После всего изложенного становятся просто смешны потуги Лажечникова составить о Петре некое иное мнение, выдумав для этого извечного беглеца героическое сражение, где Петр якобы принимает в нем непосредственное участие:
«…прикреплены веревочные лестницы. По ним, как векши, цепляются русские, — и первый на палубе Петр.
— Ура! силен бог русских! — восклицает царь громовым голосом и навстречу бегущих шведов посылает горящую в его руке гранаду… Со всех сторон шведы с бешенным отчаянием заступают места падших; но перед Петром, этим исполином телом и душою, все, что на пути его, ложится в лоск, пораженное им…» [7] (с. 349).
Хороша сказочка! Однако ж на самом деле за время своих попыток утех с баталиями он не только на расстояние броска этой самой гранады к неприятелю не подступился, не только на выстрел пращи или бросок копья не подошел, не только на ружейный выстрел не подкрался, но не приблизился даже и на пушечный выстрел! Басенка же о том, что все, мол, «на пути его ложится в лоск», требует некоторого уточнения: на пути его может ложиться все живое в тот самый лоск исключительно под воздействием всюду им насаждаемой, столь его звериному сердцу разлюбезной, импортированной с Запада «цивилизации»: безпробудного и безудержного пьянства. Именно он ввел регулярное спаивание своих верноподданных: кого на ассамблеях, кого в устроенных им для этого кабаках.
А вот еще сказочка из уст все того же романиста:
«…остановляет на бегу судно… и оборачивает его назад. Он в одно время капитан, матрос и кормчий. Во всех этих маневрах видны необыкновенное присутствие духа, быстрое соображение ума и наука, которой он с таким смирением и страстью посвятил себя в Голландии» [7] (с. 349).
Да уж, наслышаны-с: и про Голландию, и про Англию, и даже про Францию. Облеванные стены лучших гостиниц и герцогских карет, пьяные скандалы и дебоши с метаниями опорожненных бутылок в зазевавшуюся публику, проститутки и мальчики, исполняющие грязные услуги за вознаграждение, — вот лишь малый перечень им прекрасно освоенных в заграницах этих самых «наук».
Вот объяснение в подложности лишь одного из множества мифов — якобы овладении Петром голландским языком:
«В ноябре 1721 года, принимая тайно французского посла, Кампродона, который жил в Голландии и свободно владел языком страны, он вынужден был прибегать к переводчику…» [18] (с. 81).
То есть не знал Петр, что выясняется, даже голландского языка. То есть языка тех людей, которые якобы его чему обучали в Голландии. Потому, что следует все же усвоить, он мог обучаться там единственному — съему продажных девиц. О чем, собственно, и имеются многочисленные свидетельства. Чему он еще мог там обучаться, не зная даже местного наречия?
Потому ложь его восхвалителей становится все более очевидной:
«Давая в письме к Лажечникову от 3 ноября 1835 года высокую оценку наряду с “Последним Новиком” и второму роману Лажечникова — “Ледяной дом”, Пушкин, однако, указывал, что “истина историческая в нем не соблюдена”» [7] (с. 436).
Но вся эта являющаяся чистым плодом фантазии легенда о некоем величайшем в истории России «кормчем» вызывала скептическое отношение даже советского литературоведения:
«…крайне ослабляли, ограничивали… историзм “Последнего Новика” эстетические взгляды его автора» [7] (с. 436).
Но что собою означают эти самые эстетические взгляды, столь ослабляющие некий такой историзм?
На этот вопрос находим ответ у самого Лажечникова:
«…в историческом романе истина всегда должна, должна уступать поэзии, и если та мешает этой. Это аксиома» [126] (с. 3); [7] (с. 436).
То есть, если истина мешает этой самой поэзии, то истину, за ненадобностью, следует спровадить в архив!
Премило и прелюбезно…
То есть, если врешь, но при всем притом врешь на удивление складно и забористо, то такое допускается. Это вроде бы как даже обязано приветствоваться. Ведь некое аллегорическое восприятие действительности — это, как бы так сказать, и есть, по Лажечникову, высочайшая форма искусства.
