Как "ваше благородие" попал в плен к красным и что с ним было.

"И вот, я пленный... Без фуражки, с остатками соломы на одежде - иду... Сзади конвоиры переговариваются: - Так хозяйка, значит, и говорит мне, как только зашел в хату: "Там в сене у нас запрятался ктось из белых". Ну, мы вот, значит, и поймали сазана!
Указывает, куда мне идти. Подходим к кирпичному дому, где у входа висит красный флаг и стоит часовой. Часовой направляет нас к комиссару. - Он вот там, - кивает на соседний двор.
Идем туда. Заходим со двора в кухню. Рядом в комнате слышится ругань и крики. Один из моих конвоиров пошел туда, и сразу же оттуда вылетел свирепого вида, низкого роста какой-то юнец, на вид лет семнадцати-восемнадцати, с наганом в руке и ко мне: - Ты пенсне носил? Говори - носил?




Удивленно смотрю на него, а он, не подождав моего ответа, сильно бьет меня в лицо, а конвоир добавляет прикладом винтовки прямо в грудь. Падаю, почти лишаюсь сознания.
Слышу глухой голос: "В штаб на допрос!" Поднимают меня, срывают погоны, часы... Как в тумане, двигаюсь... Ведут почему-то через сад. Мелькнула мысль, что сейчас пустят пулю в затылок и... конец! Никакого страха: видимо, он улетучился и пришли апатия, безразличие, а сильная боль под глазом затушевывает остальные чувства.
Ведут со двора в кухню того дома, где разместился штаб. Один из конвоиров заходит в закрытую комнату, возвращается, зовет меня, а сам выходит во двор. Я в просторной комнате, прекрасно обставленной. За большим столом сидит хорошо одетый военный и что-то пишет. Другой сидит у окна и тоже что-то пишет, разложив бумаги на подоконнике.
В соседней комнате слышны оживленные голоса. Беглый опрос сидящим за столом, - как я потом узнал, это был адъютант штаба бригады, - кто я и как попал в плен. Затем он встает и идет в соседнюю комнату, а оттуда быстрой походкой вылетает довольно стройный военный средних лет, одетый, как говорится, с иголочки: темно-синие френч и галифе, недостает только погон, да и то, как будто бы видны на плечах следы от них.



- Тек-с, кто же это вас так разделал? - кивнул на мое лицо.
- Комиссар, - отвечаю я.
— Ух... - что-то нехорошее цедит по адресу комиссара и вдруг ко мне: - Что ж вы так плохо воюете, загнали половину армии в мешок, сюда за Днепр, а теперь попробуйте-ка вырваться! Мешок-то мы затянем... Мы ведь нарочно вас сюда пустили. - И все это выпаливает быстро, с какой-то злобой.
Удивленно смотрю на него: что можно ответить на эту реплику?
- Ну ладно, отправьте его в штаб армии, - и к сидящему у окна: - Товарищ (называет фамилию), допросите...
Тот поднимается, берет со стола какую-то толстую тетрадь и ко мне:
- Какой части?
- Седьмой Корниловской батареи.
Перелистывает тетрадь и продолжает:
- Кто командир батареи?
- Полковник Белковский.
- Не Белковский, а Бялковский, а старший офицер полковник Пурпиш; в батарее - офицеров двадцать три, четыре орудия, четыре зарядных ящика, три пулемета, - и с довольным видом захлопывает тетрадь, поднимает голову и адъютанту:
- Ну, что его спрашивать? Я больше знаю... - а потом: - А какого вы военного училища, интересно?
- Киевского артиллерийского.
Он с некоторым оживлением:
- А я пятой киевской школы прапорщиков. Знаете ее?
- Знаю.
- Курите?
- Да, - и беру папиросу.
— Возьмите всю пачку, у меня есть еще.
Закурил, стало как-то легче.
- А наш начштаба, - кивок со смешком в сторону соседней комнаты, - бывший ротмистр, улан. А этот, - смотрит в сторону адъютанта...
Но тот перебивает:
- Ну, брось волынить, лучше заканчивай сводку.
Адъютант выходит и через некоторое время появляется с красноармейцем; затем что-то пишет и передает красноармейцу:
- Смотри, доставь пленного в штаб армии в полном порядке. Очень важный пленный. Там во дворе, наверное, и еще есть пленные, забрать всех.
- Да я же хорошо понимаю, товарищ адъютант, не впервой, - отвечает конвоир.



