Реки вспять
Вот что о великой русской артерии Волге сообщается в «Путеводителе»:
«Из древних Геродот первый сообщил некоторые известия о Волге, под именем Ра… В средние века классическое имя Волги было забыто; явилось новое, Итиль, Атель… Под именем Итиль, Идиль она сохраняет и ныне свое название у всех народов Азии» [2] (с. 60).
«Ни в одном краю в России, кроме немногих исключений, нет стольких богатых и прекрасных деревень, как на этой реке. Во многих селах находится по несколько тысяч жителей, по несколько церквей и прекрасных каменных зданий; они во всех отношениях гораздо важнее некоторых городов в провинциях России» [2] (с. 65).
«На всем земном шаре едва ли какая река может сравниться с Волгою в изобилии и качестве рыб; ловля их есть неисчерпаемый источник огромных богатств, приводит в обращение значительные капиталы и занимает тысячи рук; в особенности от Симбирска рыбные ловли становятся важными, и отданные на откуп, доставляют казне ежегодно до 700 000 р. В Волге водятся огромные белуги, даже трехсаженной величины, осетры в 20 и даже в 25 пудов весом; севрюги, стерляди, сазаны… Шобер рассказывает, что в его время (1721 г.) в Астрахани целая телега рыбы не самой крупной, именно щук, лещей, окуней, стоила только грош!.. Лет за 70, при покупке из первых рук и в значительном количестве, платили за одну большую белугу 170 к., за осетра 90, за севрюгу 30 к.; фунт икры стоил не более 5 или 6 к.
По Волге привозятся металлы из Сибири и Уральских гор; добыча астраханской рыбной ловли; богатые транспорты хлеба из плодороднейших губерний России; неистощимые дары степных соленых озер и соловарен по Каме и Костроме; необъятное количество леса в различных видах, меха, сало, хлебное вино и множество других предметов. Это удивительное торговое сообщение с одной стороны продолжается через Каспийское море в Персию; с другой распространяет ощутительное влияние на многие обширные торговые города Европы, и даже в Америку. Главные пункты на нем: Астрахань для Персии, Дубовка для Азовского и Черного морей; Симбирск, Саратов, Казань, Лысково, Рыбинск, Тверь для Балтийского моря, и Нижний Новгород для всемирной торговли.
Вообще волжское судоходство представляет торговый оборот свыше 220 000 000 руб. На всем течении ее находится ежегодно в движении до 15 000 разных судов, 300 плотов, и 260 000 человек рабочих» [2] (с. 69–71).
Да, неисчислимо полезное значение наша гигантская волжская акватория имеет лишь исключительно для внутренней торговли! Даже международная торговля шла, о чем сообщает в середине XIX в. Дмитриев, вовсе не через построенный вначале XVIII в. Петербург, а через Нижний Новгород. Почему через него?
А потому, что проходящие там ежегодные Макарьевские ярмарки представляют собой распродажу именно тех товаров, которые приходят в Россию с Запада в Архангельск и через Северную Двину и Усть Юг попадают на зимовку на склады небольшого поселения Макарьевка, откуда на санях зимой доставляются в Нижний Новгород. А зимуют суда, так как речка Усть Юг не позволяет такое их количество содержать зимой, в Вологде или Устюге, откуда, уже по весне, груженые произведениями нашей промышленности, идут в Архангельск и далее — на Запад.
Петр же вскрыл вены этой нашей родной русской артерии, и все наши богатства потекли с тех пор лишь в одну сторону — на вывоз…
Так вот чем хорош для нас и сложен для иноземцев был этот самый нами с давних пор облюбованный трансрусский путь «из варяг в греки»:
«Волхов, по чрезвычайно тихому течению и по малости падения или склонения, Г. Штукенберг называет большим естественным каналом, соединяющим два огромные озера, Ильмень и Ладожское, и проводящим в Балтийское море целую систему рек… пороги в древности мешали датчанам, норвежцам и шведам плыть вверх рекою до Новгорода, и заставляли их останавливаться в Ладоге» [2] (с. 378).
