И вот самозваный император, по нашей предварительной версии должный именоваться Лжедмитрием III, учредил город с именем апостола, тождественным своему. И город этот им основан в самом центре комариных болот. И хоть вгонял Петр в фундамент своей бредовой затеи ежегодные сотни тысяч жизней русских людей, но чем-либо оправдать строительство своего безжизненного детища никак поначалу не мог — зазвать туда купцов было достаточно сложно, а потому:
«Новая столица была отвратительным складом, и только… пенька, кожи и другие товары, так как с 1717 года две трети всех продуктов осуждены были направляться туда, — доставлялись с трудом, обремененные огромными расходами на перевозку, а там, не находя покупателей, скоплялись, обезценивались, благодаря своему изобилию, и наконец гнили, особенно пенька» [132].
И вот по какой причине. Свидетельствует Вебер:
«Местность в Петербурге такого свойства, что пенька не может пролежать там несколько месяцев не испортившись» [62] (аб. 277, с. 1336).
И вот как той трезвой оценке Дмитриева, подтвержденной свидетельствами посла иностранного государства Вебера, противоречит лжеверсия Лажечникова:
«…торговля кипит на пристанях и рынках…» [7] (с. 353).
Однако ж и через пять лет после смерти Петра I эта самая торговля кипеть не могла лишь по следующей причине:
«Третий остров называется Васильевским… Предполагалось, что здесь будут жить купцы; но хотя дома и улицы очень красивы, они по большей части не заселены…» [133] (с. 191–192).
Что-то уж больно призрачным и слишком неестественным выглядит этой самой торговли «кипение». Тут прослеживается именно гниение.
И лишь после полного запрещения «преобразователем» продажи пеньки через Архангельск в какой-то мере уменьшилось преобразование на огромных складах в труху столь дефицитного на Западе этого предмета русского экспорта. Ведь даже при хорошей торговле на складах Петербурга, ввиду гиблого здесь климата, пенька лежать вообще не могла.
Переработка же ее на месте обходилась бы в очень кругленькую сумму, о чем также сообщает Вебер:
«В Вологде (между Москвою и Архангельском) живут три немецких купца, которые очищают и обрабатывают всю пеньку, отправляемую в Архангельск и в чужие земли, для чего содержат на свой счет более 25 000 рабочих людей. Но Вологда такая дешевая по продовольствию местность, что на прокормление в ней рабочих требуется издержек в пятеро меньше, чем в Петербурге; следовательно, если купцы будут держать столько же народу в таком дорогом месте, как Петербург, то они не только не получат никакой прибыли, но потерпят убытки» [62] (аб. 277, с. 1335).
Но не только пропитание в Петербурге было в пять раз дороже. Не только климат не позволял использовать эту местность в качестве складов. Не только доставка товаров из Москвы в Петербург обходилась втрое дороже, нежели в Архангельск. Не только жилье для купцов в этом мертворожденном городе, как и доставка груза, требовала в несколько раз больше затрат.
Сами условия подхода, а, главное, отхода для морских судов парусного флота являлись достаточно затруднительными. Ведь возможность выхода в открытое море предоставлялась только при наличии попутного ветра, а само пребывание в гавани из-за большого содержания в ней пресной невской воды было нежелательным для дерева, из которого в те времена сооружались корабли. Потому-то уже в 1719 г. Вебер, сообщая о стоянке в порту Петербурга военных судов, ни об одном торговом судне и не заикается:
«Здесь-то преимущественно и стоит царский флот, зимою и летом; но с тех пор, как флот этот заметно увеличился и возрос уже до 40 слишком ранговых кораблей, а в то же время когда шесть лет тому назад устроена была гавань и в Ревеле, то теперь большая часть кораблей находится уже в этой гавани» [134] (аб. 475, с. 1698).
Так что после отстругивания новой своей флотилии с частотой 5 лет на каждую Петр, под конец, все ж смекнул, что для хотя бы какого-либо чисто символического имения в наличии этих барахтающихся на волнах корытин следовало хотя бы часть их убирать из гнилого болотистого Петербурга куда-нибудь в стороночку. В противном же случае, думается, вся эта его эрзац флотилия сгнивала бы много и еще быстрее.
