«Что в России не было рабства, а держалось крепостное право, это свидетельствуют не только наше законодательство и русская наука, но и европейские ученые (например, Ингерм, автор “Истории рабства”)… Народ русский — один из величайших в свете, и приравнивать к неграм его могут только люди злонамеренные или невежественные» [85] (с. 213–214).
Не менее невежественной и злонамеренной будет являться попытка приравнять русского человека и к иному виду в те времена существовавшего «рабочего скота» — к простолюдинам Западной Европы. Ведь если наше «крепостное право» означает собою лишь прикрепление человека к земле, то немецкий термин Leibeigenschaft несет в себе много иной смысл: «полная личная собственность». И «право первой брачной ночи» просто пальцем указывает, что это обладание телом своих крестьян у них являлось более чем всеобъемлющим. И тела своих молоденьких крестьянок он мог не просто отыметь чисто теоретически, но и имел их взаправду на протяжении многих сотен лет, что являлось даже не желанием отдельных самодуров, но буквой закона. То есть портить девок, за что у нас просто прибьют и фамилии не спросят, то есть в полной независимости от чинов и званий поганца, западный барин имел полное право по их западноевропейскому законодательству.
Так что положение крестьян Западной Европы, что выясняется, было ничем не лучше положения негров в Америке. Ведь исключительно по отношению к ним творился полный безпредел. В том числе и по части этих самых «брачных ночей». От того вся Америка теперь, как Северная так и Южная, перезаселена мулатами.
А вот как выглядела уже русская деревня во времена крепостного права «пика эскалации “несвободы”, “выжимания последних соков” из крестьян»:
«Приведем свидетельства англичанки Марты Вильмот, написанные ею в 1804 г., о России и русских:
“…На большом лугу против моего окна около 150 мужчин и женщин косят траву. Все мужчины в белых льняных рубахах и штанах…, а рубахи подпоясаны цветным поясом и вышиты по подолу ярко-красной нитью. Вид у них очень живописный; лгут те иностранцы, кои изображают русских крестьян погруженными в праздность, живущими в нищете. Дай Бог нашим Пэдди… наполовину так хорошо одеваться и питаться круглый год, как русские крестьяне. Конечно, противоречия имеются в каждом государстве, но если, сравнивая два народа, посчитать основными вопросами те, что относятся к условиям жизни (достаточно ли еды, есть ли жилище, топливо и постель), то русские, вне всякого сомнения, окажутся впереди… в интересах самих господ хорошо обращаться со своими крепостными, которые составляют их же богатство; те помещики, которые пренебрегают благосостоянием своих подданных и притесняют их, либо становятся жертвами мести, либо разоряются” [60] (c. 277).
М. Вильмот провела в России несколько лет и знала, что она пишет. Просветительская литература, введшая идею разделения народа на два лагеря — тиранов и народ в рабском состоянии, который должен быть освобожден “избранным” меньшинством, — заставляла видеть либералов то, чего не было…
Им нужен был забитый мужик, и они его видели. Иногда, правда, сбрасывали с себя эту сонную одурь лжи предвзятых идей, и тогда действительность являлась им так же непосредственно, как Марте Вильмот.
Вспомним любопытный эпизод, происшедший с А.С. Пушкиным. Он ехал в дилижансе из Москвы в Петербург и в беседе с англичанином “обратился к нему с вопросом, что может быть несчастнее русского крестьянина”. Англичанин ответил: “Английский крестьянин”. “Как! — удивился Пушкин, — свободный англичанин, по вашему мнению, несчастнее русского раба?.. Неужто вы русского раба почитаете свободным?” Англичанин ответил: “Взгляните на него: что может быть свободнее его обращения с вами? Есть ли и тень рабского унижения в его поступи и речи?”
Через некоторое время Пушкин уже от себя пишет: “Взгляните на русского крестьянина: есть ли тень рабского унижения в его поступи и речи [146] (с. 365—368)?”