Меня выводят во двор. По пути я глянул в зеркало - раздутая сторона лица, запыленная физиономия, растрепанные волосы, - не узнаю себя: чучело какое-то. Во дворе два красноармейца охраняют трех. Кто же это? Один в нижнем белье, босиком, да ведь это же мой Волков! А другой - в грязной гимнастерке, в рваных штанах, на ногах рваные ботинки - наш солдат. Третий - бывший красноармеец, в той же одежде, в которой и был.
Это тоже наш солдат. Была одежда у него неказистая, видно, никто не польстился. Все лицо избито, из ушей течет кровь, которую он изредка вытирает рукавом. Стоим молча. Не видно ни нашего кучера, ни вольнопера.
Вдруг к нам подбегает какая-то женщина и бросает к ногам Волкова ворох старой одежды. - Оденься хоть как-нибудь. Срам-то какой! Волков быстро разворошил принесенное, и вот он натягивает на себя что-то вроде кофты, широкие рваные шаровары и опорки на ноги. Теперь все же лучше. На мои брюки и сапоги косятся конвоиры, да, верно, боятся отобрать открыто.
Мы двинулись под конвоем трех конных и по той самой улице, по которой вчера прибыли сюда, только теперь в обратном направлении. Навстречу непрерывным потоком двигается кавалерия. Все время из колонн несутся реплики к нашему конвою вроде:
- Чего вы их ведете? Шлепните! - или насмешливо к нам: - Ваше благородие, а ваше благородие, как вы себя чувствуете? А где ваши ордена? Молчат конвоиры. Молчим и мы.
Но вот и конец селения, поворот налево и степь. Остановились. Старшой что-то сказал одному из конвоиров, тот куда-то поскакал и вскоре вернулся с подводой. - Садитесь, - кивнул в нашу сторону. Мы сели и поехали рысью.



Старшой оказался симпатичным и разговорчивым. Товарищи звали его просто Фомич. Я вынул папиросы, угостил его, и он разговорился. Оказалось, наши конвоиры - донцы, раньше были в Белой армии, попали в плен к красным в городе Новороссийске, не могли быть вывезенными в Крым из-за отсутствия транспорта.
Я хорошо помню картину эвакуации Белой армии из Новороссийска, когда с парохода, увозившего нас в Крым, видна была непрерывная колонна донцов, направлявшихся вдоль берега на юг, на Геленджик...
Я, оказывается, попал в плен к первой бригаде Второй конной армии. Командует ею Миронов, якобы бывший полковник-донец. Много в армии донцов и кубанцев, попавших в плен на Черноморском побережье. Их сначала направили на польский фронт, так сказать, своею кровью загладить вину перед советской властью.
- Ну, а теперь вот сюда, на Крым, наверное, думают: "теперь не перебегут к белым, когда им уже вот-вот капут", - разглагольствует Фомич. - У нас у всех думка: скорей бы заканчивалась война и - домой.
Узнаю от него, что сюда переброшена с польского фронта одна бригада Первой армии (Буденовской). Ждут остальные бригады.
По мнению Фомича, комиссар избил меня "по ошибке". Дело в том, что наш вольнопер выстрелил в подскакавшего к нему кавалериста и тяжело ранил, а сам скрылся. Комиссар приказал во что бы то ни стало разыскать стрелявшего. Его приметы: носит пенсне и с усиками.
Так как было пыльно и я время от времени протирал свою переносицу, очищая от пыли, то, очевидно, оставил след на ней. Вот и создалось впечатление, что я носил пенсне. Маленькие усики были и у меня.



