Петр, отправляясь в первое свое заграничное турне, во всеуслышание заявил:
«Я в ранге ученика и нуждаюсь в учителях (Соловьев, т. IX, с. 461; т. XI, с. 93)» [1] (с. 75).
Но вовсе не обучаться военному ремеслу, что нам сегодня внушено, собирался отправляться за кордон этот выученик масонов Голицина и Лефорта в свое первое путешествие:
«В такой форме было придумано посольство с исключительной целью испытать Петра в роли ученика и подготовить его к посвящению в масонство. “Аз бо есть в чину учимых и учащих мя требую” — вот девиз, под которым проходил курс своей будущей подготовки реформатор» [213] (с. 106).
«В Москве иначе представляли действительную цель этого путешествия и думали, что царь будет делать за границей то же, что делал до сих пор в слободе, т.е. веселиться (Устрялов, т. III] (с. 18)» [1] (с. 75).
Так оно и было на самом деле. Миф о каких-то там его особых учениях (в смысле обучению наукам и ремеслам) вдребезги расшибается о свидетельства очевидцев, тут и там пестрящие его ужаснейшими выходками, типа:
«Его встретил там церемониймейстер Жан де Бессер, придворный с головы до ног; и к тому же ученый и поэт. Петр бросился на него, сорвал с него парик и бросил в угол.
— Кто это? — спросил он у своих. Ему объяснили, как могли, полномочия Бессера.
— Хорошо. Пусть приведет мне девку [3] (т. I, с. 256)…
… множество подобных случаев не оставляют ни малейшего сомнения в том, каково было общее производимое Петром впечатление» [1] (с. 79).
«До чего болезненно суетлив был этот человек! Лишенный выучки, не умеющий даже писать, как следует… он с порыва с налету, нахрапом как-то кидается то на изучение геометрии, то на хореографию и танцевальное искусство, то учится играть на барабане… Отрубить голову собственными руками и, выпив рюмку водки, заняться составлением регламента для маскарада; при всех, в присутствии собравшихся на прием приближенных изнасиловать женщину и, как ни в чем не бывало, пойти в церковь и там петь на клиросе; убить собственного сына и сразу же вслед за этим торопиться на веселый пир — все это для него обычно и естественно» (Василевский, 1923)» [2] (с. 182).
И такое ужасное отвратительнейшее пугало, столь удивительно искусно кем-то замаскированное в одежки, уж никак ему по размерчику не подходящие, своими животными похотями апокалипсического зверя полностью соответствовало своему предшественнику по самозванству.
Ведь известно, что и Лжедмитрий I, как сообщает Костомаров:
«…был слишком падок до женщин и дозволял себе в этом отношении грязные и отвратительные удовольствия» [4] (с. 309).
То есть самозванцы своею животною природой и безмерной похотливостью здесь основательно прокалываются, обнаруживая в своей пасти совсем нечеловеческие звериные клыки.
Теперь становится понятно, почему Феофан Прокопович объяснил наступление преждевременной кончины Петра, как:
«…от безмерного женонеистовства…» [5] (с. 66).
Однако он являл собой не только блудливое животное, но животное кровожадное и жестокое, что не могли не отметить даже инородцы, столь изощренные в методах борьбы с перенаселением своих варварских стран:
«Иногда у него являлись странные желания; он непременно хотел, напр., присутствовать при колесовании; он думал разнообразить уголовный процесс своей родины введением этой пытки. Пред ним извинились: временно не было присужденных к этой казни. Петр удивился: сколькими способами можно убить человека?! Почему не взять кого-нибудь из его свиты [6] (т. I, с. 179)» [1] (с. 81).
Хорошо бы представить в тот момент состояние лиц его свиты — их хозяин-собутыльник был готов любого из них, с кем еще вчера допивался до невменяемости, исключительно из любознательности в области анатомии, «немножечко почетвертовать»!..
Исключительно подобного рода новшества он и коллекционировал. То есть собирал:
«…с Европы дань просвещения, чтобы обогатить ею свое государство» [7] (с. 29).
В плане увеличения разнообразия пыточно-палаческого искусства: безусловного повышения квалификации «отечественных» катов в плане нивелирования выверенности их тонкой «ручной заплечных дел работы» под всемирно признанный общеевропейский стандарт. И это все для того:
«…чтобы сзывать в свое отечество богатства и просвещение Европы…» [7] (с. 6).