Что же, изменилось так резко положение крестьян? Отнюдь. Изменился взгляд. Пушкин увидел действительность не глазами Радищева и “освободительной” литературы, а трезвым и непредубежденным взглядом» [147] (с. 228—229).
То есть, как освободился от внушенного ему мифа, так рабство сразу куда-то и запропастилось. Для Пушкина — навсегда. И он что-то стал в этой жизни понимать.
А понимать было что. Ведь если в Западной Европе рабочие имели возможность отдыхать лишь в воскресные дни, которых в году не более 50, то русский человек отдыхал на месяц больше — порядка 85 дней в году. Так что стоило лишь оглядеться по сторонам непредвзято, чтобы навсегда расстаться с внушаемым из суфлерской будочки мифом. Пушкин, наш величайший поэт, сумел оглянуться. Но для подавляющего большинства всех остальных пропаганда продолжала делать свое дело: необходимость кого-то от чего-то освобождения все продолжала сотрясать воздух вплоть до того момента, когда эти сотрясания и вылились в масонский переворот. А уж затем ленинские Демьяны Бедные это Репино-Некрасовское бурлачество так раздули, что мы долгое время никак не могли понять того, что именно нам пыталась внушить советская историческая наука. Даже будучи малыми детьми, мы подспудно понимали, что никакими рабами наши предки никогда быть не могли. Это сидит у нас в крови — на генетическом уровне. Там же находится и наше несомненное перед любыми инородцами превосходство.
Потому Пушкин, видя всю лживость инородческой о нас версии, писал, что:
«русский народ составляет “вечный предмет невежества и клеветы писателей иностранных”» [133] (с. 275).
Однако не только, иностранных, но и своих же доморощенных — каменщики своих «работ», пусть и уйдя на время в подполье, ни на миг не прекращали. Потому либеральное «общественное мнение» так все и продолжало требовать крови:
«Если бы в “Русской женщине” Некрасова герой, вместо того чтобы работать в руднике, ловил для тюрьмы рыбу или рубил лес, то многие читатели остались бы не удовлетворенными» [73] (с. 144).
И это и понятно — критика дореволюционной России существовала не для того, чтобы поддерживать правду в пересказе той обстановки писателями, но лишь для того, чтобы удовлетворить вкусы либералов, ратующих за изменение существующих порядков. А порядки эти, даже на Сахалине, то есть в те времена на острове-тюрьме, существовали следующие:
«…начальник отделения департамента полиции исполнительной, коллежский советник Власов, пораженный всем, что он встретил на каторге, прямо заявил, что строй и система наших наказаний служат развитию важных уголовных преступлений… исследование каторжных работ на месте привело его к убеждению, что их в России почти не существует… каторга перестала быть высшею карательною мерой» [73] (с. 144).
Мало того:
«Устав о ссыльных разрешает жить вне тюрьмы…» [73] (с. 96).
Ну какая же это каторга? Все это указывает на непрогляднейшую:
«Отсталость нашего устава о ссыльных» [73] (с. 144).
Оно и понятно: ведь где-нибудь «в старой доброй Англии» этим каторжникам так доставалось, что время от времени долетающий на свободу об этом слух вмиг исполнял свою воспитательную программу. Он нагонял на «свободных» англичан такой ужас, что смерть могла считаться более предпочтительна, нежели каторжные работы.
Здесь же:
«…на Сахалине немало семейных каторжников, мужей и отцов, которых непрактично было бы держать в тюрьмах отдельно от их семей…» [73] (с. 96).
А потому жили они с самого первого дня этой самой столь нам на все лады расписываемой большевиками страшной царской каторги со своими семьями в отстроенных им за счет государства избах, мало того, получая от него же немалые субсидии, на которые лишь на одни вполне можно было жить!
Да узнай англичане о том, какой их ждет за совершение преступления курорт, что б сталось с «доброй старой Англией» за какие-нибудь считанные десятилетия?