То есть, в отличие от изобретенной Петром искусственной корабельной пристани на гнилых болотах, Господин Великий Новгород являл собою защищенную со всех сторон, выгодную лишь ему одному точку на планете, где можно было охранять свои торговые пути вполне естественными условиями, созданными самой природою.
А потому он и был столь велик и многолюден. Ведь Новгород не только являл собою перекрестье всех торговых путей со всех стран света и от практически всех морей мира, но и сам являлся центром этого перекрестья. И этот город, мало чем уступающий своей площадью даже Москве, сам потреблял все то, что шло в него со всех концов земли. И не через него транзитом уходил наш хлебушек на Запад, но, наоборот, привезенный с Запада хлеб с большими таможенными скидками очень охотно принимался у нас, в Новгороде, которому не хватало не только своего собственного хлеба, но и ввозимого из центральных земель Руси:
«…приезжие купцы, боясь порогов Невских и Волховских, обыкновенно перегруживали товары в легкие лодки, внося в казну с каждого судна гривну кун, а с нагруженного хлебом — полгривны» [2] (с. 590).
И теперь становится вполне понятно столь приоритетное отношение к посылаемой в Новгород данного рода продукции. Ведь не только доставка его из внутренних районов России обходилась много дороже, нежели из немецких земель, но и себестоимость выращивания хлеба в теплых германских землях всегда была много ниже, нежели в районе Ильмень-озера. Мало того, мы никогда не являлись сельскохозяйственной страной. Это и доказывает именно на хлеб уменьшаемая пошлина. То есть путь «из варяг в греки» работал исключительно на импортирование нами с Запада сырья, а уж никак не наоборот!
Петр действительно заставил течь реки вспять. Вот, например, как был оборудован Ладожский обводной канал:
«Начало канала при Новой Ладоге на несколько футов выше, нежели конец при Шлиссельбурге, почему течение воды в нем весьма приметно бывает…» [47] (с. 89).
То есть и эта уже рукотворная река была сконструирована исключительно на вывоз из страны всего ее достояния. А потому достояние богатейшей в мире Державы потекло на Запад через разверзнутое жерло портов изобретенного Петром безбожного города-вора.
Почему и стали без нужды в этом городе ежегодно разбиваемые на дрова по нескольку десятков тысяч прекрасных речных судов! И это не только безвозвратно постоянно нами утрачиваемые строевые леса. Это паруса, канаты, и самое, пожалуй, главное — выкинутый за ненадобностью огромнейший труд, который был затрачен самым мастеровым народом на планете. Мало того, через вскрытую Петром нашу артерию для подпитки Запада безвозвратно на этих судах вывозилось два с половиной миллиона тонн груза!
А так как суда выкидывались за ненадобностью, то становится совершенно ясным, что взамен вывозимого от нас нашего достояния обратно не ввозилось ничего!
Однако же рассказано еще не обо всех проблемах, возникших у русского купечества, дабы выполнить эту удивительно бездарную блажь «реформатора» по взгромождению центрального порта огромной страны в самой гуще комариных болот. Ведь необычайно возросшая цена на жилье и пропитание складывалась из условий жизни, которые в этой гиблой местности были просто невозможными. Вот что о них сообщает, например, голландский резидент. Ведь и проблемы заграницы в этом вопросе тоже следует понять. Иностранцам куда как проще было бы обирать нас через Москву или Архангельск:
«Голландский резидент жаловался, что в Петербурге за деревянный дом… надобно платить 800, 900 или 1000 флоринов, тогда как в Москве или Архангельске иностранный купец может жить за 200 флоринов в год; говядина в Петербурге — 5, 6 и 8 копеек за фунт, и дурного качества» [44] (с. 451).
То есть мясо в Петербурге имело цену, эквивалентную черной икре в Астрахани!