Вот что об этой затее Петра сообщает в 1748 г. Финкенштейн:
«…в порту Кронштадтском дела так скверно обстоят, что вода пресная корабли в короткое время повреждает…» [135] (с. 321).
Но ведь и означенные являлись еще не всеми связанными с мореходством здесь проблемами. Вебер:
«Водяной путь по Финскому заливу чрезвычайно опасен, и застраховка по нем, особенно во время Северной нынешней войны, почти невыносима» [62] (аб. 277, с. 1336).
И лишь титаническими усилиями разграбляемых поборами русских людей и ежегодной потерей товаров на астрономические суммы для удовлетворения не имеющей аналогов прихоти монарха этот порт Петербурга с течением времени все же начал функционировать. Однако для его нормальной работы в последующие Петру царствования пришлось вбухать еще ох как немало средств. Они пошли на строительство целой системы гидротехнических сооружений, позволяющих из центральной России подвезти к нему барки с грузами, подлежащими очень невыгодному для нас обмену. И лишь эти титанические усилия позволили вдохнуть какую-то пусть и чахлую жизнь в изначально мертворожденную затею царя-антихриста.
Но почему Петр свою столицу решил устроить на месте, наиболее пригодном для вражеского вторжения — ведь именно здесь, на месте строительства Петербурга, некогда совершил свою знаменитую высадку Ярл Биргер?
Мало того: само устройство порта именно в устье Невы было не просто безумно дорого, но, после покупки за просто фантастические деньги Прибалтики, теперь и совершенно нецелесообразно. Более удобные порты Ревеля и Риги полностью снимали проблему купленного этого пресловутого в Европу «окна». И период навигации, и подвоз сырья, и близость его сбыта куда как более удобны были через эти уже давно имеющиеся порты. Пути сообщения с ними еще с незапамятных времен были освоены русским человеком и являлись наиболее естественными и рациональными и в торговом, да и в любом ином отношении.
«…победа [на самом деле — покупка Прибалтики — А.М.] уменьшила стратегическое значение Петербурга и свела почти к нулю его значение как порта. Устраивать же в нем столицу всегда было безумием… В 1778 году Екатерина II жаловалась, что находится там слишком близко от шведской границы и слишком мало защищена от нападения врасплох, едва не удавшегося однажды Густаву III. Вот что говорилось с точки зрения военной.
С точки зрения торговли, Петербург, правда, представлял довольно ценную водную систему путей сообщения. Но Рига представляла другую, гораздо лучшую… Рига, Либава и Ревель являлись единственными точками соприкосновения России с Западом. Они находились на равном расстоянии от Москвы и от Петербурга, были менее удалены от торговых центров Германии и обладали более мягким климатом» [1] (с. 432–433).
И если, например:
«Р[ижский] з[алив] замерзает с декабря по апрель…» [84] (т. 7, с. 124),
то:
«…в Петербурге море освобождается только около 10 мая» [101] (с. 20).
Так что и в данном отношении Петербург сильно проигрывает Прибалтике, на «основание» которой никаких средств не требовалось тратить вообще. Ведь порты там существуют с давних пор. И, судя по всему, нами же когда-то и были основаны. Перешли, правда, на несколько веков во владения немцев, но теперь отторгнуты обратно. Зачем Петру и здесь было что-то особого мудрить? И, тем более что никаких сухопутных путей из центральной России в эту глушь никогда не существовало. Но местные болота лишь прикрывали от внезапного нападения врагов.
«В настоящее время сообщение с городом облегчено проведением железных дорог, но в эпоху великого царствования оно было не только затруднительно, но и опасно. Кампроден на переезде из Москвы в Петербург истратил 1 200 руб., потопил дорогой восемь лошадей и часть своего багажа, провел в пути четыре недели и приехал в Петербург совершенно больным. Сам же Петр, обогнавший дипломата, должен был часть пути сделать верхом, переправляясь через реки вплавь» [1] (с. 436).
