Диакон Владимир Василик
Профессор Преображенский и Борменталь. Кадр из фильма "Собачье сердце"
Вероятно, многие читатели вознегодовали на меня за бездоказательное обвинение профессора Преображенского в социал-дарвинизме. Ну что же, время представлять доказательства.
Вот фрагмент из диалога Борменталя и Преображенского:
«Объясните мне, пожалуйста, зачем нужно искусственно фабриковать Спиноз, когда любая баба может его родить когда угодно. Ведь родила же в Холмогорах мадам Ломоносова этого своего знаменитого. Доктор, человечество само заботится об этом и в эволюционном порядке каждый год, упорно выделяя из массы всякой мрази, создает десятками выдающихся гениев, украшающих земной шар».
Итак, для Преображенского человечество делится на мразь и гениев. Мразь тоже нужна, но она вроде навоза, на котором произрастают гении. Чем не социал-дарвинизм?
Родя Раскольников, вероятно, тихо закурил бы в кустах от зависти, услышав слова профессора Преображенского, поскольку булгаковский герой подвел под его деление мира на «обыкновенных», пребывающих в законопослушании, и «необыкновенных» – тех, кому закон не писан, – мощное теоретическое обоснование – биологию и законы наследственности. И в этом достопочтенный профессор следовал известной традиции, прежде всего английской, которая в конечном счете привела к Гитлеру и гитлеровскому геноциду. Как считает британский ученый Пол Хейз, именно «английские социал-дарвинисты подарили своим нацистским последователям оправдание…» По мнению Хейза, именно британский биолог Бенджамин Кидд установил взаимосвязь между естественным отбором (упорным выделением, по профессору Преображенскому) и процветанием нации – эту идею с незначительными изменениями перенял у Кидда гитлеровский идеолог Альфред Розенберг. Из киддовской «науки о власти» Гитлером были усвоены представления о «закономерностях», в соответствии с которыми сама природа при помощи механизма «социальной наследственности» низводит какой-то народ до уровня «низшей расы» – причем эту «социальную наследственность» может регулировать и государство – или, напротив, возводит до высшей. По мнению Хейза, самое сильное и самое продолжительное влияние на фашистов оказало расистское направление социал-дарвинизма, которое создал Карл Пирсон (бывший колониальный чиновник, а затем – до 1933 года – профессор евгеники в Лондоне), ратовавший за «борьбу расы против расы и выживание сильнейшей расы».
Ну а то, что для профессора Преображенского не только люди, но и народы и расы не равны, показывают следующие его слова, сказанные с нескрываемым презрением к своему народу: «Двум богам нельзя служить! Невозможно в одно и то же время подметать трамвайные пути и устраивать судьбы каких-то испанских оборванцев! Это никому не удается, доктор, и тем более людям, которые вообще, отстав от развития европейцев лет на двести, до сих пор еще не совсем уверенно застегивают собственные штаны!»
Отметим, что советский опыт показал: это возможно. Поскольку испанским детям во время гражданской войны 1936–1939 годов помогали в том числе и простые советские граждане, из тех, кто подметали трамвайные пути. А насчет отставания от европейцев… Известный экономист Тьерри в 1913 году писал: «Еще 20 лет – и Россия перегонит в своем развитии все страны мира». Но если мерить всё Европой и смотреть на мир европейскими глазами – с расистским русофобским презрением, то можно и не такое сказать.
Характерен эпизод, когда профессор Преображенский высказывает свое отрицательное отношение к благотворительности, отказываясь пожертвовать полтинник на детей Германии:
«– Хочу предложить вам, – тут женщина из-за пазухи вытащила несколько ярких и мокрых от снега журналов, – взять несколько журналов в пользу детей Германии. По полтиннику штука.
– Нет, не возьму, – кратко ответил Филипп Филиппович, покосившись на журналы.
Совершенное изумление выразилось на лицах, а женщина покрылась клюквенным налетом.
– Почему же вы отказываетесь?
– Не хочу.
– Вы не сочувствуете детям Германии?
– Равнодушен к ним.
– Жалеете отдать полтинник?