А разнообразие в изуверском искусстве у этой самой Европы было и действительно — богатое. И как можно покуситься без элементарнейшего познания в величайшем из искусств — искусстве четвертования живых людей — хотя бы пытаться урегулировать узаконение смертоубийства половины мужского населения «своего» отечества?
Да никак. Ведь четыре тысячи смертных приговоров царя Иоанна, за таковые «кошмарики» прозванного Грозным, который совершил эти казни в течение долгих пятидесяти лет, разве ж можно просвещающемуся у Запада монарху ввести за норму?
Его наипервейшая задача ухайдакивать эти четыре тысячи русских людей не в полвека, но в полнедели! Именно таковая «плотность» убийств и была впоследствии принята царем-антихристом за норму. Петр устрашающе прилежно учился этой людоедской профессии, столь серьезно обнадеживающей извечно враждебный нам Запад. В его «славных дел» планы входило тотальное уничтожение этого упрямого и неподкупного народа, все так и не желающего отклоняться от Православия, некогда воспринятого им не за какую-то экзотическую религию Востока, но за норму поведения. И вот какой подарочек, лишь оказавшись в крае прирожденных палачей — Западной Европе, он отсылает своим заплечных дел мастерам в качестве амулета от своих единоверцев:
«…еще в начале путешествия Петр купил топор для отсечения голов преступников и послал его в подарок начальнику Преображенского приказа “на отмщение врагам”» [8] (с. 160).
То есть на отмщение врагам масонов — братьев «Преобразователя» живых русских людей в мертвых. Для того, с барского своего плеча, даже выслал самое главное оружие Западной Европы по борьбе с перенаселением — топор. И вовсе не корабельный или плотницкий, чем нам пропаганда о Петре все уши пробуравила, но именно тот, с которым и должно быть изваяно чучело этого Петрушки палача-ерника — специальный топор палача, предназначенный для отсечения человеческой головы.
Так что именно палаческое искусство, способное вероисповедание русского человека вырубить просто с корнем, лишь одно и могло серьезно заинтересовать Петра. В своих личных владениях он первым делом, еще со времен своего вьюношеского возраста, учредил пыточные застенки Преображенского, а уж потом все остальное. Мучить и убивать ему просто нравилось. Какая там еще иная наука могла его серьезно заинтересовать?
Кстати, вот что свидетельствует о попытке его рубить головы своим людям даже находясь за границей описатель его голландских приключений Ян Корнелиссон Номен:
«Один князь и один вельможа его государства говорили с царем, по его мнению, слишком смело… он за это так сильно рассердился, что велел обоих заковать в кандалы и посадил их под арест в старый Герен-ложемент в Амстердаме, решив отрубить им головы; но бургомистры Амстердама… приводили разные доводы, стараясь отговорить его от исполнения этого жестокого намерения…» [9] (с. 42–43).
Так что даже хохмачеством от его поведения в Голландии не попахивает. А в конце своего о нем описания Номен так высказывается о Петре:
«…у этого государя очень суровый нрав; впрочем, и лицо у него весьма суровое» [9] (с. 43).
Так что очень не зря Петр предлагал для более тщательного исследования процесса четвертования, уж так ему наиболее полюбившегося из всех достопримечательностей заграницы, выбрать, за неимением на тот момент осужденных, кого-нибудь из его собственной свиты. Он был очень большим любителем анатомических исследований. Для чего и посадил для начала в кутузку парочку пытавшихся ему в чем-то перечить лиц из своей свиты. Он, думается, сильно надеялся, что местные власти доставят все же ему радость изучить этот их весьма для его любопытствующего характера необходимый процесс превращения живого человека в мертво посредством размеренного обрубания его конечностей.
Вот какой род обучения его в этих заграницах единственно по-настоящему и интересовал.
А потому все его сказочные нам поведанные придворными пиетистами чему-то и для каких-то нужд обучения сводились примерно к следующим результатам:
«…он работал под руководством артиллериста Стернфельда и в несколько недель получил диплом канонира. Об этом напрасно говорят серьезно. Через три года два монарха, одинаково влюбленные в оригинальность, Петр и польский король, встретились в Ливонии, в замке Бирзе и развлекались стрельбой в цели из пушки; Август попал два раза, Петр ни одного» [6] (т. I, с. 179); [1] (с. 80).
Такова цена этому очередному свидетельству об очередном образовании, купленному Петром на деньги русских налогоплательщиков. И отнюдь не следует даже надеяться, что все им полученные там же и прочие многочисленные дипломы не являются такого же поля ягодами. К разряду все той же фикции относятся и все его карнавальные переодевания в обноски рабочего судостроительной верфи:
«Переодевание, конечно, никого не обманывало. Родственник одного из рабочих, работавших в России, давно уже прислал описание наружности царя: “Он высокого роста, голова трясется, правая рука в постоянном движении. На лице бородавка”» [1] (с. 87).