«Но зато между осужденным прошедшим и желанным преобразователю будущим была вырыта пропасть, а национальная жизнь, насильно сосредоточенная в новом центре, получила сначала поверхностный, а потом все более и более глубокий западноевропейский отпечаток, который и хотел придать ей царь. Москва и до сего дня сохранила набожную, почти монашескую внешность. Часовни заграждают пути прохожим на каждом углу улицы. Как бы ни было занято население, оно не проходит мимо, не сотворив крестного знамения и не преклонив колен перед святыми образами, повсюду возбуждающими его благочестие» [1] (с. 437).
Книга Валишевского издана до революции. А потому автору тогда не было известно, что наследники «славных дел» воспеваемого им «великого преобразователя» с лихвой исполнят волю своего завещателя. Теперь на московских улицах не только не встретишь часовен, но и крепостных ворот: большевики их посносили по той простой причине, что над каждыми из них, чисто традиционно, красовалось по иконе.
«Петербург принял с самого начала и сохранил совершенно иной, светский вид. В Москве было запрещено исполнять светскую музыку. В Петербурге же Петр мог велеть играть целые дни музыкантам-немцам на балконе своего трактира… там совершали богослужения на четырнадцати языках» [1] (с. 437).
Вот где лишь и можно было выращивать ту самую импортномыслящую прослойку доморощенных полунемцев, безудержно раздувающих гидру революции, впоследствии ухайдакавшую своих же созидателей. Этот легкий бриз вечно требуемой ими свободы и породил ту самую бурю столь страшной разрушительности, которая смела всех этих либеральных дворянчиков, чьи косточки ныне раскиданы по огромным просторам Земли Русской.
Но и сама идея сооружения столицы вдали от боярско-патриаршей Москвы принадлежит не Петру:
«…создание Северного Парадиза вдали от центра страны не есть оригинальный замысел самого Петра. И в этом случае, как во всех своих замыслах, он только реализовал иностранный замысел. Это реализация старого польского замысла, который созрел в головах поляков, которые, уже в Смутное время видя, — по словам одного исследователя, — “плотность боярской и духовной среды, замыкавшейся около государя, считали необходимым для проведения своих планов вырвать царя из этой среды и перенести царскую резиденцию из Москвы куда-нибудь в другое место” …Польские политики правильно рассчитали, что для того, чтобы уничтожить влияние сложившегося веками государственного строя на верховную власть, столицу нужно создать где-то на новом месте, где бы власть не зависела от политических традиций страны. Петр и выполнил этот польский план, как до этого он выполнял замыслы немцев, голландцев — протестантов — по разгрому русского государства и русской культуры.
Петровский Парадиз основан “в северном крае, — писал Карамзин, — среди зыбей болотных, в местах вынужденных на безплодье и недостаток”, построенный на тысячах русских трупов, стал только могилой национальной России…
“Быть сему городу пусту”, — пророчил Ф. Достоевский, и его пророчество исполнилось. Февральский бунт вспыхнул именно в этом чуждом русскому сердцу городе, населенном космополитической по крови аристократией и космополитической по своему духу европействующей интеллигенцией» [57] (с. 101–102).
То есть именно «Петра творенье» и позволило произвести в России революцию. Ведь именно ему мы обязаны взращиванием паразитического класса Чичиковых-Коробочек, который благополучно и подгрыз сук, на котором и был высажен.
Сюда же следует добавить и учителей Петра — Вольфа и Лейбница. Ведь именно у них усиленно учился превращению нашей Великой страны в иностранную колонию ее «Преобразователь».
И его выучка у врагов нашей страны, будем все-таки справедливы, дала свои ядовитые всходы: город-монстр выпестовал в своей среде целый класс революционеров, приведший самого себя с помощью впрыснутого в него еще Петром космополитизма ко вполне прогнозируемому самоуничтожению.
Так что сама идея переноса русской столицы в сторону от Москвы вовсе не является какой-то особо свежей. Но лишь исполнением плана врагов русского человека, некогда усадивших к нам еще тогда первого Лжедмитрия.