Нас ведут в село Софиевка, где расположен штаб Второй конармии. К вечеру остановились в какой-то деревушке и зашли все в просторную хату. Встретила нас сердитая хозяйка - видно, осточертели ей всякие постояльцы, и красные, и белые, да и махновцы сюда не раз заглядывали. - Кого, хозяйка, любишь - красных или белых? Давай, корми, у нас есть и те, и те, - весело сказал Фомич. - А не дашь, сами возьмем!
Делать нечего. Ворча себе под нос, хозяйка молча вытащила чугун из печки, бросила на стол груду ложек, миски; хлеба нет. И мы быстро опорожнили содержимое чугуна и с удовольствием закурили. Спим мы, пленные, все вместе в хате. Фомич предупреждает, что охрана будет во дворе и если убежит хоть один из нас - остальным расстрел. Дружба, мол, дружбой, а служба - службой. Усталые, засыпаем как убитые.
Утром двигаемся дальше. Вытаскиваю из голенищ брюки, вымарываю их дегтем, чтобы "не соблазнять" любителей раздевать пленных. По дороге встречается много военных, и верховых, и пеших. Острят и насмехаются над нами.
Встретился какой-то пехотный полк. Вид у красноармейцев измученный, одеты бедно, в обмотках. Этим не до насмешек: у самих вид не намного лучше нашего. Однажды нас догнал какой-то кавказец в красной черкеске, с какими-то значками на груди. Вынул шашку и начал ею размахивать над нашими головами. Фомич еле-еле его отвадил.
Въезжаем в Софиевку, очень большое, вытянувшееся село. Вот и штаб армии. Около него группа военных. На здании штаба - плакаты. Тут, видимо, раньше была школа. Кое-кто читает вывешенную газету. Узнаю, что в газете помещены стихи на злободневную тему гостящего сейчас здесь советского стихоплета Демьяна Бедного.
Нас, пленных, загнали в какой-то двор и указали, где можно располагаться как кому вздумается на открытом месте. Конвоиры же, сдав нас и помахав на прощанье рукой, уехали. Ночь плохо спали: было холодно. На утро погнали куда-то на окраину села, опять загнали в большой двор, где было уже много, видимо, тоже пленных, если судить по измученному виду и отрепанной одежде.

Сразу же посыпались вопросы: откуда, какой части? Узнав, что мы корниловцы, послали нас направо, в угол двора, там, мол, ваши. Подхожу. Опять вопросы, думают, что имею какие-либо ценные последние известия о положении Белой армии.
К нашему двору подходит хорошо одетый военный в матерчатом шлеме, который почему-то называют "буденовкой", в гимнастерке с красными лацканами вместо пуговиц. Его сопровождают два красноармейца, судя по их плохонькой одежде. Громко командует: - Офицеры, военные чиновники, выходи на улицу!
Вышло человек двадцать. Потом была произведена перекличка, после которой к нашей группе добавилось еще человек десять. Стоим на улице. Вокруг собралась толпа из местных жителей. Принесли фрукты, овощи и стали угощать нас. Через некоторое время появился наш конвой и оттеснил всех нас к забору. Затем команда: - Пошли за мной!
Мы двинулись толпой за пожилым военным с кожаным портфелем, а позади нас охраняло только два пеших конвоира. Шли долго. Уже давно скрылось село, стало жарко, хотелось и пить, и есть, а главное - курить.
Появилась какая-то деревенька, в которой мы и расположились на ночь. Загнали нас в какой-то большой сарай, выдали немного хлеба, но от усталости не хотелось есть. Утром быстрый пересчет и опять: - Пошли!
Помню, что к вечеру дошли до железнодорожной станции. Читаю: "Станция Долгинцево Екатерининской железной дороги". Остановились у самого вокзала, потом нас вывели на платформу. На первом пути стоял состав из красных вагонов; около похаживали красноармейцы с перевязками то на руке, то на голове, очевидно раненые; некоторые выглядывали из вагонов.
Кое-кто из раненых стал подходить к нам и с любопытством рассматривать. Ведь действительно мы представляли собой колоритную картину благодаря своему одеянию: грязные, полураздетые, нечесаные. Узнали, кто мы... И опять посыпались остроты, угрозы, насмешки и реплики. Кричали конвою: "Чего с ними возитесь? Отвели бы лучше на кладбище!"