И как цена жилья, так и пропитания в этой местности были вчетверо выше аналогичного в Архангельске, а расходы по перевозке грузов к морскому порту, при замене Петербургом портов Беломорья, стали превышать: при транспортировке товаров из Москвы — втрое, из Ярославля — вчетверо, а из Вологды — впятеро [39] (с. 434).
И если прибавить ко впятеро возросшей себестоимости вывозимой на экспорт продукции из Вологды еще и вчетверо возросшую цену на проживание доставляющих сюда товары купцов, да если присовокупить сюда еще и предложение, в несколько раз превышающие здесь спрос, то обрисованная картина у этого «окна» представится более чем безрадостная. Ведь себестоимость русских товаров, заполняющих трюмы иностранных кораблей в Петербурге, благодаря неслыханно возросшим затратам на доставку, должна была уподобить нашего местного производителя туземцу в заморских колониальных владениях прибывающих сюда англичан или голландцев.
Потому Петру I пришлось даже вводить особые законы на запрещение торговли основными товарами России через Архангельск: коноплей, льном и кожами.
Так Петром был подорван главный источник доходов нашего государства — торговля.
А вот как ему удалось своими новоизобретениями на грань истребления поставить и нашу ткацкую промышленность:
«…указы Петра писаны без учета реальности, и исполнение большей части этих указов попросту вредно.
Примеры? Пожалуйста!
…Петр особым указом велел изменить ширину ткацких станков. Дело в том, что основную массу холстов выделывали тогда кустарным способом, поставив ткацкий станок в крестьянской или посадской избе. Станок был узким, потому что тесной и многолюдной была сама изба.
…Для ткацких же мануфактур под Холмогорами указ оказался губительным, потому что широких станков, принятых в европейских мануфактурах, тут попросту не было. А если даже и ввезли бы из-за границы (в чем не было ни малейшей необходимости), ставить такие станки было негде» [46] (с. 55–56).
И все почему? В загранице, которую и здесь столь прилежно старался копировать Петр, труд был, о чем мы почему-то не знали, исключительно рабским: средства производства имел лишь работодатель. Народ, согнанный с земли, был нищим, а потому, дабы не помереть с голоду, шел наниматься на работу к фабриканту, понятно, за любые гроши. Потому тот, дабы иметь наибольшие барыши от дешевой рабочей силы, строил помещения для возможности в них обезпечения фронтом работ как можно большего количества людей. Понятно, дабы людей использовать с наибольшей отдачей, станки имели те размеры, которые соответствовали наибольшей производительности труда.
У нас же каждая ткачиха имела свой станок:
«Холмогорские ткацкие предприятия работали по принципу “рассеянной мануфактуры” — работницам выдавали сырье, платили, и они вырабатывали продукцию дома, а потом сдавали ее купцу» [46] (с. 56).
Петр хотел сломать такую практику чисто силовыми методами и узаконить рабский труд, принятый в то время заграницей. Вот какими работницами, например, были заполнены устроенные иностранцами фабрики Москвы. Мрачная картина этого очередного устроенного Петром концлагеря четко прорисовывается из описания посещения одной из них Берхгольцем в его дневнике от 13 февраля 1722 года:
«…Тампсен повел нас сперва в женское отделение, где работают девушки, отданные в прядильню в наказание лет на 10 и более, а некоторые и навсегда; между ними были несколько с вырванными ноздрями» [48] (с. 334).
Понятно дело, такого рода предприятия в России могли существовать лишь при Петре. Зверства, которые он творил, в том числе и над девушками, обвиненными в чем-либо его свирепыми комиссарами, вполне позволяли этих девиц, которых за их уродством замуж теперь никто не возьмет, использовать по полной: им теперь было уже все равно где проводить остаток своих дней...
Потому о наличии изуродованных скованных цепями девиц, работающих на прядильных фабриках Москвы, после его смерти упоминаний уже не имеется.