Однако ж и в отношении музыки, которую Петр столь любливал слушать за едой, он полностью копирует своего предшественника по лжеимператорству:
«За обедом у Димитрия была музыка, чего не делалось при прежних царях» [4] (с. 309).
Мы прекрасно знаем, как ненавидел Петр русский лес:
«Вековые дубовые леса в Воронежской губернии были вырублены во имя постройки каких-то двух десятков кораблей. Миллионы бревен валялись десятки лет спустя, свидетельствуя о хищнической, безсистемной вырубке лесов. Целая лесная область была превращена в степь, и в результате верховья Дона перестали быть судоходными. 35 же построенных кораблей сгнило в водах Дона» [136]; [43] (с. 129–130).
Немногим лучше он поступил и с корабельными лесами Архангельска, где задуманная им флотилия на плаву не продержалась: построенные по голландским проектам корабли оказались не приспособленными для плавания в наших северных широтах.
Почему так, мягко говоря, безхозяйственно он поступил со своими поистине безценными лесными угодьями?
Да потому, что ему в этих граничащих со степью достаточно опасных для его персоны лесных южнорусских дебрях не жить, не жить ему и в Архангельске, столь серьезно конкурирующим с возводимым им на костях своих верноподданных новоделом. А потому и не жалко уничтожить: Петр вырубал наше достояние практически под корень, не оставляя потомкам и молодой поросли!
Однако же у себя под носом при постройке города-покойника в лишенном лесных массивов гнилом нежилом месте, куда для его отопления зимой приходилось ввозить лес издалека и который в этой болотистой местности, лишенной настоящих лесов, стоил баснословно дорого:
«…его царское величество под страхом смертной казни запретил срубать в С.-Петербурге… хотя бы ветку, не говоря уже о дереве» [112] (с. 59).
А потому:
«…по берегам Невы и вдоль Финского залива стояли… виселицы в поучение хищникам. В черте нынешнего Петербурга, на месте, где теперь таможня, поднимался тогда сосновый лес; так как в нем упорно рубили дрова, то Петр устраивал облаву и присуждал десятого преступника на виселицу, а остальных — к кнуту» [137]; [1] (с. 503).
Вот такая у Петра, как теперь оказывается, была великая любовь к природе!
И такое не в завоеванном чужеземном государстве, а вроде бы как в своей кровной стране! Возможно ли такое?!
Только лишь в одном единственном случае. Если эта страна диктатору вовсе не кровная, а инородная — чужая! Мало того — люто ему ненавистная!
И все вышеприведенные доводы являются подтверждением того, что именно кровно к русской нации этот самый «великий» ни под каким соусом и близко принадлежать не мог…
И его выпуклые рыбьи глаза, черные как смоль, от самых корней кучерявые чисто негроидного типа волосы, жиденькая бороденка, свойственная лишь мулатам, черная чисто хананейского цвета кожа — все говорит о принадлежности Петра к негроидной расе. Ко всему прочему имеется столько заложенных уже чисто на подсознательном уровне отличительных от русского человека особенностей, что лишь перечислив нелюбимые Петром предметы русского обихода, можно с полной уверенностью сообщить о его происхождении, явно и недвусмысленно исключающем какую-либо возможность отношения к нашей нации.
А его лютая, просто патологическая ненависть к русскому лесу выглядит по-особому вопиюще. И здесь присуждение к виселице за обломанный сучок не в счет: куражиться, при желании, можно над чем угодно. Ведь им оказались загублены не только воронежские леса. Во многих иных регионах нашей державы этот апокалипсический зверь погулял своей секирой не менее безжалостно: русский лес был ему ненавистен, и он рубил его без всякого разбора. А что он из него построил?
При приемке хозяйствования достающейся ей разоренной «великими» реформами страны государыня Елизавета Петровна ни одного корабля в свое наследство не получила…
Так что ни о каком российском флоте, появлению которого мы якобы обязаны «гению Петра», говорить просто не приходится. Наструганные им в неимовернейших количествах фелюги сгнили в пресных водах Невы, даже не дожив до царствования его дочери.