Подхожу к вагону, приглашают внутрь. Влезаю. Один ряд нар, на которых лежат, очевидно, тяжелораненые. В одном месте у стены на нары поставлена походная кровать, и на ней лежит хорошо одетый военный в желтой кожаной куртке. Какой-то большой чин, определяю я. Читает газету, приблизив ее к открытому люку.
Вслед за мной влезли несколько человек с перевязанными руками, из тех, которые прогуливались по перрону. Стою посередине вагона в недоумении: что им нужно от меня?.. Но вот один свирепого вида здоровяк начинает "беседу" - тычет раненой рукой в мою физиономию. - На, вот, полюбуйся, что ты сделал с нами...
Тут загалдели и другие, посыпались угрозы, и ругань, и насмешки. Вспомнил, что когда-то читал, что самое лучшее в таких случаях, это - молчать. Так я и сделал, тем более что меня ни о чем и не спрашивали. Ругань стала сменяться остротами по моему адресу и, наконец, это тоже, видимо, стало им надоедать. И я не знаю, что бы со мной дальше было, но тут тот, что читал газету, неожиданно прикрикнул: - А ну, довольно галдеть!
В то же время в дверях появился мой конвоир и - мне: - Давай, пошли в свой вагон, сейчас отправляемся! Этот конвоир стоял у вагона и ждал меня. Нечего и говорить, как мне стало легко. Я буквально выскочил из вагона под гогот оставшихся. Это были, как я узнал потом, буденовцы.



Ночью нас выгрузили на глухой станции; при тусклом свете фонаря читаю название: "Станция Александрия Екатерининской железной дороги". Моросит мелкий осенний дождик. Быстрый пересчет. Команда: "Пошли за мной!"
Подошли к большому зданию, и нас вводят поодиночке в какую-то комнатку. Там за столом сидит военный с пышными усами, грубо производит опрос, что-то отмечает в списке и пальцем указывает направление, куда идти.
В комнате два зарешеченных окна; на полу стоят ведро и кружка. Утром нас по очереди выводной выводит на оправку, потом приносит еду: хлеб и воблу, которые мы с жадностью уничтожаем. Знакомимся с ранее прибывшими и узнаем, что мы находимся в так называемом Особом отделе фронта.
Здесь решается судьба всех виновных или заподозренных в политических преступлениях, а также и особо опасных, по мнению властей, военнопленных. Среди нас было два военных в хорошей защитной, форменной, одежде; один оказался бывшим офицером-кавалеристом, у красных был каким-то командиром; другой - делопроизводитель. Здесь же, после расследования, и судят, и расправляются.
Изредка, главным образом вечером или ночью, кого-нибудь из нас вызывали на допрос. С допроса люди возвращались хмурыми, а однажды тот бывший офицер, что был в военной форме, пришел даже с кровавыми подтеками на лице. Вскоре оба эти военные исчезли. Никто из нас никогда не рассказывал другим о том, что с ним было у следователя.



Так прошло недели две. И вот ночью, когда я уже собирался заснуть, открылась дверь, и меня вызвали к следователю. Повели в то большое здание, в котором мы были вначале. Хорошо обставленная комната следователя была плохо освещена; лампочек было много, но горели они тускло. Через открытую в соседнюю комнату дверь виднелась спина, очевидно, сотрудника следователя. Сам следователь сидел в глубоком кресле, а мне предложил сесть на стул напротив; достал папку и стал задавать вопросы, сличая мои ответы по каким-то бумагам:
- Ну, у вас дело чистое. Строевой. Корниловская дивизия эвакуировалась из Новороссийска и вы с нею. В Белой армии с 1918 года, в плен попали не по собственному хотению, значит - активный белогвардеец. Значит, отправим вас в лагерь для контриков в Рязанскую губернию, в монастырь. Там у нас много таких, как вы. Вас учили воевать, а там теперь будут учить работать. Всё. Идите!
Выхожу из комнаты, выводной ведет меня обратно. Все спят, так как уже очень поздно. Утром заявил своим приятелям, куда меня направляют. - Ну и с нами то же будет, - грустно промолвил кто-то.
И действительно, в последующие две ночи были вызваны и остальные мои товарищи и получили такой же приговор. Делали догадки насчет тех списков, которые велись у следователя и по которым нас проверяли, и пришли к выводу, что в эти списки включены, по мнению большевистских заправил, особенно активные деятели Белого движения, с которыми были у них особые счеты.