Недоверчиво настроенный к царскому правительству Антон Павлович Чехов, решивший совершить дальний вояж на остров Сахалин, являющийся в то время островом-тюрьмой, с целью выявления возможных беззаконий, о чем ему было внушено либералами, жалуется на суровое отношение властей к добровольно отправившемуся за своим отцом семейству:
«…дети и подростки… получают от казны кормовые, которые выдаются только до 15 лет…» [73] (с. 82).
Так ведь в прежние времена в шестнадцать уже женили. Так что ж, до гробовой доски теперь государство обязано детей каторжников на своем счету содержать?
Расскажи про такое шведам, у которых за срубленный в лесу сучок кишки к дереву прибивали, или немцу, который всю жизнь, считаясь при этом неким таким «свободным рудокопом», начиная с одиннадцати лет из рудника носа не высовывал, но пахал за краюху хлеба от зари и до зари, — засмеют…
Так что здесь следует все же согласиться с Антоном Павловичем, что виновато в том, что мы только теперь о себе узнаем:
«…полное отсутствие гласности» [73] (с. 145).
Которое он сам между тем приписывает царскому режиму, большевиками поименованному «кровавым», но отнюдь не тому режиму, который явился причиной нашего полного незнания о себе ничего.
А вот что говорят о порядках дореволюционной России сами личные дела отбывающих здесь каторгу преступников. Причем, список, о котором речь, составлял как раз-таки сам А.П. Чехов:
«Первым номером в чеховском списке каторжных, высадившихся на остров в 1858 году, числится “уроженец Вятки Иван Лапшин”. Больше о нем архивы не сохранили ни строчки. А вот №2, Павел Ерохин, стал на острове легендарной личностью. Почти двухметровый батрак из Полтавы был приговорен к безсрочной каторге за два убийства. Сначала в зале суда(!) он задушил прокурора, который требовал отобрать у бывшего крестьянина за долги его землю. А в тюрьме батрак надел на голову надзирателю “поганое ведро” за то, что тот ударил его железным прутом. Сплющенное арестантом ведро лишило жизни полицейского» [148] (с. 73).
Вот что за «тюрьму», на поверку, представляла собою дореволюционная Россия! Вот каким сортом преступности «запятнал» себя арестант под №2: прибил неправедного судью, тем и доказывая безтолковому Чехову, что русский человек в своей стране к издевательствам над собой не приучен. Поплатился жизнью за превышение власти и полицейский, попытавшийся уже в тюрьме указать русскому человеку на его-де рабское здесь положение.
Кстати, тому вторит и конечная судьба арестанта №2 каторжной тюрьмы-острова Сахалина. Павлу Ерохину, что сообщает его внук:
«“…безсрочную каторгу заменили поселением и дали лучшие земли”.
Документы о выделении поселенцу Ерохину пахотных земель в деревне Михайловка действительно сохранились» (там же).
Вот такая, на поверку, у нас была каторжная тюрьма…
Кстати, имеются и выкладки о наличии преступности за те годы в нашей стране в сравнении с преступностью «просвещенной» Европы. В 1887 году на 1 миллион населения было:
«Осужденных за воровство:
В Германии 1840,
Англии 1385,
Франции 1128,
России 482.
Наконец, приведем число осужденных за те преступления против нравственности, которые, по словам Монтексье, скорее приводят к гибели государства, нежели самое нарушение законов. Число преступлений этого рода на 1 миллион жителей приходится:
Во Франции 21, 7,
Италии 7,4,
России 3,7.
В таких размерах выражается нравственное самосохранение славян в отношении главных видов преступлений.
Едва ли нужно говорить о том, что нравственное самосохранение не дается легко, что оно требует затраты сил, требует особенного напряженного труда. Оно представляет скорее подвиг, чем явление обыкновенного порядка.
Понятно, что народ, который живет согласно правилу: лучше смерть, чем нравственная уступка, — должен неминуемо затрачивать много физических сил, много энергии. Без сомнения эта энергия измеряется не количеством воздвигнутых зданий, не числом верст открытой железной дороги, не количеством материальных сбережений или иной материальной мерой, она не измеряется даже умственными приобретениями; она имеет значение и цену высшего факта и является в форме коллективного нравственного инстинкта, совмещающего в себе все стороны духовной жизни народа» [103] (с. 222–223).
