Из анекдота: «Сократу хотели рассказать что-то о его ученике. Тогда Сократ спросил: «Поможет это мне, пойдет на пользу или обучит?» Ему сказали, что нет, и слушать философ не захотел. Так он и не узнал об измене жены». Как бы поступили вы?
Платон приписывает Сократу такие слова: «Следуя мне, меньше думайте о Сократе, а больше об истине»
Здравствуйте, уважаемые читатели. Настало время посмотреть на механику явления столь бурных споров об историках и их роли.
Напоминаю, что речь идёт о той роли, которую изполняли в истории российской немецкие историки Байер, Миллер и Шлецер и историки русские, а если конкретнее, речь - о Миллере и Ломоносове.
Невозможно разсматривать российское государство и народ вне контекста того времени и событий, произходивших вокруг. Точно так невозможно разсматривать то, что произходило со становлением академии наук, с академиками, с развитием наук и, в их числе, - науки истории.
После средневековья, развивающиеся науки европейских стран обращались за примером к античности и пытались построить на её примере своё основание, а историки - вывести из тех времён нить истории своих народов. Все старались начала своей истории найти в самом древнейшем, что было в их время известно. Так, например, те же французы, активно конструировали свою идентичность, изпользуя легенду о Трое. Историописатели не осмеливались отказываться от такого подхода. Например, Этьен Паскуа писал, что ни разрушать, ни поддерживать мнение о древнем происхождении французов он не осмеливается, поскольку эта тема очень щекотливая для общества. Складывающиеся национально государства изпытывали потребность в создании для образующегося этноса выдающихся славных предков (заложение идеи собственной славы и величия в своё прошлое). Потому, высказываться за трезвый рационалистический подход к истории было весьма чревато даже для признанных авторитетов. Так, после критики Вольтером древнего произхождения европейских народов, критика посыпалась не только на его разсуждения, но и на него самого. И недовольства было много, ибо писатели и антикварии видели в истории совсем иные задачи. А то, что выражал Вольтер, было зарождением классической историографии и классической философии. Новое начало без недовольства старого редко появляется :о)
Если французы пытались вывести свою историю от Трои, то Ломоносов в "Кратком летописце" утверждал, что у славян “древность самого народа даже до баснословных еллинских времен простирается и от троянской войны известна”. Это - нормальное явление, ибо
"В период начала строительства национальных государств актуализируется историографическая культура, тесно связанная с общественным сознанием и выполнявшая практические задачи конструирования национального прошлого, а также контроля над национальной памятью. Ее истоки уходят в эпоху ренессанса в Западной Европе, а на ее востоке в то же самое время книжники подводят идеологический фундамент под строительство Московского государства." [1]
Европейские современники Ломоносова создавали исторические описания с чисто практическими целями. И в XVIII практика историописания, ориентирующаяся на политические "вкусы" общества, разпространяется по всей Европе, что не обошло стороной и Россию. То есть, эти историки-писатели изучали историю не ради неё самой, они на основе имеющихся древних текстов "изобретали" национальное прошлое. А создавая прошлое, они его изпользовали для поучения читателя.
"Так, в шотландской истории, как замечает В.Ю. Апрыщенко, первая половина XVIII в. – “это период национализма и антикваризма, точнее национализма принимающего форму антикваризма”[65]. Интересно отметить, что эту же тенденцию в русской культуре отмечал Н.П. Берков, подчеркнувший, что интерес к историческому прошлому России в XVIII в. был связан именно с развитием русского национализма[66]".[1]
Если объяснять это на пальцах, то можно привести в качестве примера, сказки для детей, где в мифологической (понятной для детей) форме небылицы, похожей на реальность, заложены поучительные сюжеты. Чем ярче и волнительней сказка, тем более отзывчивы слушатели.
Помня об этой особенности исторических трактатов того времени, желательно и разсматривать процессы, которые произходили в общественной жизни того времени.