– Нет.
– Так почему же?!
– Не хочу.
Помолчали.
– Знаете ли, профессор, – заговорила девушка, тяжело вздохнув, – если бы вы не были европейским светилом и за вас не заступались бы самым возмутительным образом (блондин дернул ее за край куртки, но она отмахнулась) лица, которых, я уверена, мы еще разъясним, вас следовало бы арестовать.
– А за что? – с любопытством спросил Филипп Филиппович.
– Вы ненавистник пролетариата! – горячо сказала женщина.
– Да, я не люблю пролетариата, – печально согласился Филипп Филиппович и нажал кнопку».
Можно, конечно, прочитать этот текст и так: профессор Преображенский поступает подобным образом, чтобы отшить Швондера со товарищи раз и навсегда, чтобы «умереть» для них. Но… Мы в первой нашей статье уже говорили о приверженности профессора Преображенского евгенике и идеям Гальтона. Так вот, с точки зрения Гальтона, социальные институты, такие как благотворительность и психиатрические больницы, в демократическом обществе в высшей степени вредны, ибо позволяют худшим людям выживать и размножаться быстрее представителей элиты, и если не исправить эту ошибку, то общество скоро будет наводнено «худшими» людьми. Дарвин прочитал работу своего кузена с интересом и посвятил несколько разделов своей книги «Происхождение человека и половой подбор» обсуждению идей Гальтона и согласился с целым рядом его утверждений.
Не одинок профессор Преображенский и в своей нелюбви к пролетариату. Вот как отзывался об английском рабочем классе известный мыслитель Томас Карлейль. Для него английские бедняки – «бесчисленные скоты, бездушные твари, отребье, обезьяньи рожи, чертовы рыла… собачьи морды, тяжелые и угрюмые бычьи головы».
Такие же слова находили для рабочих Хьюстон Стюарт Чемберлен и Адольф Гитлер.
В воинственном и иерархическом обществе, о котором мечтал Карлейль, работал миллион черных рабов, а править ими должна была сотня тысяч белых рабовладельцев – совсем как у Гитлера и главы СС Генриха Гиммлера, планировавших ввести подобные порядки на территории побежденной России.
Теперь о символике фамилии «Преображенский» – именующей ее носителя преобразователем действительности. Да, профессор пытается ее изменить кардинально – как минимум, повернуть время вспять. А по максимуму, создать нового человека – из животного. На память приходит Фауст, или Вагнер, создающий человека из пробирки – гомункула. Но профессору Преображенскому вполне родственен другой образ – раввина Льва, или Махараля Йехуды Бен Бецалеля. С помощью тайных заклинаний он создал из куска глины голема, или робота, который должен был носить воду для синагоги, убираться в ней и защищать ее. Но однажды, когда раввин уехал из Праги на время, неудачливый ученик забыл заклинания, и голем вышел из повиновения и стал крушить всё в синагоге. Вовремя вернувшийся раввин заклинаниями обратил голема в изначальный прах, подобно тому, как Преображенский вновь превратил Шарикова в пса.
Таким образом, в «Собачьем сердце» мы видим основные черты этой еврейской легенды, тем более что профессор Преображенский не случайно сравнивается с ветхозаветным пророком.
Итак, Преображенский создает гомункула – нового человека. Но его он не любит. Шариков его раздражает как неожиданный результат опыта, а точнее – как нежеланный ребенок. Ругая Шарикова, он не отделяет главного от второстепенного – приставания к Зине от лакированных сапог. Особенно комичен и странен «наезд» профессора на имя и отчество своего подопечного – Полиграф Полиграфович. Имя «Полиграф» ничем не отличается от многочисленных Елпидифоров, Анемподистов, Акакиев и т.д., чьи имена украшали русскую действительность ΧΙΧ – начала ХХ веков, а начальник царского конвоя Николай Иванов вообще носил отчество Иудович. Ведь давались имена по святцам, по святому дня, когда родился младенец, и поэтому весьма странно у сына кафедрального протоиерея видеть столь резкую реакцию на звучное греческое имя, буквально значащее «многопишущий», оказавшееся пророческим, если вспомнить о его доносе на профессора.