Вот какое у нас было по тем временам государство. Вот как высоко, в сравнении с заграницей, стоял моральный уровень русского человека.
И вот как жилось ссыльно-каторжанам в этой самой так называемой «тюрьме народов» на «злой» царской каторге:
«Сахалинский ссыльный, пока состоит на казенном довольствии, получает ежедневно: 3 ф. печеного хлеба [1,2 кг], 40 зол. мяса [170 г], около 15 зол. крупы [64 г] и разных приварочных продуктов на 1 копейку; в постный же день мясо заменяется 1 фунтом рыбы [409,5 г]» [73] (с. 297).
При таком харче «срок мотать» — истинное наслаждение! Ай-яй-яй, что б стало со старушечкой Англией, введи им такое хоть на самый малый период?
«Каторга — это хорошо, — говорит краевед Григорий Смекалов, — это когда заключенный выходит на поселение и начинает обезпечивать сам себя. Вот она — осознанная свобода. Единственное поражение в правах — запрет оставить остров» [148] (с. 74).
А вот как жилось нашим политическим ссыльным поселенцам в клятой большевиками Сибири.
В Шушенском, например, Ульянов Ленин:
«Вместе с Крупской они сняли половину дома, наняли девочку-домработницу. Крупская писала: “…одну неделю для Владимира Ильича убивали барана, которым кормили изо дня в день [безобразие, как плохо жили русские крестьяне и ссыльные — каждый день приходилось есть мясо — Ю.Т.]… как съест — покупали вновь на неделю мяса… молока и шанег было в волю”. Владимир Ильич держал породистую собаку, часто ходил на охоту. Жил революционер Ульянов как на курорте, набираясь сил для будущих подвигов» [74] (с. 259–260).
А вот как описывает свои «мытарства» по сибирским тюрьмам еще один правозащитник:
«П.Ф. Якубович пишет [149] (т. 1) о 90-х годах прошлого века [XIX в. — А.М.], что в то страшное время в сибирских этапах давали кормовых 10 копеек…» [150] (с. 351).
И если в среднем по Сибири на эти деньги можно было купить несколько килограммов хлеба и несколько литров молока, то в Иркутской губернии, по словам все того же Якубовича:
«…фунт мяса стоит 10 копеек, и “арестанты просто бедствуют”» (там же).
Этим их «бедствиям» сильно удивляется Солженицын, на своем горбу испытавший все прелести сталинских лагерей: фунт мяса на человека в день — таким умопомрачительным количеством съестного в стране победившего социализма и на свободе-то в те годы было не разжиться! А при «проклятом царизме», да и то в самых не богатых на кормовые местах, такою роскошью ежедневно потчевали даже в тюрьме…
Сравниваем с «доброй» заграницей, которую в отсталости устава о ссыльных не заподозришь никогда:
«…в саксонских и прусских тюрьмах заключенные получают мясо только три раза в неделю, каждый раз в количестве, не достигающем и 1/5 фунта [81,9 г]…» [73] (с. 297).
То есть в лучшем случае в количестве, ровно в пять раз меньшем! Да и то: лишь трижды в неделю!
Так что очень не зря считается,
«…что германские тюрьмоведы боятся быть заподозренными в ложной филантропии…» [73] (с. 297).
Вот теперь, вальяжно обгладывая косточки нами обнаруживаемых в русских тюрьмах избыточных мясных фунтов, выковыривая застрявшие косточки из десен, можно и пофилософствовать: по какую сторону нашей государственной границы находилась та самая пресловутая «тюрьма народов».
Но и это еще не все прелести сравнения жизни каторжан с жизнью арестантов западноевропейских тюрем. Ведь Антон Павлович сообщает не о скрученных бечевою по рукам и ногам несчастных арестантах, но о вынужденных поселенцах острова Сахалин, которые сверх вышеуказанного могут наловить рыбы, насобирать грибов, а картошки-то, картошки насажать… И которые, в подавляющем своем большинстве, вообще ничего не делают. А сидят на берегу и с грустной миной вглядываются вдаль — срок, так сказать, «мотают».