"В России, первую очередь, именно у Ломоносова мы находим желание организовать определенную русскую национальную память. Он защищал и оберегал национальное прошлое от “хулительства”, заявляя, что в истории “не должно быть ничего такого, что бы российским слушателям было противно”[Замечания Ломоносова на диссертацию Г.-Ф. Миллера]. Ломоносов конструировал прошлое при помощи блоков из древней и средневековой истории, выбирал примеры положительного образа России из московской, украинской и польской позднесредневековой литературы, чтобы “соблюсти похвальных дел должную славу”. Ломоносов не мог к прошлому подходить “нейтрально”, как того начинала требовать зарождающаяся историческая наука. Значит, спор с ее представителями был неминуем." [1]
Противоположным развитием истории, как науки, стало применение в изучении стариных източников научного подхода, включающего перекрёстную критику и проверку самих източников. Сюда же добавляется видение пользы истории, как таковой. Сумароков, описывавший первый стрелецкий бунт в Москве, писал:
“...во всякой Истории надлежит писать истину; дабы человеки научалися от худа отвращаться и к добру прицепляться. Историк не праведно хулы и хвалы своему соплетающий отечеству, есть враг отечества своего; и бывшее худо и бывшее добро общему наставлению и общему благоденствию служит. Не полезно вымышленное повествование, о ком бы оно ни было. И вредоносна ложная История тому народу, о котором она: ежели она тем народом допущена или не опровержена, к ослеплению читателей”
Сумароков Александр Петрович
"Связывая начало русской исторической науки с деятельностью Татищева и других его современников, исследователи традиционно и совершенно справедливо отмечали, что им принадлежат первые авторские труды по русской истории, имеющие признаки научного исследования, поскольку, в отличие от предшествующей летописной традиции, эти труды были основаны на изучении и сравнительном критическом анализе различных исторических источников. Действительно, научное знание о прошлом тем в первую очередь и отличается от иных его форм, что находится исключительно в рамках того, чтó историк обнаруживает в источниках. С этой точки зрения, достаточно очевиден и вклад в начало научного изучения русской истории Г.Ф. Миллера. Ему не только принадлежат первые в историографии труды по целому ряду проблем отечественной истории, положившие начало нескольким важнейшим направлениям, но весьма значительна и его роль в расширении источниковой базы исторических исследований за счет привлечения делопроизводственных и актовых документов, а также источников иностранного происхождения. Собственно именно Миллер был первым исследователем, обратившимся с научными целями к архивным документам. Само слово «источник» в знакомом нам значении было впервые употреблено именно в его трудах. Хорошо известна и роль ученого в институциональном становлении исторической науки в России"[3].
Василий Никитич Татищев
Этот спор "сказочно-мифологической" истории и истории, как науки, ставшей классической, произходил повсеместно. В России он вылился стараниями Шумахера в известное столкновение Миллера и академиков, во главе с Ломоносовым.(предисторию и ход столкновения можно почитать в предыдущих статьях)
"Совершенно справедливо о полемике Ломоносова и Миллера заметил А.Б. Каменский, что дело “было именно в понимании научной истины и её значения”. Это спор не только о норманнской проблеме. Гораздо важнее, что это был спор о существе истории, о назначении истории, о роли историка. И позиции двух ученых в этом вопросе были диаметрально противоположными. Действительно, не лишним будет припомнить, что еще до начала известного спора Ломоносов критиковал Миллера за некоторые места в его “Истории Сибири” (например, грабежи отрядом Ермака коренных сибирских народов), которые, по отношению к героям национального прошлого “с нескольким похулением написаны”. Русский ученый не мог допустить, чтобы такое прошлое помещалось в историю.[1]
Эту разницу в полагании роли истории указывают практически все историографы.