Было последнее число октября. Морозило, срывался снежок, но земля еще была голая, и было очень холодно... Нас повели на площадь, где уже стояла толпа, по виду таких же, как и мы, и только изредка можно было увидеть одетых в штатское и более или менее сносно.
Конвоиры были, видимо, неплохие ребята. Один из них подошел к моему соседу, особенно сильно страдавшему от холода, - у него была только одна рубашка, летние штаны и на ногах опорки на босу ногу. - Ты бы сбегал к кому-нибудь, может, что и дали бы из одежи, - сказал он.
- А можно? Так я сейчас... - и мой сосед побежал в первый попавшийся дом, который оказался домом священника, и через некоторое время вернулся оттуда уже одетым в какую-то кацавейку, на ногах красовались, вместо опорок, порыжелые сапоги с короткими голенищами, а на голове - о, ужас! - роскошная лисья шапка, какие носили обычно духовные лица. Вид у него был действительно архикомичный и вызвал хохот даже у нас, удрученных.
Двинулись без строя. Впереди два конных, позади один конный и три пеших конвоира. Убежать можно легко, но куда? В такую погоду и в такой одежде?.. Да и одна угроза начальника конвоя могла бы удержать от побега.
Нас выгоняют на перрон к хвосту поезда, где прицепляют три товарных вагона и в эти вагоны загоняют всех, а двери наглухо закрывают. Нам тесно, но мы этому рады, ибо так теплее. Один люк открыт. Вначале стояли, пританцовывая, а потом, от усталости, стали приседать на корточки. Дверь открывается, заглядывает конвоир и старается пересчитать нас. На наш вопрос, когда и куда отправляют нас, сухо отвечает: - Везем в Кременчуг, это часа три езды, не замерзнете, а замерзнете - туда вам и дорога.



При движении вагона холод стал особенно чувствоваться. Ноги коченели, и наше притоптывание превратилось в какой-то дикий танец. К счастью, поезд шел быстро, и часа через три мы уже догадались, по подрагиванию вагона на стрелках, что прибыли на какую-то большую станцию.
Темнеет. Мы долго бредем без строя, поеживаясь от холода, посередине неосвещенной улицы, окруженные охраной. Наконец останавливаемся у большого двухэтажного здания. Судя по большим витринам, это был когда-то громадный магазин.
На следующий день, осмотревшись, мы стали постепенно группироваться по принадлежности к воинским частям: корниловцы - в углу, справа - из дивизии генерала Барбовича, а слева... махновцы, о чем я узнал, получив на мой вопрос, какой они части, тихий ответ: - Мы - махновцы, сидели в тюрьме, а теперь, вот, высылают кудась в лагерь.
В стороне от нас расположились более или менее хорошо одетые штатские и военные Красной армии, верно, чем-то провинившиеся. Эти в дальнейшем все время старались показать свое перед нами преимущество; иронизировали при всяком удобном случае и даже как-то раз вечером, когда стали укладываться ко сну, один из них громко пропел:
Пароход плывет, вода кольцами, Будем рыбу кормить добровольцами... И вдруг кто-то из группы Барбовича в ответ зычным голосом: Пароход плывет прямо к пристани, Будем рыбу кормить коммунистами!
Мы опешили от неожиданности, и к ним: "Вы что - с ума сошли?", а бывшие красные вояки разразились угрозами и криками: "Охрана, сюда! Охрана!" Вбежал охранник с винтовкой - дежурный при выходе на улицу, с испуганным лицом: "Что случилось? Что случилось?.." Кое-как нам удалось уладить скандал, который мог бы окончиться для нас весьма плачевно.