Но он отнюдь не является изобретателем этого жанра. Он лишь подливает очередную порцию масла в огонь, разведенный еще его знаменитыми предшественниками:
«…утверждение Лажечникова, что историческая истина всегда должна уступать поэзии, слишком явно восходит к традиционным представлениям и дореалистической эстетики XVIII века, бытовавшим и в классицизме (в этом духе высказывался, например, Херасков в связи с историко-героической эпопеей “Россияда”) и в сентиментальной поэтике Карамзина» [7] (с. 437).
То есть все их «истории» на самом-то деле являются всего лишь художественным вымыслом! А мы-то — что ж, дураки, по ушам развешиваемое нам вранье и в упор не желаем замечать?
Выдумал Карамзин, ненавидящий Святую Русь и получивший отмашку в печатании своих грязных памфлетиков, именуемых «Историей государства Российского», от розенкрейцеров Новикова с Гамалеей, заскочив к этим авдотьинским «старцам» на пути из Москвы в Питер и получивший от них эти жидомасонские инструкции на опоганивание истории России, а мы ложь его принимаем за правду. Но они над нами, простачками, просто смеются: они нам расшифровывают свое «видение русской истории» — мы, мол, все для вас, дураков, придумываем, а вы только уши развешивайте поплотнее — мы вам еще и не такое про вас расскажем. Мы вас еще на дерево посадим и вручим банан с пальмы. И расскажем вам «доподлинную историю», как немцы, вот уж благодетели, вас с этой пальмы снимали…
Но кто такой этот Карамзин?
Он является внуком одной из дочерей еврея Шафирова, столь удачно избавившего в очередной раз перепугавшегося Петра из турецкого плена (стафь с ними на фсе, кроме шклафства) на реке Прут. Он же выученик какой-то засекреченной масонской ложи Симбирска, из которой выдут сразу два правителя захваченной масонами России: Ленин («Бнай Брит» — «Сыны Завета») и Керенский («Великий Восток Народов России»), который сдаст страну в ту же неочь, когда Австрия запросит мира, своему боссу — Лейбо Бронштейну (эмиссару «Мемфис Мицраим» в России). И они, что у них же самих и находим, даже не стесняются в своих суждениях по части развешиваемой нам по ушам лжи.
Однако, в пику утверждениям этих довольно свободно истолковывающих некогда произошедшие события Лаже-Херасково-Карамзиных, бытуют о Петре и много иные мнения. Кронпринц Прусский, например, будущий Фридрих Великий, так характеризует Петра I в своем письме к Вольтеру:
«“…это не безстрашный воин, не боящийся и не знающий никаких опасностей, но робкий, даже трусливый государь, которого мужество оставляет во время опасности. Жестокий во время мира, слабый во время войны…” (Remusberg, 113 nov, 1738. Вольтер, Сочинения, т. X, с. 45)» [1] (с. 591).
Он же добавляет о Петре:
«монарх-самодержец, коему удачливая судьба заменила мудрость… ремесленник… готовый пожертвовать всем ради любопытства» [36] (с. 357).
Однако ж и мнения отечественных классиков, находящихся все в том же левом, безбожном лагере, ничуть не уступают мнению короля Фридриха — прилежного ученика своего учителя — законодателя безбожничества — Вольтера.
Герцен:
«…повеление Петра I: перестань быть русским, и это зачтется тебе в заслугу перед отечеством» [2] (с. 151).
«По выражению Герцена — Петр является первым “русским немцем”; пруссаки — для него образец, особенно для армии» [57] (с. 127).
«“Петр I, убивший в отечестве все национальное…” (Каховский, 1826)» [2] (с. 151).
И даже Лев Толстой, правда, в достаточно сдержанных тонах, просто никак не смог не отметить того разочарования, которое наступило после того, как у него появилась правдивая информация о своем былом кумире:
«…личность и деятельность Петра не только не заключала в себе ничего великого, а напротив, все качества его были дурные» [2] (с. 184).
Но и не только воинствующие безбожники своего кумира не мирволили:
«“Не будет преувеличением сказать, что весь духовный опыт денационализации России, предпринятый Лениным, бледнеет перед делом Петра. Далеко щенкам до льва” (Федотов, 1926)» [2] (с. 152).