Особенно характерен диалог по поводу Каутского:
«Филипп Филиппович локти положил на стол, вгляделся в Шарикова и спросил:
– Позвольте узнать, что вы можете сказать по поводу прочитанного?
Шариков пожал плечами.
– Да не согласен я.
– С кем? С Энгельсом или с Каутским?
– С обоими, – ответил Шариков.
– Это замечательно, клянусь богом. “Всех, кто скажет, что другая…” А что бы вы со своей стороны могли предложить?
– Да что тут предлагать… А то пишут, пишут… конгресс, немцы какие-то… Голова пухнет. Взять всё да и поделить.
– Так я и думал, – воскликнул Филипп Филиппович, шлепнув ладонью по скатерти, – именно так и полагал.
– Вы и способ знаете? – спросил заинтересованный Борменталь.
– Да какой тут способ, – становясь словоохотливее после водки, объяснил Шариков, – дело нехитрое. А то что ж: один в семи комнатах расселился, штанов у него сорок пар, а другой шляется, в сорных ящиках питание ищет…
<…>
– Что же, хорошо, я не против дележа. Доктор, скольким вы вчера отказали?
– Тридцати девяти человекам, – тотчас ответил Борменталь.
– Гм… Триста девяносто рублей. Ну, грех на трех мужчин. Дам – Зину и Дарью Петровну – считать не станем. С вас, Шариков, сто тридцать рублей, потрудитесь внести.
– Хорошенькое дело, – ответил Шариков, испугавшись, – это за что такое?
– За кран и за кота, – рявкнул вдруг Филипп Филиппович, выходя из состояния иронического спокойствия.
– Филипп Филиппович, – тревожно воскликнул Борменталь.
– Погодите. За безобразие, которое вы учинили и благодаря которому сорван прием. Это же нестерпимо. Человек, как первобытный, прыгает по всей квартире, рвет краны… Кто убил кошку у мадам Поласухер?! Кто…
– Вы, Шариков, третьего дня укусили даму на лестнице, – подлетел Борменталь.
<…>
– Вы стоите на самой низшей ступени развития, – перекричал Филипп Филиппович, – вы еще только формирующееся, слабое в умственном отношении существо, все ваши поступки чисто звериные, и вы в присутствии двух людей с университетским образованием позволяете себе с развязностью совершенно невыносимой подавать советы космического масштаба и комической же глупости о том, как надо всё поделить… А в то же время вы наглотались зубного порошку…
– Третьего дня, – подтвердил Борменталь.
– Ну вот-с, – гремел Филипп Филиппович, – зарубите себе на носу, кстати, почему вы стерли с него цинковую мазь? – что вам нужно молчать и слушать, что вам говорят. Учиться и стараться стать хоть сколько-нибудь приемлемым членом социалистического общества. Кстати, какой негодяй снабдил вас этой книжкой?
– Все у вас негодяи, – испуганно ответил Шариков, оглушенный нападением с двух сторон.
– Я догадываюсь, – злобно краснея, воскликнул Филипп Филиппович.
– Ну, что же. Ну, Швондер дал. Он не негодяй. Чтоб я развивался.
– Я вижу, как вы развиваетесь после Каутского, – визгливо и пожелтев, крикнул Филипп Филиппович. Тут он яростно нажал кнопку в стене. – Сегодняшний случай показывает это как нельзя лучше! Зина!
<…>
Зина прибежала бледная.
– Зина! Там в приемной… Она в приемной?
– В приемной, – покорно ответил Шариков, – зеленая, как купорос.
– Зеленая книжка…
– Ну, сейчас палить, – отчаянно воскликнул Шариков, – она казенная, из библиотеки!
– Переписка – называется… как его… Энгельса с этим чертом… В печку ее!
Зина улетела».