И действительно:
«…голова царя постоянно тряслась, и все его тело было подвержено конвульсивным движениям» [4] (с. 631).
Француз де ла Невилль, побывавший в Москве в 1689 г., вот как описывает внешность молодого Петра:
«он очень высок ростом… Глаза у него достаточно велики, но такие блуждающие, что тяжко в них смотреть; голова все время трясется» [11] (с. 170).
Но уродство его было куда как и еще более разящим. Это был:
«…долговязый царь с крохотной головой, меньше собственного кулака, и безумными глазами маньяка» [10] (с. 341).
В дополнение к портретцу этого идолища заморского, обрисованного современниками, необходимо присовокупить и еще несколько деталюшечек, весьма пикантно дорисовывающих наружность этого ходячего чучела.
Ступни ног у него были очень маленькие. Потому, чтобы скрыть эту несоразмерность с его не естественно длинными ногами, ему, в сапоги большого размера, вставляли специальный вкладыш. Руки у него были очень короткими — также слишком несоразмерно с необычайно длинным туловищем. Потому Петру шили очень длинные рукава, чтобы создавалось впечатление, что руки находятся под ними. Плеч у него не было вообще, что можно наблюдать на его многочисленных восковых фигурах, например, в Эрмитаже. Здесь, правда, в недавние времена, чтобы спрятать этот шокирующий компромат на Петра подальше от людских глаз, на его восковую фигуру стали одевать специально сшитый камзол, конфигурация которого, имитируя могучие плечи, призвана скрывать от людских глаз еще и это уродство. Но, при желании, экскурсовод может милостиво приоткрыть край камзола и показать фрагмент этой уродливой фигуры. Причем, полностью снять ни камзол, ни сапоги, не преступив при этом буквы российского законодательства, возможности не предоставляется — они запечатаны!
Но почему ж, в таком случае, это чудовище выполнено точно по формам некогда усопшего тела?
Так ведь по ночам в восковые фигуры вселяются их души. А точнее бесы, некогда находящиеся еще при жизни их владельцев! Потому россиянским нашим властям, сегодня буквально на вытяжку стоящим на службе у бесов, уродство Петра не спрятать никак. Ведь именно для вселений в восковые тела их бывших инфернальных владельцев и создаются все музеи подобного рода. Эти бесы, по замыслам организаторов, судя по всему, и способствуют поддержанию в нашей стране порядков, живущих во всех этих мертвых телах инфернальных личностей (все сказанное в первую очередь относится к мумии Ленина).
Но вот нашли половинчатое средство — изготовили камзол. И теперь многие действительно верят в то, что страну нашу создал тот исполин, который красуется на всех статуях и «героико-патриотических» картинках.
Но выглядел он, что выясняется, вовсе не так, как его сегодня пробуют изобразить.
А представьте себе, что это уродливое чувырло еще и трясется в конвульсивных судорогах, подергивая рукой и головой с безумными глазами маньяка?
Потому и шарахались местные жители, еще издали завидя это заморское чудище, прибывшее к ним «инкогнито». Его вид психически явно ненормального человека полностью соответствовал и внутреннему содержанию этого припадочного тела. А потому:
«Дети, с которыми он дрался, бросали в него камнями; он сердился и, забывая о своем инкогнито, объявлял во всеуслышание о своем звании» [1] (с. 87).
А что здесь удивляться? Уже в наших психиатрических клиниках каждый второй из больных норовит провозгласить себя Бонапартом. И хотя сам Наполеон к тому времени еще не родился, но искушение поиздеваться над личностью со всеми признаками болезни пляски св. Витта, которая, следуя по улице в заляпанной вонючей одежде плотника, вдруг посреди дороги объявляет себя императором какой-то заморской весьма экзотической территории и требует к себе почтительного верноподданнического уважения, было слишком непреодолимо. А потому — дети безвинны. Выряженный сумасшедший в любой стране мира ну просто никак не сможет не стать предметом их насмешек и улюлюканий. А царь Петр, судя по описанию его внешности, не стать предметом насмешек просто не мог.
Однако же это еще не все впечатления, которые он о себе оставил жителям провинциального городка Голландии:
«Царь пробыл в Саардаме 8 дней; он катался там на лодке и дал 50 дукатов служанке, за которой ухаживал» [1] (с. 87).