Щенячью моду попугайствовать иноземщине Ленин перенял именно у своего предшественника — в поездках по заграницам действительно «льва». Который, с ворохом повсеместно закупаемых девок (или мальчиков), заливая реками шампанского и блевотины предоставляемые его шайке шикарные апартаменты, оставил в местах своего пребывания достаточно однозначное впечатление как о себе самом, так и о своих соратниках.
Вот как Владимир Ильич проявлял свою солидарность с далеким завещателем в попугайстве у иностранщины:
«По-моему, надо не только проповедовать: “Учись у немцев…”, но и брать в учителя немцев…» [127] (с. 190); [128] (с. 91).
Вот откуда у вождя появилось:
«русский рабочий — плохой работник» «надо русского дикаря учить с азов» или «в России азиатства хватит на триста лет» [128] (с. 90).
И борьба с этим самым «азиатством» проходила отнюдь не под девизом борьбы с протестантизмом или иудаизмом, католичеством или исламом, которые вождем, для борьбы с Русским Православием, были признаны даже целесообразными, но через непримиримую кровавую войну именно против исконной веры русского человека. Именно эта война столь роднит его с Петром.
Оба диктатора, в первую очередь, пытались выбить из-под ног русского народа ту почву, на которой тот стоит вот уже, как минимум, тысячелетие. И именно средства борьбы с Русской Церковью повсеместно вводил Петр, чем пытался отвратить русского человека от его вероисповедания. На том делают упор практически все его нововведения, крушащие наши многовековые традиции.
Всему вышеизложенному имеются и иные подтверждения уже чисто материального характера. Ведь именно исконно русский Псков Петр готов был отдать в обмен на свою жизнь, когда, в очередной раз испугавшись, с ужасом для себя заметил, что турки, прекрасно осведомленные о методах ведения им войн, учли его извечную привычку к ретираде. А потому, первым делом, отрезали ему такую возможность. Скорей всего, им помог в выборе метода борьбы с Петром Карл XII, находившийся в стане неприятеля. Ведь именно его головы Петр шел домогаться от турецкого султана.
Так чем же «великому» наш древний Псков столь катастрофически не угодил, коль готов он был его сдать с потрохами в обмен на свои комариные болота?
Наш исконно русский город был ненавистен ему именно тем, от чего не в чести была и Москва — он ненавидел нашу веру. Именно по этой причине Петр колокола в пушки переплавлял:
«…у колокольной и орудийной меди разный состав, и перелить колокольную медь в орудийную очень не просто. Сделать это можно только с помощью специальных присадок. Таких присадок в Московии попросту не было, приходилось их ввозить, и к 1703 году из 90 тысяч пудов “заготовленной” колокольной меди перелили в орудийную всего 8 тысяч пудов. Остальные колокола так и валялись, но, конечно же, никогда не вернулись на подобающее им место — на колокольни» [10] (с. 49).
Причем, даже и эта менее чем десятая часть колоколов, переплавленная в пушки, в деле участвовать могла лишь чисто символически (как негодные американские танки в Великой Отечественной войне). Потому как такого рода пушки быстро выходили из строя и требовали постоянного ремонта.
О чем свидетельствует посол Дании в России Юст Юль. Из предназначенных для штурма Ревеля нескольких десятков орудий, что происходило на глазах посла:
«…двадцати штукам с прогоревшею от долгой пальбы затравкой и потому негодных к употреблению залили дно на толщину ядра металлом и затем впереди этого залитого слоя просверлили новую затравку. Артиллерийские офицеры уверяли меня, что такому быстрому прогаранию затравок подвержена бóльшая часть их орудий, и это потому, что вылиты они из металла, обыкновенно употребляемого для колоколов и заключающего в себе слишком много олова; ибо в настоящую войну духовенство было вынуждено предоставить (правительству) из церквей во всех царских владениях известное количество колоколов для переплавки в пушки» [54] (с. 61).
Однако ж, заметим, вообще запрещающий отливку колоколов указ, вышел много позже окончания этой войны — 23 февраля 1722 г. То есть когда уже и предлога никакого против их изготовления не имелось. Таким образом выясняется, что на самом деле никакой военной цели объявленные гонения на колокола не имели не в начале, не в конце царствования Петра. Этим он лишь выражал свое отношение к Русской вере, столь им ненавидимой. Только-то и всего.