"А. Н. Пыпин, обратившийся к истории этой научной коллизии, приходит к выводу, что отношения Г. Ф. Миллера и М. В. Ломоносова чрезвычайно характерны для оценки тогдашней роли науки в русском обществе. «Воспитанный в немецкой школе, Миллер выносил из нея строгое представление о научной и нравственной обязанности историка; если сам Ломоносов не понимал его, это указывает только, что общество еще не понимало научной критики, не умело правильно ставить свои требования национального достоинства, не умело, например, понять, что это достоинство вовсе не увеличивается скрыванием их закрашивать. Тогдашния обвинения этого рода нам представляются уже мелочными и несправедливыми; но самый недостаток сохраняется и до сих пор»[2]
М. В. Ломоносов писал, как политик: «При сем отдаю на рассуждение знающим политику. Что ежели положить, что Рюрик и его потомки, владевшие в России, были шведского рода, то не будут ли из того выводить какого опасного следствия? В публичном действии не должно быть ничего такого, чтобы российским слушателям было противно, и могло бы в них произвести на Академию роптание и ненависть»
Историография довольно давно стала интересоваться не спором [Миллера с академиками] самим по себе (с наборами приводимых аргументов), а соответствием оппонентов требованиям дисциплинарного профессионализма, комплект которого подбирался в соответствии в тем или иным настоящим исторической науки. Поэтому, С.М. Соловьев подчеркивая, что Ломоносов “смотрит на неё [историю] только со стороны искусства”, назвал его “отцом” литературного или риторического направления. П.Н. Милюков, заметив о Миллере как о самом русском из немецких историков, усмотрел в его работах “точку зрения профессиональной немецкой науки”, а Ломоносова назвал представителем “патриотическо-панегирического направления”[1]
(Панеги́рик — всякое восхваление в литературном произведении (например в оде) или выступлении. - Вики)
Не могу не процитировать большого текста:
"В споре Ломоносова с Миллером нужно обратить внимание не столько на зависимость историков от тех или иных исторических источников, сколько представить их источниковедческие практики одним из инструментов для понимания историографических операций, производимых историками. Следует выявить ихотношение к истории и связь с той или иной практикой конструирования прошлого.
Итак, если обратить внимание на исторические работы М.В. Ломоносова и Г.Ф. Миллера, то можно заметить, что первый использовал в основном позднесредневековые московские, украинские и польские сочинения, второй, в большей степени, древнерусские летописи и иностранные исторические источники. Рефлексируя о том или ином памятнике, Ломоносов полагался не на критерий возможной “достоверности”, базирующийся на критике документа, а исходил из “полезности” его сообщений для конструирования положительного исторического образа России. Он, мог заметить об источниковедческой процедуре, проведённой Г.Ф. Миллером: “…Господин Миллер сию летопись (Новгородский летописец XVII в. П.Н. Крекшина. – С.М.) за бабьи басни почитает…”. Как оказывается, это был его ответ на замечание Миллера о памятнике, который использовал Ломоносов: “Новгородскому летописцу, в котором написано, будто Новгород построен во времена Моисеева и Израильской работы (там указан 3099 г. от сотворения мира. – С.М.), никто поверить не может…”
Следует отметить, что для Ломоносова было вполне очевидным сравнение современных исторических сочинений со средневековыми хрониками. О работе Миллера он заключил, что она неосновательнее сочинений “европейских славных авторов (авторов средневековых хроник. – С.М.)”. Ломоносов не старался отличить исторические источники от исторических сочинений, о чем свидетельствуют его замечания...
Иное мы наблюдаем в исследовательской практике Г.Ф. Миллера. Он делает попытку провести различие между средневековыми источниками и исторической литературой, называя авторов первых или “летописателями”, или “писателями средних времён”, но часто и позднесредневековых хронистов, и своих современников - собратьев по цеху именовал “историками”... Надо заметить, что и исследователи, писавшие позднее Миллера еще не всегда задавались вопросом о терминологическом значении типов историописательства. Так, князь М.М. Щербатов в одном предложении мог назвать “летописателем” и позднесредневекового хрониста, и историков XVIII в. ...
...Миллер применял приемы критики источников, определяя их “достоверность” не просто при помощи рациональной процедуры “возможности произошедшего”, но и исходя из определения времени возникновения источника, отдавая, например, предпочтение летописи Нестора, нежели более позднему сочинению московской поры, подчеркивая: “Новгородский летописец ошибочно называет Гостомысла Князем, так как Нестор пишет о нем как о старейшине”. Применяемый Миллером подход к историческим источникам вполне вписывался в практику современной ему рационалистической историографии. Например, почти в эти же годы известный французский ученый Николай Фрере советовал больше доверять тем источникам, авторы которых были более близки ко времени описываемых исследователем событий."[1]
Конечно, можно много спорить о том, был ли немец (по произхождению) Миллер менее патриотичным, чем русский Ломоносов. Но, может быть, мы будем относиться к науке, как к науке, а не как к политике?
К другим аспектам исторического спора.