Этот фрагмент из жизни любвеобильного монарха запечатлел на своем полотне художник Гореман.
Во дворце Монплизир в Петергофе:
«…хранится картина фламандской школы, на которой изображен человек в красном камзоле, крепко обнимающий полногрудую девушку…
Нартов, сделавшийся впоследствии одним из самых близких к Петру лиц, упоминает об этой девушке и замечает, что она отдалась царю лишь после того, как поняла, заглянув в его кошелек, что имеет дело не с простым судовщиком» [1] (с. 88–89).
И чтобы до конца понять, что собой представлял на самом деле Петр, следует припомнить лишь Анну Монс из Кукуевой слободы, которая хоть и отдавалась ему за приличное вознаграждение, но, при этом, даже не скрывала, что все равно брезгует им:
«Не смотря на то, что государь несколько лет ее при себе имел и безмерно обогатил… Она поползнулась принять любовное предложение Бранденбургского посланника Кайзерлинга и согласилась идти за него замуж…» [12] (с. 23).
Нартов при этом ужасается:
«Предпочесть двадцатисемилетнему разумом одаренному и видному государю чужестранца, ни тем, ни другим не блистающего!» (там же).
Петр, правда, такого отношения к себе ей все же не простил. И хоть сведений о его причастности к ее смерти не имеется, Анна Монс:
«…в том же году умерла» [12] (с. 25).
С чего бы это вдруг?
Думается, Петр не простил ей пренебрежения к себе и тайно расправился с дамой, осмелившейся прилюдно показать ему, что он ей омерзителен.
А потому, будучи в Голландии, Петр, прекрасно понимая, что ему, как достаточно неприятному для общения с дамами субъекту, следует расплачиваться за предстоящие интимные услуги заранее, поступил в момент входа в контакт с объектом своего вожделения следующим образом:
«Его величество хаживал в Саардам… в один винный погреб… пить виноградное вино и пиво, где у хозяина находилась в прислугах одна молодая, рослая и пригожая девка. А как государь был охотник до женщин, то и была она предметом его забавы… В воскресный день по утру… хозяин и прочие были тогда в церкви; он не хотел пропустить удобного времени… сел и завел с нею полюбовный разговор… обняв ее, говорил: “…я тебя люблю!”» [12] (с. 5–6).
«При сем слове хотел было он ее поцеловать, но она, не допустив, пошла от него прочь» [13] (с. 103).
Но кошелек Петра был туго набит банкнотами. А в заграницах имеет возможность заставить всех его окружающих исполнять свои желания лишь тот, кто имеет возможность за них щедро расплатиться. А у Петра кроме желания имелась и необходимая для его исполнения сумма финансовых средств. Потому, чтоб не схлопотать по морде за излишнюю свою назойливость, Петр, в тот самый судьбоносный момент царь всея, так сказать, Руси:
«…вынул из кармана кошелек, полный червонцев, отсчитал десять червонцев и подарил девке…» [12] (с. 6).
Но откуда же Петр мог знать — как следует поступать в незнакомой ему стране с дамами?
Об этом он сообщает нам сам (Но не следует думать, что Петр был знаком с правописанием и знаками препинания. Просто пробуем эту писулечку, с трудом и специалистами-то разобранную, лишь с целью обретения возможности вникнуть в ее смысл, несколько облагочестить):
«В Амстердаме ж устроены изрядные домы, где собираются по всякой вечер изрядные девицы по 20 и 15. И музыка непрестанно играет. И кто охотники, преходят и кто которую девицу полюбить тое взявши за руку иттить с ней в особливую камору или к ней в дом начевать с нею без всякого опасения. Потому что те домы нарочно устроены и пошлины платять в ратушу. А домов таких з 20. А называют шпильгоус или домы игральные. А ины домы есть, которые те дела исполняют только тайно. А домов таких з 200 в Амстердаме и зело богатыя. А кто охотники, нанимають на месяц или на два или на неделю и живут без всякого опасения» [14] (л. 121).
Петр, судя по всему, выбрал себе такого вот рода товарец аккурат именно на неделю.
Однако ж подобного рода нравы Петру, посетившему на пути в Голландию Кенигсберг, никак не были в диковинку. Здесь, по уверению, например, Андрея Болотова:
«…женский пол… слишком любострастию подвержен…» [15] (письмо 59-е).
И по сей причине:
«… находятся в оном превеликое множество молодых женщин, упражняющихся в безчестном рукоделии и продающих честь и целомудрие свое за деньги» (там же).