Петр со звериной жестокостью уничтожил половину мужского населения вверенной ему державы. Подобные ему злодеяния на нашей земле совершали лишь Батый, Наполеон, Адольф Гитлер и Ленин со последователями.
И фашистов в проявленной ими звериной жестокости, которая обошлась нам более чем в двадцать миллионов жизней, особо сурово винить не стоит — ведь они враги, которых пускать на свою территорию нельзя (это нам наука перед нынешним снятием шляпы перед «дядюшкой Сэмом»). Императора Наполеона Бонапарта, как и хана Батыя (если он все-таки и существовал в природе), винить чрезмерно также не следует. Ведь они открытые враги, и пощады от них никто и не дожидался. Однако же своим вероисповеданием, что становится все более очевидным, все они слишком схожи, чтобы этот факт можно было так все и продолжать игнорировать. Потому осквернение православных храмов творилось как при занятии наших городов и весей татаро-монголами, так и их сменившими более нам приближенными по времени варварами — масонами французской революции, пришедшими с Наполеоном для уничтожения русских святынь. А потому нечего удивляться произведенными ими кровавыми злодеяниями — именно мы их доктрине-то как раз и поперек горла, потому как Петр чисто врожденно чувствовал ненависть к Православию, с которым боролся всю свою жизнь.
И колокола на пушки он переливал вовсе не от нужды, но все от той же ненависти (90% снятых с церквей колоколов так и остались валяться «незадействованными»). И новые отливать запретил именно поэтому. И патриаршество на Руси уничтожил исключительно для усиления этой борьбы. И имущество у Церкви, опередив большевиков на пару веков, все с той же целью отобрал. Он же и московские часовни к сносу назначил. Но вот уж только здесь явно палку перегнул, смог лишь частично какие-то из них подвергнуть мерзости запустения. И только большевики-ленинцы его «дела» «славные» сносом часовен продолжили, не забыв при этом приступить к уничтожению и проездных башен русских крепостей (на них обычно устанавливалась икона, на которую молились все проходящие в ворота люди)…
Тут можно много еще чего перечислить. Но и всего вышесказанного вполне достаточно, чтобы определить его полную чисто генетическую неприязнь ко всему русскому. А потому Петру и не жалко было инородного и инославного ему народа, который, несмотря на все его усилия, ни под кнутом, ни на дыбе, ни даже на плахе Бога своего предавать все никак не желал. Вот потому и сам подлежал быть преданным на Голгофу.
А раз хворост в его владениях русские люди даже под угрозой смерти все так же продолжали собирать, то, значит, им было уже все равно, от какой смерти погибать: от голода, болезней и холода или под ударами кнута и на виселице. Чему и является вопиющим подтверждением тот зловещий факт, что ежегодно Петр свозил на свою «стройку века» каждый раз все новые и новые сотни тысяч русских людей, обреченных на лютую холодную смерть, от которых к следующему году в живых никого не оставалось!
Самым же страшным во всей этой истории является еще лишь тот всем распрекрасно известный факт, что ежегодно уровень воды в Неве по нескольку раз подымается. Причем, даже наличие дамб не всегда спасало от наводнения. Во времена же Петра это бедствие просто не позволяло даже попытаться заготовить для сотен тысяч собранных работников продовольствие.
Чарльз Уитворт:
«Осенние наводнения причиняют много неудобств, иногда ночью вода неожиданно поднимается до вторых этажей, так что скот часто уносит, а жители едва спасаются на верхних этажах своих домов» [114] (с. 95).
А как же собранные со всей страны так называемые «колодники»?
Их ждала такая же участь, которая постигала в Петербурге арестантов и полувеком позже Петра. Вот, например, что случилось во время очередного здесь наводнения в сентябре 1768 г.
Корберон:
«…в крепости и в погребах разных тюрем залито водою до 2 000 преступников» [19] (с. 185).
Понятно, что в петровские времена количество скованных по рукам и ногам людей, содержащихся в подвальных и полуподвальных помещениях, было в десятки раз большим. То есть каждое такое наводнение, когда вода частенько поднималась и до второго этажа, убивало десятки тысяч людей, находящихся в многочисленных петровских темницах.