Но и в Холмогорах, где попытались привить свободным крестьянам рабский труд на построенных иностранцами фабриках, петровские нововведения прекратили свое существование практически сразу со смертью «преобразователя».
После его кончины не только московские и все где-либо подобного же плана иные, но и:
«…северные ткацкие мануфактуры пришли в совершеннейший упадок» [46] (с. 56).
И здесь следует радоваться лишь тому, что и в данном случае начатое им дело по превращению Росси в застенок так до конца и не было доведено. И все потому, что не хватило ему на тот момент усовершенствований уже наших времен — колючей проволоки и натасканных на людей псов, прожекторов на вышках и автоматов. А самое-то главное — не хватило численности его жандармских эрзац военных формирований:
«…ткацких станков в Московии было сотни тысяч, и чтобы их всех поломать, потребовалось бы, чтобы вся армия и весь чиновничий аппарат не занимались бы ничем другим. К счастью у Петра были и другие занятия» (там же).
А занятий было много. Он, например, не переставая, строчил многочисленные указы:
«…известны тексты Петра, которые невозможно прочитать — они написаны во время езды, когда возок бросало из стороны в сторону и на бумаге возникали странного вида черты, отдельные невнятные значки. Что характерно — Петр никогда не пытался восстановить эти тексты, то есть вовсе не пытался воспользоваться плодами собственной работы.
И приходится прийти к выводу столь же грустному, сколь и неизбежному: все это писание указов, в том числе и в дороге, — вовсе не есть деятельность государственного человека. Это лишь имитация такой деятельности. Своего рода судороги человека, который органически не может остановиться, прервать вечного бега в никуда, движения, совершаемого ни за чем» [46] (с. 59–60).
Вот еще пример полной безтолковости очередного его указа, одного из 20 тысяч, им написанных. Здесь его попугайничание загранице просто в одночасье истребило весь наш северный флот:
«…как-то, побывав на русском Севере, Петр усмотрел “старомодные” корабли и строжайшим указом повелел строить новые исключительно на “голландский” манер…» [50] (с. 382).
То есть единовременно в кратчайший срок:
«…поломать все “неправильные” корабли и построить на их место “правильные”» [46] (с. 56).
Для возможных ослушников он тут же пишет и строжайшую реляцию, где шутить со своим решением, объявляющим о разрушении русского северного флота, не советует никому:
«…а буде кто станет делать после сего указу… тех с наказанием сослать в каторгу, и суда их изрубить» [49] (с. 35).
И понятно, что после этой угрозы:
«…перечить Петру никто не осмелился — и гораздо более подходящие для плавания в Ледовитом океане корабли стали ломать» [50] (с. 382).
Так мы были лишены и всякой возможности сообщения с Западом через свои северные порты. И лишь по этой причине Петербург получил некоторую оттяжку времени, чтобы все же успеть загнать, за неимением альтернативы, на свои гнилые склады русских купцов, теперь вообще потерявших всякую возможность сбыта товара отечественного производства, ставшего в одночасье невостребованным. Потому этой гнилой петровской затее все же удалось продержаться до того момента, когда на время оставленная без наших товаров Европа все же рискнет воспользоваться проковырянным Петром этим пресловутым «окном» в очень неудобном для нее порту, где западный ветер мог заточить их суда чуть ли ни на целую навигацию.
И только уже после введения всех вышеперечисленных мер искусственное мертворожденное детище, некое такое «Петра творенье», смогло снискать себе право на дальнейшее существование.
А ведь по тем временам наш грузооборот через Архангельск по одному только вывозу льна, не считая многих иных видов нашей отечественной продукции, пользующейся необыкновенным спросом за рубежом, своим объемом как минимум в четыре раза превосходил весь объем торговли Запада с Востоком, проходивший через Италию [52] (с. 321)! Но кроме льна у нас имелись еще пенька и кожи — товар, не имеющий аналогов за нашими границами, а потому востребованный там ничуть не менее льна, который даже через две сотни лет после Петра будет составлять 80% от мирового.