Конечно же, пропаганда «подвиги» Петра в стяжании девиц, подверженных данному роду «рукоделия», переводит из публичного дома, как например Нартов, в винный бар. Но, кроме Нартова, однако ж, свидетельства о похождениях Петра в Саардаме имеются и в иной мемуарной литературе. Там уже пересказ предпринятой Петром закупки полногрудой «рукодельницы» выглядит и еще в более радужных тонах. Вот, например, что предоставляет на эту тематику изрядно потрудившийся в архивах, историк Валишевский:
«В отрывке письма к Лейбницу от 27 ноября 1697 года я прочел следующие строки: “Царь встретил саардамскую крестьянку, которая ему понравилась, и в часы досуга будет, подобно Геркулесу, наслаждаться любовью на своей барке” [16] (с. 31)» [1] (с. 89).
То есть автор письма к Лейбницу девицу из бара именует уже крестьянкой. И здесь нет каких-либо расхождений. Ведь для подобного рода деятельности, как розлив спиртных напитков, работодателю выгоднее взять человека из глубинки — он менее подвержен растлению, чем житель города. Потому крестьянка — она же и прислуга.
А этот не простой судовщик, который будет теперь, что сообщается в письме к Лейбницу, наслаждаться любовью на своей барке, для верности давший заглянуть голландской крестьянке в переполненные банкнотами недра своего кошелька, продолжает Нартов, за свои удовольствия и расплачивался соответствующе даже не своим финансовым возможностям. Но, что выясняется, финансовым возможностям тянуть подобного рода позорящую его лямку всему огромному государству, именуемому Российским. Ведь после того, как эта девица, несмотря на очень нехилое ей подношение, все же намеревалась отказать этому уродливому потливому чудищу заморскому, в ход пошли и дополнительные подношения из его кошелька, оказавшегося просто-таки безразмерным. Да такие во всех отношениях не скромные, на которые ей просто уже нечем было и возразить, будь перед ней хоть Квазимодо (а он перед ней как раз и был). И потому, после того, как даже за предложенную очень не хилую сумму этому потливому противному уродцу в домогательствах было все же отказано, в ход пошли дополнительные с его стороны подношения. После явного нежелания девицы отдаться ему за десять червонцев (А это по тем деньгам стадо коров! То есть целое для нищей по тем временам Голландии состояние. Так что унижение отдаться такому чучелу пересиливало желание стать состоятельным человеком — обезпечить себя финансово на всю жизнь. Вот как, на поверку, «прекрасен» был всеми и вся взахлеб расхваливаемый Петр), пришлось выделяемую на интимную связь с разносчицей пива (или крестьянкой) сумму упятерить:
«…он дал ей пятьдесят червонцев» [12] (с. 7).
То есть купил ее Петр, когда эта крестьянка-служанка-разносчица закочевряжилась, уже за такое количество коров, на молоке, полученном от которых, в этой нищей стране, где и одна-то корова была еще не у каждого, можно было жить безбедно всю оставшуюся жизнь. То есть предлагаемая Петром за опозоривание девицы сумма представляла собою целое состояние. Понятно дело, что уже после такого подношения, служанка эта (или крестьянка) отдалась ему со всеми ее потрохами. Здесь уже ни о каких там симпатиях или антипатиях разговоров более не велось. За такие деньжищи за границей продадут не только свое тело, но и свою душу.
И понятно дело, что Петр наш этот самый, исключительно в подобных лишь вопросах и «Великий»:
«После сего во все пребывание свое в Саардаме, когда надобно было [а надобно ему было все эти 8 дней там пребывания — А.М.], имел ее в своей квартире и при отъезде… пожаловал ей триста талеров» [13] (с. 103).
То есть 60 червонцев, лихорадочно отсчитанные трясущимися руками этого параноидального липкого и противного существа, что теперь выясняется, представляли собой лишь задаток. Так что сумму финансовых средств, изъятую из бюджета Российского государства и затраченную Петром на голландскую потаскушку, следует еще и удвоить.
И потому как Петр, что выясняется, потратился на свои здесь в Голландии «подвиги» весьма внушительно, то и обязан был за растраченные им средства заполучить за каждый гульден свою долю интимного удовольствия. Потому, что дополняет Геррье, надобно было ее иметь Петру, и он ее там все это купленное время и имел, не только в своей квартире, но и на нанятой им барке.
Библиографию см. по:
Слово. Том 22. Серия 8. Кн. 3. Стафь с ними на фсе
Комментарии (0)