Ломоносов использовал в основном позднесредневековые московские, украинские и польские сочинения. Аргументация Ломоносова покоилась в основном на «Сказании о князьях владимирских» — литературно-публицистическом сочинении XVI в., в котором генеалогия русских князей возводилась к римскому императору Августу через легендарного Пруса и которое должно было служить подкреплением притязаний Москвы на византийское наследие. Другим источником Ломоносова был созданный в ХVII в. «Синопсис» — историческое сочинение, к середине XVIII в. уже сильно устаревшее. Миллер, несомненно, знал источники по русской истории лучше Ломоносова, и с позиций тогдашней исторической науки его аргументация была едва ли не безупречной.[4]
Миллер, в большей степени, изпользовал древнерусские летописи и иностранные исторические источники.
Как можно заметить, была разница в документальной фазе историографических операций спорящих сторон. В их объяснительных стратегиях также есть черты отличия. Ломоносов не всегда следил за логикой своего объяснения и не сверял между собой те произвольные изменения, которым подвергал сообщения исторических источников, например, заменяя летописных “старцев градских” на “старых городских начальников”, т.е. на княжеских чиновников. Пытаясь отстоять один из элементов старой московской культуры от нападок рационалистической историографии Ломоносов защищал и свою источниковую базу голословным патриотизмом, заявляя: “сего древнего о Славенске (III тыс. до н.э. – С.М.) предания ничем опровергнуть нельзя”, и, несмотря на то, что больше никакие исторические источники этого не подтверждают, подчеркивал, что сообщение о Славенске и Русе “само собою стоять может, и самовольно опровергать его в предосуждение древности славенороссийского народа не должно”.
Напротив, Миллер требовал точности в восстановлении исторических событий, стремился избегать всего того, что ни по каким историческим известиям доказано быть не может. Не создавая крупных обобщений, он обращал внимание на любое сообщение источников, подчинял свою работу описательности и подчеркивал: “Должность истории писателя требует, чтоб подлиннику своему в приведении всех… приключений верно последовать. Истина того, что в историях главнейшее есть, тем не затмевается, и здравое рассуждение у читателя вольности не отнимает”. “Здравое рассуждение” позволяло Миллеру с рационалистических позиций объяснять некоторые места исторических источников, как например, летописное сообщение о “призвании варягов”, которому он не стал полностью доверяться. Отказавшись от общепринятого взгляда, что варяжские князья были приглашены в Новгород на княжение, исследователь указал: “Но не безрассудно ли, что вольный народ недавно еще пред тем угнетение от чужой власти чувствовавший добровольно выбирает себе государя иностранца”. Нет, братьев-варягов пригласили не властвовать, а для защиты от опасности.
У Миллера, мы находим рационалистическое объяснение процесса градостроительства; древнерусские города строили не легендарные герои, а конкретные славянские племена, которым они и принадлежали: “Дреговичи построили Дорогобуж”, кривичи Смоленск, “полочане – Полоцк”, “главный Древлянский город был Коростень” и т.д. Напротив, Ломоносов, не редко, ход исторических событий воспринимал и объяснял обычными для общественного сознания антропоморфными категориями. Он упрекал Миллера за то, что тот “упомяновения не удостоил” первых легендарных градостроителей, добавив, что “надлежало бы ему, предложив о Славене, Русе, Болгаре, Комане, Истере… и купно сообщить свое мнение, а не так совсем без основания откинуть”. Русский ученый критиковал Миллера за то, что тот “опровергает мнение о происхождении от Мосоха(внука библейского Ноя. – С.М.) Москвы”. Через некоторое время даже А.П. Сумароков - литературный оппонент Ломоносова в VII явлении комедии “Ядовитый”, высмеет писателей веривших в происхождение Москвы от Мосоха, написав, что они “разинув рот слушали те твои похождения, которые тебе пригрезилися во сне и историю о Мосохе, рассказываемою тобою так ясно и точно, как бы у него был наперсником”.[1]
Резюме
Как вы можете видеть, не так всё просто в этом историческом споре, как нас пытаются уверить. Как говорится: "Сперва правда была на нашей стороне, но потом они достали арматуру..." (поясню: практически рукопись Миллера уничтожили, задействовав для того все возможные силы и средства)
Комментарии (0)