Таким образом, следует все же учесть, что до Петра через свои ледяные порты мы имели грузооборот в десяток раз более оживленный, нежели вся Европа имела в теплых лазурных водах Средиземноморья!
«…огромная торговля шла русскими товарами через Архангельск — в 1653 сумма вывоза через порт города за рубеж составляла свыше 17 млн. руб. золотом» [51] (с. 459).
Сумма названа в ценах дореволюционной России XX в. Но это всего лишь часть той бойкой торговли, которая велась в ту пору, когда берега Балтики, что самое смешное, принадлежали «врагу». То есть Швеции. Ведь:
«…часть товаров, идущих через Восточное море [Балтику — А.М.], особенно желтая медь, красная медь, железо и сталь привозится самими русскими прямо в Россию на своих ладьях из Швеции через Ладожское озеро, на котором царь владеет еще приблизительно третьей частью берега…» [53] (с. 122).
То есть доставляется контрабандой. Нашей, причем, отечественной. На отечественных же плавсредствах!
А поди ты поймай этих контрабандистов. Ведь уйдут они в море еще ранней весной, то есть в конце апреля – начале мая, когда вскрывается лед в Онежском и Ладожском озерах, и водные массы сами несут суда в Балтику. К тому же помогает добраться в Швецию именно в это время года и дующий практически во все стороны света ветер. А когда к июню он устоится, то есть станет восточным–северо-восточным, каким он и бывает летом в наших широтах, можно и домой возвращаться.
В Швеции наших удальцов встретят исключительно с распростертыми объятиями: именно мы им всегда требовались для торговли, а не они нам. К тому же можно провезти практически любой запрещенный к вывозу или облагаемый огромной пошлиной товар (например, черную икру или семгу [кстати, возможно это и является причиной столь казалось бы странной нерентабельности предприятия по ее продаже иноземными откупщиками, приобретшими у Алексея Михайловича привилегию на ее ловлю и продажу]), что для любящего пфенюжку человека запада — просто Клондайк (об антирусской политике первых Романовых см.: [54], электронная версия [183]).
Так что распродадут свой товар в «корабельной стране» Швеции наши мореходы достаточно легко и с большим наваром.
На обратном же пути следования никакой особой пристани нашим лихим ушкуйничкам восе не потребуется — товары можно сгружать практически в любом заранее избранном месте: хоть на берегу третьей части нам принадлежащей Ладоги, хоть на берегах Свири, хоть на берегах Онежского озера или его многочисленных притоков. А можно и не перегружать вообще нигде. Ведь главное пересечь границу, а там — поди еще докажи, что везешь ты через Тихвинскую систему сообщения (или систему водных сообщений Белоозера — будущую Мариинскую) для собственного басурмана царедворца моднючие настенные часики с мудреным боем не из разрешенного для торговли Архангельска, а из запретной по ту пору враждебной Швеции.
Причем, если обнаружится, что какой-то импортный товар в Архангельск завезен по каким-то причинам не был:
«…то Восточное море тотчас служит их прибежищем…» [53] (с. 148).
То есть они тут же доставляются в Россию контрабандой — только-то и всего.
Все это, несмотря на просто титанические усилия предшествующих Петру Романовых, так-таки и не позволяло накинуть на русского человека смирительную рубашку, подменив русских предпринимателей иностранцами. Хотя все вроде бы для того законы чисто формально были и соблюдены:
«Гости — царские комерц-советники и факторы неограниченно управляют торговлей во всем государстве… а так как однако они не в состоянии одни одолеть так далеко рассеянной торговли, то назначают во всех больших городах одного, двух или трех из живущих там знатнейших купцов, которых под видом царских факторов заставляют пользоваться, хотя не именем, но привилегиями гостей… Они безпрестанно думают о том, чтобы совсем и совершенно притеснить торговлю на Восточном море и нигде не позволить никакой свободной торговли, чтобы они могли тем лучше разыгрывать хозяина и набивать свои собственные карманы» [53] (с. 164).