Но и жилища, не имеющие спасительного второго этажа, что и понятно без комментариев, принадлежавшие простолюдинам, подвергались не меньшей опасности:
«…ужаснее всего положение Калинкинского предместья, где все дома разрушены и повсюду лежат трупы мужчин, женщин, детей!..» (там же).
Но и оставшиеся чудом в живых после наводнения были обречены на иной вид смерти — голодную.
Вот что сообщает о том Чарльз Уитворт:
«По этой причине они не могут устроить складов либо погребов — землю также нельзя копать, поскольку на глубине двух футов выступает вода» [114] (с. 95).
То есть даже и при большом на то желании запасти на зиму необходимого количества продуктов здесь было просто технически невозможно. Желания же такого, судя по факту ежегодного уморения голодом и холодом сотен тысяч людей, у Петра не было никогда. Вот по какой главной причине ему так нравился этот изобретенный им город-монстр с неподлежащим завершению вечным его строительством, когда каждое такое наводнение заставляло чуть ли ни весь этот деревянный город, превращающийся в руины, отстраивать заново. Ведь даже каменные многометровой толщины стены Петропавловской крепости после наводнений приходилось ремонтировать.
О чем сообщает Корберон:
«Даже стены самой крепости пострадали» [19] (с. 185).
Но и сама природа не давала человеку, рискнувшему поселиться здесь, никаких шансов на выживание:
«Местность вследствие избытка воды имеет холодную почву и неплодородна, поэтому зимой и летом приходится доставать продовольствие за много сотен миль, и оно, следовательно, чрезвычайно дорого. Во всей округе не сыскать даже самого маленького фруктового дерева» [138] (с. 265).
Причем, даже то самое малое, что все же большими усилиями там удается вырастить, а также выпасти некоторое количество скота, так как кругом одни болота, для пропитания города слишком недостаточно:
«…из-за множества народа в С.-Петербурге все съедено, и очень бедным людям стало даже нечем жить, и можно заметить, что они ныне кормятся одними кореньями, капустой, репой и т.д., а хлеба уже почти вовсе не видят. Поэтому легко себе представить, насколько убогое и жалкое существование влачат эти бедные люди…» [139] (с. 58).
«…рыба тоже довольно дорога. Но в большом избытке есть дурно пахнущая соленая рыба… и хотя от нее уже издалека распространяется столь сильный запах, что приходится зажимать нос, русские, особенно простолюдины, едят ее с почти невероятной жадностью…» [139] (с. 59).
То есть в Питере тех времен среди согнанных сюда крестьян, даже тех, которые не были закованы в кандалы, стоял страшный голод. Потому-то иностранцы так и удивляются «жадности» русских до этой вонючей рыбы — сытый голодного не разумеет.
Как здесь обстояло с топливом для обогрева жалких бараков, отведенных Петром для своих работников, уже сообщалось выше. То есть с приходом зимы не только согнанные петровскими жандармами закованные в кандалы недоимщики, но и без кандалов собранные в эту гиблую местность люди, вряд ли имели возможность спасти себя от наступающих зимних холодов. Ведь если в качестве еды им просто за счастье было раздобыть гнилую вонючую селедку, то откуда у них деньги на куда как и еще более дорогущую в этой гиблой местности необходимую вещь для обогрева — дрова? И в такой местности, где, ввиду близости подпочвенных вод, невозможно было соорудить себе, чтобы не погибнуть, даже землянку?
А ведь здесь даже за сломанный сучок приговаривали к смертной казни. И виселицы с повешенными, в назидание пока остающимся живыми, чтобы люди и не пытались себя спасти, были выставлены вдоль Невы и Финского залива.
Такая вот обрисовывается в здешней местности зловещая картина. Да и бежать отсюда просто невозможно:
«Местность сплошь болотиста, что делает весьма тяжелыми дороги, ведущие в город и из него» [138] (с. 266).