Нужно отметить, что, очевидно, в связи с окончанием военных действий в Крыму надзор за нами почти отсутствовал, а так как железная дорога находилась в плачевном состоянии, то вопрос о нашей отправке в лагерь откладывался на неопределенное время.
Таким ослабленным надзором воспользовались многие. Исчезли махновцы и несколько человек из нашей группы. Куда-то отправили всех невоеннопленных, а взамен пригнали наших врангелевцев, попавших в плен уже в северной части Крыма. Их гнали пешим порядком из Херсона, а оттуда по железной дороге в Кременчуг. Были они так же плохо одеты, как и мы.
Однажды мой сосед по ночлежному месту, вольнопер какого-то Корниловского полка, с которым я подружился и который оказался пронырливым парнем, пришел из города подстриженным и чисто выбритым. Я удивился такой его перемене и спросил, откуда деньги для уплаты парикмахеру. - Да ведь парикмахерские бесплатны, теперь же коммуна, иди смело, - ответил он.
На следующий день я пошел в ближайшую парикмахерскую, долгое время робко ходил около, а потом рискнул и зашел. Работало несколько мастеров, очередь была небольшая, и я не видел, чтобы кто-либо платил деньги.
Попал я к молодому мастеру-еврею. Очень разговорчивый, он, видимо, принял меня за рабочего и стал изливать передо мной свой восторг от советской власти и ее программы. Закончив свое дело, он сейчас же взялся за следующего клиента.
Однажды мы с приятелем попробовали зайти в ближайшую столовую, проверить, не наступила ли и здесь "эра коммунизма", но у нас потребовали пропуск. Пришлось добывать дополнительное питание честным порядком: ходить на работу на станцию.



Был уже конец ноября. Наступили морозы. В нашем помещении стало холодно: отопления не было,-— ведь это был когда-то склад. Первый же этаж нашего здания, где было отопление, неожиданно стал заполняться штатским народом, главным образом евреями. Все были хорошо одеты, некоторые с чемоданами.
Оказалось, это был так называемый "нетрудовой элемент": торговцы, крупные домовладельцы и тому подобное. От них власти потребовали контрибуцию, обложили всех на какую-то крупную сумму и решили держать их в заключении, пока не уплатят...
Тем временем теснота и отсутствие гигиены делали свое дело; мы сильно обовшивели. Несмотря на ежедневное уничтожение массы вшей, они вновь появлялись и мучили нас, особенно по вечерам, перед сном. Тело зудело, спать было почти невозможно, и только потом, когда эти твари наедались нашей крови и успокаивались, мы засыпали.
К вечеру я стал бредить, был почти в бессознательном состоянии и смутно понимал, что меня несли куда-то, а когда очнулся и стал озираться - увидел, что нахожусь в каком-то длинном и низком помещении и что на полу, на соломе валялось десятка два больных, прикрытых, вместо одеял, шинелями, между больными.
Врач сюда не приходит, а только старший фельдшер, который установил, что у меня возвратный тиф. Я уже перенес первый приступ, а всех их бывает четыре или пять, с промежутками от восьми до десяти дней. В этой палате все - тифозные.
Температура у меня стала нормальной, но появилась сильная слабость. Поев хлеба и запив его горячей водичкой, я крепко заснул и, когда проснулся, почувствовал себя гораздо здоровее. Сидевший за столом молодой человек оказался дежурным фельдшером. Он - студент, медик. Узнав, кто я и что я тоже бывший студент, стал ко мне относиться особенно внимательно и перевел меня на место рядом со своим столом.



Однажды, во время своего дежурства, мой знакомец-фельдшер принес мне и некоторым другим больным по чистой смене белья и верхней военной одежды для замены нашей, уже пришедшей в негодность. Это была старенькая одежда, но выстиранная и продезинфицированная.
Однажды он мне тихонько сообщил, что мог бы устроить так, что меня бы эвакуировали из города, выдав мне удостоверение, как военнослужащему Красной армии. Иначе, по его словам, при теперешних условиях я вряд ли смогу перенести свою болезнь благополучно.
Я задумался над этим предложением, но ничего определенного не сказал в тот день, а наутро к нам неожиданно заскочил какой-то военный чин с кипой бумажек и, вызывая по фамилии, вручал вызванному одну из них. В числе таких оказался и я. Читаю: эвакуационный лист на мое имя и... звание - ротный писарь какого-то полка (стояла трехзначная цифра). Меня даже передернуло от неожиданности....Так я стал красноармейцем." - Из воспоминаний А.Тереньтьева (Корниловская артиллерийская бригада) Впервые опубликовано: "Вестник первопоходника" 1968-год. №84-85. Лос-Анжелес США.