А вот что творилось в период «мрачного» царистского «мракобесия» в самой что ни есть «глубине сибирских руд». И все, между прочим, на том же самом ужаснейшем краю света — Сахалине:
«Рудничные арестанты в четыре летние месяца получают усиленное довольствие, состоящее из 4 ф. хлеба [1,6 кг] и 1 ф. мяса [400 г]…» [73] (с. 302).
Такую порцию, но увеличенную еще и килограммом крупы, подтверждает и иной свидетель такого вот не хилого пайка арестантов — такой же как и Чехов правозащитничек — граф Альфред Кайзерлинг:
«Рацион у арестантов был отнюдь не скудный, а именно в день на человека килограмм хлеба, килограмм крупы, кислая капуста, горох и жир, 400 граммов мяса, вдобавок соль, перец и проч., а по праздникам — кирпичный чай» [151].
Что такое хотя бы этот самый килограмм крупы?
Ведь это с полведра каши! А к ней еще и горох, и жир, и хлеб, и 400 г мяса!
Так что очень не зря царские тюрьмы никогда с курортом не сравнивали: на курортах столько еды, которую просто и съесть-то за один всего лишь день не возможно, не отваливают. Там рацион все же несколько поскромней.
Вот как жилось каторжанину на много руганной большевиками царской каторге!
Но и это было еще не все:
«…сахалинские врачи… заявили, что, ввиду условий работ на Сахалине, сурового климата, усиленного труда… отпускаемого теперь довольствия недостаточно…» [73] (с. 302).
То есть с полкоровы на год — это, как теперь выясняется, нашей либеральной медициной забраковывалось. Требовалось нормы для особо опасных преступников особо увеличить!
Что здесь сказать? Такая вот у нас на поверку была тюрьма…
А вот как царское правительство одевало арестантов:
«Каторжным, как мужчинам, так и женщинам, выдается по армяку и полушубку ежегодно…» [73] (с. 303).
Ну, это просто Клондайк! Если бы имелась машина времени, то весь совок, в полном своем составе, прознав, где такой дефицит раздают, разом ринулся бы на царскую эту каторгу — за полушубками!
Но и по части обувки — там творился такой же «безпредел»:
«…в год четыре пары чирков и две пары бродней…» [73] (с. 302).
То есть и по этой части — кум королю…
Куда им такая прорва обувки?
А это чтоб шлындать по берегу взад и вперед, вглядываясь вдаль на чуть заметную полоску материка, и соленую слюну точить с извечными этими самыми воздыханиями об утерянной своей свободе горемычной.
И если принять на веру некрасовские завывания, то становится достаточно странным то обстоятельство, почему же это никто в этой самой ими столь усердно руганной переруганной царской России, столь якобы забитой и зашуганной, нищей и убогой, в каторгу угодить почему-то не слишком-то и стремился. Ведь у нас в свободной от «кровавого царизма» стране — стране Советов, даже телогрейка — и та на два года выдавалась. Но это «на свободе». А у них, то есть в «тюрьме народов», даже на каторге (!), — ежегодно по полушубку! И по полкило мяса на день с тремя буханками хлеба и полведру каши — в рудниках…
Так как же питались и одевались русские люди в те руганные переруганные всеми времена на свободе?! Почему у нас никогда не считали каторгу местом привилегированным — местом отдыха от мирских проблем и забот? Но, наоборот, местом отбывания исправительного срока?
А на острове Сахалин прекрасно помнят этот странный вояж сюда Сахарова позапрошлого века — А.П. Чехова. И удивляются выводам этого правозащитничка не в меньшей степени. Вот как отзывается о сделанных им выводах местный краевед Григорий Смекалов:
«Я не конкурент Антону Павловичу Чехову, но, обличая царские власти и требуя закрыть каторгу, он выполнил часть социального заказа» [148] (с. 75).
