраинах Москвы образуются огромные промышленные районы…» [144] (с. 44).
То есть нищие в наших городах появляются лишь благодаря усилиям царя-демократа. Так выглядела сложившаяся тогда ситуация.
А вот, между прочим, какова была цена за провоз груза по России. Причем, в самую кошмарную для русского человека эпоху — от Петра I и по Анну Иоанновну включительно:
«…перевозка на колесах [на самом деле на санях — А.М.] в России далеко не так дорога, как в других европейских государствах [там перевозят на колесах — А.М.], и от Москвы до Петербурга за 757 верст расстояния зимою платят с пуда или с 40 русских фунтов не больше 4, а по самой уже высокой цене 5 грошей» [14] (с. 58).
То есть при обыкновенной оплате труда за перевозку, то есть в 4 гроша за пуд, на самом деле получается достаточно серьезная сумма. Ведь лошадь зимой везет 2 тонны груза. То есть что-то порядка 120 пудов. А получит перевозчик за это 480 грошей или 2 рубля 40 коп. И если обратно он отправится тоже не порожняком (а в противном случае он за поездку запросит все же не 4 гроша с пуда, а все 5), то трех быков за одну ходку в Питер он таким образом «отобьет». А за зиму, совершив парочку таких ходок, их можно заработать под шесть. Ведь цены в те времена на продукты питания, домашнюю живность и дичь были вот какими. В Чухломе, например, как свидетельствует пленный швед Густав Пипер:
«…бочка ржи стоила 30 коп., бык 80 коп. (за продажею кожи и сала одно мясо стоило 30 коп.), 40 яиц 1 коп., 6 цыплят 1 коп., 1 баран 7 или 8 коп., 4 зайца 1 коп., и проч.» [145] (с. 143).
Так что зимний заработок перевозчика, во внесезонье, то есть в период отсутствия полевых работ, и даже в самые мрачные времена нашей истории, простирался где-то до шести быков (или 16 бочек ржи; или 60 баранов = 2 т баранины + рожки с ножками + шкура). Так что зарабатывал русский человек даже в самую мрачную в своей истории эпоху, в сравнении с совковыми условиями некоторыми и по сию пору лелеемой эпохи застоя, достаточно не хило. Лишь на приработанные за зимний период бараньи тушки мог откушивать затем по 6 кг баранины в день в течение целого года. А за сколько лет ему удастся справиться с 16-ю бочками ржи? И вот еще удивительнейшая деталь: за какое время можно слопать заработанные им за зимний сезон 20 000 яиц? Если откушивать по паре, как принято было в совке при цене на это в те времена просто недосягаемое для простого смертного яство 1 руб. 30 коп. за десяток, то такого удовольствия особо нуждающимся в подобного рода ностальгии будет достаточно в течение что-то порядка 30-ти лет. И эдакое богатство, повторимся, можно было «накалядовать» всего за один зимний сезон — так называемый нерабочий. То есть для живущего на земле человека фактически бросовый.
Однако ж у русского крестьянина впереди была еще летняя пахота, где он, что и понятно, прирабатывал и куда как прибыльнее — в противном случае ему незачем было бы и поле пахать — лузгал бы семечки себе на лавочке да поплевывал в потолок. Но он пахал поле. Значит, все же имелся смысл его пахать.
Вот что, как сообщают очевидцы тех лет иностранцы, зарабатывали наши предки на главной болезни страны России — болезни ее снегами.
Понятно, если таких денег работодатель платить не желал, русский человек от такой работы отказывался. За что при Петре и Анне Иоанновне его били и гноили в Рогервике. Так что рабства, несмотря на все потуги, и даже на истребление его, буквально, миллионами чисто физически, в его повседневный обиход так никто внести и не исхитрился.
Но придуманная для нас демократами и большевиками сказка о крепостной России — ложь от начала и до конца.
Библиографию см. по:
Слово. Том 24. Серия 8. Книга 5. Петра творенье
Комментарии (0)