С фактологической точки зрения вроде бы всё верно. С педагогической точки зрения ценность этой беседы нулевая. Точнее отрицательная. Два высокообразованных ученых эскулапа загоняют Шарикова в угол, не давая ему никакой возможности для отступления или хотя бы для почетной капитуляции. А ведь известно, что в угол нельзя загонять не только человека, но и крысу: она обязательно бросится. А человек и подавно. Тем более если к нему обращаются вот так: «Вы стоите на самой низшей ступени развития… вы еще только формирующееся, слабое в умственном отношении существо, все ваши поступки чисто звериные, и вы в присутствии двух людей с университетским образованием позволяете себе с развязностью совершенно невыносимой подавать советы космического масштаба». Иными словами, для профессора Шариков – унтерменш.
Не хочется произносить страшное слово «расизм», но, увы, именно это исповедует Филипп Филиппович, который думает, что несет «бремя белых». И при этом несет его с фанатической верой: ведь с казенной книжкой можно разобраться и по иному – вежливо вернуть ее Швондеру. Со змеиной улыбкой и комментариями насчет того, как развивается его подопечный после Каутского. А профессор Преображенский устраивает какое-то аутодафе в духе Торквемады. Или тех же нацистов, сжигавших коммунистические книги. Впрочем, и сами коммунисты были не лучше, сжигая церковные книги и иконы. Таким образом, Преображенский оказывается на одной доске со Швондером.
Линия Преображенского понятна: он воображает себя Робинзоном, а Шарикова – Пятницей. («Надо бы Робинзона дать почитать», – думает он.) Но оба они явно не соответствуют этим ролям. Сама по себе традиция просвещенного мудреца, пытающегося воспитать неблагодарного дикаря, не нова – она идет еще со времен Шекспира: Просперо и Калибан. Но только такие Просперо с ΧV по середину ΧΙΧ века перевезли около 13 миллионов черной кости (рабов-негров) из Африки в Америку и Европу. Вдвое-втрое большее число погибло при захвате или умерло по дороге, пойдя на пищу акулам. А остальные, приобщенные к премудрости Просперо? Очень хорошо сказал о неграх один мой западный знакомый, долгие годы проживший в Африке: «Негр – замечательное существо в своей среде: добродушное, открытое, верное, преданное. Когда он сталкивается с европейской цивилизацией, то, не имея к ней иммунитета, он становится хуже европейцев». Отношения выстраивались далеко не всегда по типу Робинзон–Пятница. Так что было над чем задуматься профессору Преображенскому. Так почему милейший пес стал паршивым человеком? Здесь сработала не только наследственность Клима Чугункина, да и Швондер в процессе воспитания Шарикова играет далеко не первую скрипку.
К Швондеру Шариков сбежал, по сути дела, подобно тому, как сбегает в уличную компанию подросток от не любящих его родителей. От недостатка любви и понимания. Да и что такое Шариков – или перевоплощение уголовника Клима Чугункина? Он лишь подопытный пес. Во всех смыслах. И в биологическом, и в социальном. Зажатый между Преображенским и Швондером. И прибившийся к Швондеру только потому, что тот его за человека считал. В отличие от Преображенского.
В физиономию Швондера стоит всмотреться внимательнее. Во-первых, его фамилия и национальный тип: «Мы к вам, профессор, – заговорил тот из них, у кого на голове возвышалась на четверть аршина копна густейших вьющихся черных волос, – вот по какому делу…» Ясно, к какому избранному народу он принадлежит. Между тем Михаил Афанасьевич этот народ не жаловал и даже не считал нужным это скрывать. В «Белой гвардии», например.
Швондер – типичный активист, по Солоневичу. В своей книге «Россия в концлагере» Иван Лукьянович достаточно зло, но временами точно описывает этот тип. Начинается всё с доноса: «Менее обременительно для мозгов, более рентабельно для карьеры и совсем безопасно для собственного благополучия вылезти на трибуну и ляпнуть: “А по моему пролетарскому, рабочему мнению, план нашего цеха срывает инженер Иванов. Потому как он, товарищи, не нашего пролетарского классу: евонный батька поп, а сам он – кусок буржуазного интеллигента”. Для инженера Иванова это не будет иметь решительно никаких последствий: его ГПУ знает и без рекомендации нашего активиста. Но некоторый политический капиталец наш активист уже приобрел: болеет, дескать, нуждами нашего пролетарского цеха и перед доносом не остановился».