Ту самую часть, которая в те времена должна была высветить «злодеяния» царизма.
Но прошли годы. Мы уже на собственном горбу поиспробовали все те «прелести», которые нам на шею тянули все эти правозащитнички вкупе со Антоном Павловичем. Именно по этой причине выкладки Чехова и вскрывают всю ту ложь, которую нам пытались развесить по ушам социалисты нынешние. Ведь если в его времена фунт мяса в день для арестанта являлся делом практически с точки зрения демократии и прогресса недопустимым, то во времена социалистические этот каторжный рацион всех нас, обманутых социалистами идиотов, не просто удивил, но и шокировал: у нас такими лакомствами никто не был выпестован вплоть до наступления последних времен, когда русского человека порешили вскормить (что б не ерничал) аргентинской говядиной (там она обходится по 5 центов за килограмм), иранской томатной пастой (там помидоры вообще как репей растут) и т.д. Однако ж и здесь своя выгода: русское сельское хозяйство, при этом, просто обязано развалиться. Что, собственно, мы и наблюдаем на сегодняшний день. Потому и вымираем, словно мамонты в период обледенения…
Но много ранее все обстояло совсем не так:
«В середине семнадцатого века четырнадцатимиллионное население России составляло лишь половину совокупного населения Франции и Англии (27 миллионов человек). К 1800 г. соотношение изменилось в пользу России (36 миллионов против 39 миллионов Англии и Франции). Соотношение еще более изменилось в пользу России к началу нашего века (129 миллионов против 79 миллионов)» [152] (с. 6).
То есть не слишком-то людские порядки, царящие в Западной Европе, обуславливали и достаточно невысокий процент прироста там населения. Таковы плоды бытовавшей у них этой всеми теперь воспеваемой якобы самой человечной из человеческих культур.
Кстати, вот чем к сегодняшнему дню может похвастать и действительно дикий этот самый Запад. На сегодняшний день в США находится в местах «не столь отдаленных»:
«2,4 миллиона человек. Сейчас по количеству заключенных Соединенные Штаты занимают 1-е место в мире. При том, что население США составляет 4% населения мира, на население американских тюрем приходится 25% всего тюремного населения мира (DeGraw David. American Gulag: Word`s Largest Prison Complex)» [75] (с. 182–183).
Вот где на самом деле, что выясняется, находится истинная тюрьма народов.
Но вот чем следует объяснять столь разительное несоответствие их системы общежительства с нашей. У нас:
«Преднамеренно никто зла не творил. А отдельные преступления потому и вызывали такой большой резонанс, что случались сравнительно редко. На чистой белой скатерти и пятнышко заметно» [153] (с. 54).
Это пятнышко и попытался размазать даже не в огромное пятнище, но практически в непролазную нигде невиданную грязь наш главный «правозащитник» XIX века — А.П. Чехов. Но результат его исследования, что и понятно, оказался совершенно противоположным задуманному и указывает теперь на полную абсурдность выдвигаемых желтой прессой тех лет обвинений в отношении правопорядков дореволюционной России. Но и по сей день в этом плане ничего не изменилось. Богатый Запад, жирующий за счет всего остального мира, трясется за свою жизнь и жизнь своих детей, которых воруют и сажают на иглу, а в последнее время уже узаконенно отбирают у родителей, если те не согласны выращивать из них геев и лесбиянок.
Мы — другое дело. Их узаконенная система по превращению людей в скотов у нас застопорилась:
«…русский менталитет, русское Православие, русская социальная защищенность — вот, пожалуй, единственная сила, которая еще может спасти мир» [153] (с. 54).
То есть наша способность противостоять агрессии что внешней, что внутренней является единственной альтернативой постоянно возводимой Западом тюрьмы, чей конечный смысл — воцарение антихриста.
Библиографию см. по: Слово. Том 24. Серия 8. Книга 5. Петра творенье
Комментарии (0)