«…если один только день идет дождь, то пешком уже нигде не пройдешь, повсюду застреваешь в грязи» [139] (с. 60).
И вот какие Петром были здесь заведены порядочки:
«Рабочие, определяемые к постройкам областных крепостей, брались на полгода, и на этот срок давалось им продовольствие, но многие не возвращались домой, рабочая повинность была, по замечанию одного современника, бездна, в которой погибало безчисленное количество русского народа…» [4] (с. 675).
«…из дальних губерний каждый год пригоняли толпы крестьян, чтобы рыть канавы и строить дворцы. Не хватало ни лопат, ни заступов, и они землю носили в подолах, камни ворочали голыми руками, а жили в землянках на болоте. Жалованья им не давали, полагалась только пища, да и ту разворовывали чиновники. Наступали холода, и они мерзли, мерли; за городом росли обширные кладбища» [58] (с. 54).
О том, как это происходило, свидетельствует и Вебер:
«Со смертью бедных простолюдинов не соблюдают особых церемоний. Завернув тело в рогожу, привязывают двумя веревками к жерди, и затем два человека его уносят или увозят на санях, как я видел собственными глазами, совершенно нагими, и хоронят без песнопений, колокольного звона и провожающих» [112] (с. 63).
Так заканчивали свою недолгую жизнь в изобретенном Петром грандиознейшем за всю историю своими масштабами и размерами концлагере русские мастеровые люди, огульно обвиненные им в воровстве, а потому обреченные на холодную и голодную смерть.
«Но весной пригоняли новые тысячи, а кладбища, переполненные до краев, сдавали купцам под огороды: так они и назывались — “огороды на могилках”» [58] (с. 54).
Что нам это напоминает?!
А то, что извлекли из опыта «славных дел» при строительстве Беломорканала, канала им. Москвы (Дмитлага), Метростроя и иных строек века его наследники советского периода. Петербург — это ГУЛАГ петровской революции!
«…его строительство представляло, по существу, первый концентрационный лагерь на территории страны» [56] (с. 47).
И вот какими варварскими методами шла эта стройка века:
«Согласно сведениям Ф.-Х. Вебера, на петербургских и кроншлотских работах погибло более 300 тыс. человек (См.: Вебер Ф.-Х. Записки. Стб. 119)» [139] (прим. 8 к с. 50).
«Таким образом, за какие-нибудь четыре летние месяца 1703 года эта крепость была возведена…» [139] (с. 50).
Чем поглощение этой стройкой века людских душ отнюдь не прекратилось:
«впоследствии постепенно год за годом над нею продолжали работать…» (там же).
То есть концлагерь здесь продолжал действовать и во все последующие времена:
«…пока она не достигла такого состояния, что ей удивляются» (там же).
И действительно — есть чему подивиться. Ведь даже Адольф Гитлер, однажды расстреляв безбилетников, внес этим такой ужас в сознание своих сограждан, что они и по сию пору исправно платят за проезд. А раз платят, то, значит, есть — чем.
А у нас, похоже, за дрова свезенным сюда русским людям платить было просто нечем. Так ведь и сами его последователи в изданной ЦК ВЛКСМ о тех временах отписочке достаточно откровенно и сообщают, что никакого жалованья свезенным сюда русским людям вообще не полагалось! А на 133 версты кругом одни болота и ни одной живой души! Это проклятое место представляло собой сплошную пустыню, а потому люди здесь никогда и не жили. Разве что десяток-другой чухонцев в Шушарах. Вот почему Петру не потребовалось ставить вышек и обносить свой ГУЛАГ колючей проволокою — бежать отсюда было некуда!
Однако ж хоть про вышки с колючей проволокой сведения пока не просочились, но о постоянно берущихся откуда-то каких-то «колодниках» один из певцов великости «преобразователя» все ж пробалтывается:
«Петр писал Ромодановскому: “…в людях зело нужда есть, вели по всем городам, приказам и ратушам собрать воров, слать их сюда”» [23] (с. 471).
Библиографию см. по:
Слово. Том 22. Серия 8. Кн. 3. Стафь с ними на фсе
Комментарии (0)