Потому Петру, чтобы воплотить эту еще при первых Романовых лелеемую идею, требовалось на невских берегах вовсе не прорубание этого всю плешь нам проевшего пресловутого «окна в Европу». Но, наоборот, в первую очередь, крепко-накрепко прикрыть не облагаемую его налоговыми ведомствами контрабанду, упорно ведущуюся русским торговым флотом… А для того: и Неву наглухо крепостями запечатать, и флот этот русский — под каким-нибудь благовидным предлогом, например, его модернизации, уничтожить!!!
Самое же здесь, пожалуй, смешное: уничтожить тот самый флот, которого у нас якобы, до сей минуты, не было в наличии. И которым нас якобы и одарил «корабельщик» и «флотоводец» — «Великий Шхипер» — Петр.
А ведь от того и потребовалось «воевать» ему именно эти дикие заболоченные берега, а не более удобные для торговли — Ревель или Ригу. Ведь «Преобразователю» требовалось не одарить нас флотом и пристанью, как теперь считается, но, наоборот, отобрать у русского человека: как корабельную пристань, так и сам флот.
Что он, весьма благополучно, и преуспел в своих «деяниях».
Но страна по тем временам была еще слишком богата. И ему в ту пору ох как еще и было — что обкладывать налогами:
«“Россия, — писал в самом начале XVII в. француз Маржерет, — весьма богатая страна, так как из нее совсем не вывозят денег, но они ввозятся туда ежегодно в большом количестве, так как все расчеты они производят товарами, которые имеют во множестве…”» [51] (с. 459).
В допетровской Руси все стоило копейки: поросенок 5–6, курица — 3, парочка молодых кур в мае — 2, заяц — 3–4, рябчик — 1, пуд вяленого шпика — 40, 15 яиц (в июле в Твери) — 1 копейку, 100 раков — 3, 130 огурцов — 1, 10 кружек пива — 1 [53] (с. 176–178).
Понятно дело, при торговле оптом цены были и еще много ниже.
Но имелся ли у нас под стать солидному качеству и количеству товаров соответственного образца торговый и рыболовецкий флот? Может быть, выше указанные Кильбургером русские суда, ежегодно отправлявшиеся для торговли в Швецию, представляли собой лишь невразумительные суденышки — что-то вроде затем в этих же водах столь прославившихся в веках петровских плоскодонных джонок типа «а-ля Стенька Разин»?
Корабли, что выясняется, в допетровской России не просто имелись. Но в совокупности представляли собою нигде в мире не встречаемую своими размерами и технической усовершенствованностью флотилию, буквально, всех времен и народов.
По Волге, например, у нас ходили бусы, величиною своею и благоустроенностью не имеющие аналогов за рубежом:
«…бус был огромным судном с водоизмещением до 2 000 тонн… Для сравнения — ни одна из каравелл, на которых Колумб доплыл до Америки, не имела водоизмещения больше 270 тонн» [46] (с. 56–57).
То есть наши всего-то еще речные суда были размерами своими в восемь раз больше их судов океанских!
Причем, упоминаются они еще арабами в самом начале XV в. вот что сообщает о плавательных средствах, с помощью которых поставляли грузы по нашей Волге. Ахмед ибн Али ал-Калкашанди (1355–1418):
«Говорится в “Масалик ал-абсар”: по ней плавают большие корабли и едут путешественники к русам и славянам» [55] (с. 80–81).
То есть по Волге плавают наши гигантские корабли, своими размерами просто недосягаемые для сухопутных грабителей, а басурманы едут к нам торговать исключительно по пешеходью, о чем и проговариваются.
Но ведь даже рыболовецкая шхуна поморов на фоне этих фелюг культуртрегеров выглядит более чем солидно. Наши северные моря бороздила:
«…поморская лодия, водоизмещением до 500 тонн» [46] (с. 57).