Здесь точно отражается ситуация с доносом Шарикова–Швондера на профессора Преображенского. И даже ее концовка, в романе еще более благополучная, поскольку донос маститому доктору принес благодарный пациент. В ГПУ действительно умели читать бумаги и давать им ход в меру революционной… правда, не законности, а целесообразности.
Но рассмотрим многострадальный путь активиста далее: «Дальше активист получает конкретные, хотя пока еще и бесплатные задания, выполняет разведывательные поручения комячейки, участвует в какой-нибудь легкой гиппопотамии, которая с мандатами и полномочиями этаким табунком налетает на какое-нибудь заведение, и там, где раньше был просто честный советский кабак, устраивает форменное светопреставление; изображает “рабочую массу” на какой-нибудь чистке (рабочая масса на чистки не ходит) и там вгрызается в заранее указанные комячейкой икры, выуживает прогульщиков, лодырей, вредителей-рабочих, выколачивает мопровские или осоавиахимовские недоимки».
Насчет светопреставления понятно: «Опять… пропал калабуховский дом. Придется уезжать, но куда – спрашивается. Всё будет, как по маслу. Вначале каждый вечер пение, затем в сортирах замерзнут трубы, потом лопнет котел в паровом отоплении и так далее. Крышка калабухову», – восклицает Преображенский. К чести Швондера как хозяйственника, заметим, что отопление он исправно обеспечивал. Но вернемся к тернистому пути активиста. Понятно, что всё это инициация, проверка на прочность. Как сказал поэт:
Гвозди бы делать из этих людей,
Крепче бы не было в мире гвоздей.
А далее: «Пройдя этакий искус и доказав, что душа у него действительно твердая, означенный прохвост получает наконец портфель и пост. Пост этот обыкновенно паршивенький. Но чем больше будет проявлено твердости души и непреклонности характера перед всяким человеческим горем, перед всяким человеческим страданием, перед всякой человеческой жизнью, тем шире и тучнее пути дальнейшего поприща. И вдали, где-нибудь на горизонте, маячит путеводной звездой партийный билет и теплое место в ГПУ. Однако и в партию, и в особенности в ГПУ принимают не так чтоб уж очень с распростертыми объятиями, туда попадают только избранные из избранных. Большинство актива задерживается на средних ступеньках – председатели колхозов и сельсоветов, члены заводских комитетов профсоюзов, милиция, хлебозаготовительные организации, кооперация, низовой аппарат ГПУ, всякие соглядатайские амплуа в домкомах и жилкомах и прочее».
И потому Швондер мучительно завидует Преображенскому. Он, может быть, сражался в гражданскую, рисковал получить пулю в лоб или вилы в живот. А в награду – управдомство в буржуйском доме, где он не имеет почти ничего, а рядом жирует «буржуй» Преображенский, втершийся в милость к новым хозяевам благодаря своим познаниям и умениям. Как говорится, «дьявол платит черепками».
И понятно почему: актив и так никуда не уйдет. Он повязан предательством и кровью. Без советской власти ему делать нечего. А интеллигенция в цене. Особенно старая: «Истребление “буржуазной интеллигенции” было поставлено в таких масштабах, что когда “план” при содействии доблестных активистских челюстей был выполнен, то оказалось, что почти никого и не осталось. А новая советская, пролетарская и т.д. интеллигенция оказалась еще более контрреволюционной, чем была старая интеллигенция, и менее грамотной технически и орфографически, чем была старая даже полуинтеллигенция. Образовалась дыра, или, по советской терминологии, – прорыв. Острая “нехватка кадров” – врачебных, технических, педагогических и прочих. Интеллигент оказался “в цене”. А недорезанный старый в еще большей. Это не поворот политики и не эволюция власти, а просто закон спроса и предложения, или, по Марксу, “голый чистоган”. При изменившемся соотношении спроса активистским челюстям снова найдется работа».
Поэтому совершенно понятны интриганские ходы Швондера и его участие в доносе на профессора Преображенского. Как точно отмечает Солоневич: «Теперь представьте себе психологию актива. Он считает, что он соль земли и надежда мировой революции. Он проливал кровь. Ему не единожды и не дважды проламывали череп и выпускали кишки. Он, безусловно, верный пес советского абдул-гамидизма… По всему этому актив считает, что кто-кто, а уж он-то во всяком случае имеет право на начальственные благодеяния и на тот жизненный пирог, который, увы, проплывает мимо его стальных челюстей и разинутой пасти и попадает в руки интеллигенции, руки заведомо иронические и неблагонадежные. А пирог попадает все-таки к интеллигенции. Цепных псов никогда особенно не кормят, говорят, что они от этого бывают злее. Не кормят особенно и актив, прежде всего потому, что кормить досыта вообще нечем, а то, что есть, перепадает преимущественно “людям в цене”, то есть партийной верхушке и интеллигенции».
В картине Солоневича верно далеко не всё. Он утверждает, что актив ничего путного создать не может. Может только разрушать. Но тогда совершенно непонятно, откуда взялись несомненные успехи первых пятилеток, создание тяжелой индустрии и оборонно-промышленного комплекса, ликвидация безграмотности и т.д., если актив был столь бездарен. И опять-таки, даже Солженицын в «Архипелаге ГУЛАГ» пишет о ряде председателей колхозов, которые попали в лагерь за то, что раздали голодающим колхозникам государственное зерно. Но многое описанное Солоневичем соответствует Швондеру. Такие, к сожалению, и правда, делали погоду в деревне, да и в городе – и в 1929, и в 1933 году.
Причем отметим, что, по Солоневичу, это общечеловеческий тип: «Конечно, эти твердой души активисты отнюдь не специфически русское явление. В Африке они занимаются стрельбой по живым чернокожим целям, в Америке линчуют негров, покупают акции компании Ноева ковчега. Это мировой тип. Это тип человека с мозгами барана, челюстями волка и моральным чувством протоплазмы. Это тип человека, ищущего решения плюгавых своих проблем в распоротом животе ближнего своего. Но так как никаких решений в этих животах не обнаруживается, то проблемы остаются нерешенными, а животы вспарываются дальше». Всё это верно, но только кто явился учителем подобных «активистов»? Кто их наставил, к примеру, что негры – недочеловеки? Не Дарвины ли с Гальтонами и Геккелями и не Преображенские ли?
Швондер и Преображенский
В противостоянии Швондера и Преображенского много зеркального. Временами они выступают как близнецы-братья, только не как Каин и Авель, а скорее как Каин и Ламех. Швондер в газетной статье призывает на голову Преображенского карающий меч пролетарской диктатуры. Преображенский хочет то застрелить Швондера, то повесить его. Прямо продолжение гражданской войны. А за что они борются?
При всей неприглядности облика Швондера, его идеалы понятны: это свобода, равенство, братство и социальная справедливость. Москва задыхается от перенаселения, людям жить негде, а тут буржуй расселся в семи комнатах. Мало ли что он работает – да не работает он вовсе, а наживается на пороках человеческих. Для Швондера единственным аргументом является «броня» от высоких инстанций, для него совершенно непонятная и возмутительная. Проще и по-современному говоря – «блат» и «крыша».
А вот за что воюет Преображенский? За свой комфорт, за семикомнатную квартиру, за «горячие закуски», коньячок и «новоблагословенную» водочку. Точно так же, как белые генералы в 1918–1920 годах. Разве они шли за «Веру, Царя и Отечество»? Держи карман шире.