То есть завоеватели Америки каравеллами¸ куда запихивали толпы вооруженных до зубов конкистадоров, называли, как получается, лишь утлые лодчонки, вдвое меньшие кораблей нашей даже чисто рыболовецкой флотилии (и контрабандной, между прочим)!
Но может быть, сотню-другую лет после открытия Америки суда европейцев все же несколько подросли в своих размерах?
Да вовсе и нет. Для торговли хлебом голландцы, например, что следует из отчета Альберта Бурха и Иогана фан Фелдтриля о посольстве их в Россию в 1630 и 1631 гг., собирались выстроить:
«…160 кораблей вместимостью в 120 ластов (Голландский ласт равен 2 т), чтобы перевозить оттуда [из России — А.М.] хлеб…» [56] (с. CCXXVIII).
То есть для серьезной перевозки грузов самая мореплавательная страна Запада выставляла, в сравнении хотя бы в тех же широтах бороздящих просторы океана поморских лодей и кочей, самые настоящие фелюги, более чем вдвое меньшие их своим водоизмещением: 240 тонн против наших 500. А уж гигантские бусы, также, между прочим, уничтоженные Петром, в сравнении с ними просто исполины!
Вот, по свидетельству Перри, каковы были они:
«…некоторые из этих судов были даже до 1 000 тонн, и служили ему [Строгонову — А.М.] для перевозки по реке Волге ржи, соли, рыбы…» [58] (с. 52).
Однако ж десятилетием ранее Перри на наших реках побывал другой иностранец — голштинец Избрант Идес. В пору его путешествия, то есть еще тогда, когда Петр за свое кораблестроение, а если точнее, за кораблеломание, не принялся, вот каких размеров суда хаживали по нашим рекам. Соль из Соликамска по Каме отправляют:
«…в громадных, специально для этой цели построенных ладьях или речных судах. Каждое из них берет от 800 до 1 000 ластов, т.е. от 100 тыс. до 120 тыс. пудов. Кроме того, на них имеются всякие строения: кухня, баня и другие, — да на каждом судне насчитывается от 700 до 800 рабочих [матросов — А.М.]» [35] (гл. 1, с. 59).
Их размеры следует исчислять по неким таким «дощаникам», то есть невзрачным якобы неказистым суденышкам, которые возили товары, до уничтожения их все тем же Петром, по Сухоне и Северной Двине:
«Длина дощаника колебалась от 9 до 40, а иногда и более сажен» [57] (с. 168).
То есть что-то порядка 85 метров (а иногда и более). И вот что писал о них француз Жан Соваж Дьеппский, в 1586 г. посетивший Архангельск:
«И поверьте, что я видел, в течение двух месяцев, которые мы пробыли, более двухсот пятидесяти больших габар, вышедших из реки, и все они были нагружены рожью, солью, кожами, воском, льном и другими товарами» [59] (с. 231).
Однако ж не только по Сухоне и Двине ходили эти самые им упоминаемые русские грузовые суда «габары»:
«Item, надобно габарам, совершающим плавание по морю, возвращаться в конце августа, а в половине сентября последний срок, ибо море застывает, и все покрывается льдом…» (там же).
То есть у нас существовали в больших количествах какие-то грузовые суда, которые не только в Архангельск доставляли грузы из Вологды, но ходили и за моря. И привозили товары уже откуда-то оттуда, успевая вернуться домой до середины сентября.
А размерами своими они доходили, что выше озвучено, 85 м в длину (и более). Мало того, их оснастка позволяла идти в том числе и против ветра. Потому как даже о наших самых больших в мире судах, бусах, Избрант Идес сообщает, что:
«При помощи паруса при попутном ветре они могут двигаться против течения…» [35] (гл. 1, с. 59).
Бмиблиографию см. по:
Слово. Том 23. Серия 8. Книга 4. Реки вспять
Комментарии (0)