По большому счету, как справедливо указывает И.Л. Солоневич, борьба между красными и белыми носила характер, с одной стороны, внутрисоциалистической резни, с другой – последней попытки дворянства удержать свои владения и привилегии. Монархической она не была. Как говорил Троцкий: «Если бы белые догадались выбросить лозунг крестьянского царя, мы бы пропали». Но ничего подобного не произошло; напротив, с монархическим движением в тылу белых армий боролись и запрещали его. При этом ряд белых правительств был создан социалистами – эсерами и меньшевиками. Так ли уж сильно отличался эсер Савинков от большевика Ленина? С другой стороны, белые, сменяя красных, первым делом занимались «реституцией собственности», то есть отбирали назад помещичью землю и расправлялись с теми, кто имел неосторожность ее захватить. Солоневич сетовал: «Хоть бы здесь они были непредрешенцами». Столкнувшись с ужасом красного террора, народ приветствовал белых, но отвернулся от них, когда они стали вести себя так же, как красные, да еще и не обеспечивали порядка: после красных ужасов их встречали с цветами, но «освободители» вели себя так, что их провожали пулеметами. И ничему белые генералы не научились даже в эмиграции. Как вспоминает Солоневич, когда на одном эмигрантском собрании обсуждался земельный вопрос в будущей России после свержения большевицкой власти, один старый генерал сказал: «А я предлагаю по-божески: никому ни хрена». «Божеское» предложение было принято.
А теперь вопрос: чем возмущен профессор Преображенский? Гонениями на Церковь и богохульными демонстрациями? Убийствами невинных? Насилием над народной совестью? Свержением законного Царя и расстрелом Царской Семьи? Оплеванием русского имени и уничтожением многоцветия русской жизни? Да нет, конечно. Он раздражен тем, что разрушен его привычный богатый, благосытный быт: «Почему убрали ковер с парадной лестницы? Разве Карл Маркс запрещает держать на лестнице ковры? Где-нибудь у Карла Маркса сказано, что второй подъезд Калабуховского дома на Пречистенке следует забить досками и ходить кругом через черный двор? Кому это нужно? Почему пролетарий не может оставить свои калоши внизу, а пачкает мрамор?.. На какого черта убрали цветы с площадок? Почему электричество, которое, дай бог памяти, тухло в течение двадцати лет два раза, в теперешнее время аккуратно гаснет раз в месяц?»
Как точно и зло сказал Блок в 1905 году, кстати, по поводу отключения света:
И вот – в столовой и гостиных,
Над грудой рюмок, дам, старух,
Над скукой их обедов чинных
Свет электрический потух.
К чему-то вносят, ставят свечи,
На лицах – желтые круги,
Шипят пергаментные речи,
С трудом шевелятся мозги.
Так – негодует всё, что сыто,
Тоскует сытость влажных чрев:
Ведь опрокинуто корыто,
Встревожен их прогнивший хлев.
Преображенский вообще аполитичен и в некотором смысле беспринципен:
«– Городовой! – кричал Филипп Филиппович. – Городовой!
“Угу-гу-гу!» – какие-то пузыри лопались в мозгу пса.
– Городовой! Это и только это. И совершенно неважно, будет он с бляхой или же в красном кепи. Поставить городового рядом с каждым человеком и заставить этого городового умерить вокальные порывы наших граждан. Вы говорите – разруха. Я вам скажу, доктор, что ничто не изменится к лучшему в нашем доме, да и во всяком другом доме, до тех пор, пока не усмирят этих певцов! Лишь только они прекратят свои концерты, положение само собой изменится к лучшему!»
После таких слов хочется вспомнить слова одного из героев Островского: «Поведай нам, как ты ухитрился дожить до шестидесяти годов и во всей неприкосновенности сохранить ум шестилетнего ребенка?»
Но на самом деле здесь не до шуток. Поражает готовность интеллигенции (и отнюдь не только русской) служить любому, кто даст пирог и поставит рядом городового для защиты от Шариковых и Швондеров. А за этот пирог подавляющее большинство работников умственного труда было готово делать что угодно и выполнять любые приказы.
Примеров таких приспособленцев полно, об одном из них мне рассказал мой покойный учитель Игорь Михайлович Дьяконов. Это немецкий ассириолог Вольфрам фон Зоден. В свое время он учился у знаменитого немецкого ассириолога еврейского происхождения Бенно Ландсбергера. Когда к власти пришел Гитлер, фон Зоден вступил в СС, а о своем бывшем учителе отзывался не иначе, как «der Jude Landsberger».
Таких, конечно, было достаточно и в России, и в Советском Союзе. Но Филипп Филиппович нашел бы себя и в нацистской Германии. Для него безразлично, какая власть, лишь бы была сильной и лишь бы был порядок. Οrdnung. Пусть это будет и Νеuordnung. Тем более что живого материала для экспериментов ему бы предоставили в немецких лагерях предостаточно. Как доктору Менгеле.
К сожалению, особенно сейчас многие представители мирового научного сообщества живут согласно лозунгу: «Мы не можем ждать милостей от природы, взять их – наша задача». Это те, кто ради удачного эксперимента, ради славы и своего благополучия истязают богозданную природу, дух человека и его тело. Благодаря таким «благодетелям человечества» Земля и ее природа поставлены перед угрозой полномасштабной экологической катастрофы, а человеческий род – перед угрозой тотальной духовной и физической деградации и конечного вымирания. Не так уж и важно – в результате Третьей мировой войны, которая, по пророчеству преподобного Лаврентия Черниговского, будет не для покаяния, а для истребления, или без нее.
И место им – в седьмом кругу Дантова Ада, где располагаются насильники над естеством. Ибо они те, кто
Насильем оскорбляют Божество,
Хуля его и сердцем отрицая,
Презрев любовь Творца и естество.
За это пояс, вьющийся вдоль края,
Клеймит огнем Гоморру и Содом
И тех, кто ропщет, Бога отвергая.
Благодаря таким, как Преображенский, стал возможным расистский тип сознания, который привел к Первой мировой войне. Благодаря таким, как вальяжный Филипп Филиппович, производились эксперименты на людях во время Второй мировой войны и после. Благодаря таким, как он, происходили и происходят аборты и бесчеловечные эксперименты на эмбрионах. А равно и бесплодные, но и безбожные попытки клонировать человека. Ведь революция – это не только и не столько, когда пролетарии бегают по улице с красными знаменами или жовто-блакитными прапорами и стреляют из «Авроры». Гораздо страшнее тихие и невидимые революции, которые делают интеллигенты в сумраке кабинетов и которые от этого не становятся менее кровавыми и бесчеловечными по своим последствиям.
Та «сексуальная революция», которая втихую пошла на Западе после Второй мировой войны и во главе которой стояли такие интеллектуалки, как Маргарет Зангер, стоила крови, в особенности детской, пожалуй, не меньше, чем две мировые войны. И «Майдан» был бы невозможен без таких интеллектуальных революционеров, как, к примеру, Михайло Грушевский, создавший «альтернативную» историю Руси-Украины. Или петербургских университетских дам, делающих Мазепу героем Украины и радетелем за ее интересы. По сравнению с интеллектуальными преступлениями «омерзительная уголовщина» Чугункина-Шарикова и даже «активизм» Швондера – детский сад. И для таких экспериментов ХХ–ХХΙ веков их творцам надобно либо иметь собачье сердце, либо не иметь сердца вообще.
Революцию делали протоиерейские сыновья и бывшие семинаристы. Так как сейчас нам строить церковную жизнь, чтобы такого не повторилось?
И еще: вопрос перед нами, перед нашей церковной совестью. Как случилось, что революцию делали протоиерейские сыновья и бывшие семинаристы? Ведь не только Швондеры, Троцкие, Ягоды и Свердловы крутили «красное колесо». При слове семинарист-революционер хрестоматийно всплывает образ Сталина. Но он был далеко не один. К примеру, начальником Беломорканала был некто Успенский, по слухам – убийца своего отца-священника. Отца Павла (Груздева), известного исповедника Российского, истязал один чекист. Он выбил ему все зубы и напоследок сказал: «Будешь всю жизнь помнить мою фамилию и дрожать. А фамилия моя – Спасский».
Как вышло, что дети священников не только бросали семинарии и шли в университет (это полбеды), но и предавали веру своих отцов, более того – глумились над ней и научные знания направляли против Бога, против Церкви, против России, а в конечном счете и против всего мира? И как нам надо выстраивать нашу церковную жизнь сейчас, чтобы это не повторилось?
Диакон Владимир Василик
11 ноября 2014 г.
Комментарии (0)