Это доказывают и иные подобного плана его поступки. Ведь не только с колоколами вел столь тотальную войну Петр, но даже церкви закапывал в землю. В Москве часовни снести ему не дали. Удалось лишь опоганить некоторые из них, предоставив басурманам под склады. Потому, подальше от сохранившихся русских святынь, и перенес царь-антихрист свою столицу на новое место.
В древнем же Пскове он изобрел новый способ уничтожения наших святынь — закатка в валы крепости, сооружаемой якобы для обороны. А потому и обнаруживаем теперь в рассказе советских искусствоведов:
«Наибольший интерес среди раскрытых и исследованных построек представляют каменные храмы, расположенные на восточной границе Довмонтова города. Закрытые в 1701 г. насыпью петровской “куртины”, вошедшей в городские документы под названием Рождественского бастиона, храмы эти сохранились на высоту более 5 м. Поставленные горожанами во второй половине XIV в., они дошли до нас в своих первоначальных формах» [129] (с. 211).
О чем такие факты говорят?
Да о том, что этот самый «преобразователь» среди неких «дел» своих «славных» более всего прославил себя в уничтожении русских святынь, которые в данном случае он просто похоронил под землей. Ведь лишь останки на три четверти снесенной им русской старинной церкви обнаружили теперь археологи. А сохранившиеся их основания, дошедшие до нас в своих первоначальных формах, говорят лишь о том, что были они на момент уничтожения Петром действующими!
Именно в такого рода святотатствах и заключена столь нам теперь удивительная «слава» этого «великого», прославленного масонами: Карамзинами-Лажечниковыми-Лениными.
Между тем здесь прослеживается и в природе-то ранее просто не встречаемая поразительнейшая его завистливость. Именно слава псковского князя Довмонта (в крещении Тимофей), в честь кого и была названа снесенная Петром часть древнего русского города, и явилась основной составляющей вынесенного нашим святыням приговора. Совершались же победы князя по его молитвам в стенах наших белокаменных святынь, именно за это и снесенных Петром, эдаким-де «любителем старины». И победы Довмонт одерживал русскою дружиной, постоянно в десятки раз уступающей своим количеством силам врага.
Например:
«В поход на Литву Довмонт отправляется “с тремя девяносто мужей псковичей”, в погоню за немцами выезжает “с малою дружиною в пяти насадах, с шестьюдесятью мужами”. Столь же конкретно в “Повести о Довмонте” противопоставление великой силы противника малой дружине князя. В битве с литовцами на Двине Довмонт “с одним девяносто семьсот победил”, в сражении на Мироповне “с шестьюдесятью мужами восемьсот немцев победил, а два насада бежало”. Стремление к точности является характерным признаком “Повести о Довмонте”…» [130] (с. 149).
Имеются и куда как более существенные подтверждения вышеназванных цифр:
«Мирожская икона Божией Матери находится в Псковской губ., на реке Мироже, в Спасском мужском монастыре. Явилась она в 1498 г. и прославилась множеством чудес. На иконе, вместе с Богоматерью, стоящей во весь рост, с поднятыми вверх руками и с Младенцем, сидящим на ее груди, изображены св. благоверный Псковский князь Довмонт и его супруга» [131] (с. 1570).
Уж более убедительного подтверждения вышеназванных цифр, чем явление князя на чудотворной, чудом же явившейся иконе, просто не бывает.
И слава Довмонта представляет собой полное продолжение славы Александра Невского. Ведь лишь о нем известны победы над неприятелем, столь подавляющим своим количеством. Победы, не доступные для повторения простыми смертными.
Петр решил славу эту закопать: закатать ее под плод своего «гения» — «куртину», которую достаточно глумливо назвал «Рождественскою».
Кто был ему в данных делах наипервейшим помощником? Ведь даже потомственные его братья по организации достаточно нередко докучали ему отказами в произведении святотатственных действий. Вот один из многочисленных примеров:
«Древний скандинавский род Рерихов обосновался в России при Петре I… отец рассказал юному Рериху о прапрадеде, который не побоялся навлечь на себя гнев императора за отказ уничтожить церковь…» [1] (с. 12).
То есть сообщения о кознях Петра в деле уничтожения русских церквей подтверждают нам даже масоны — сами наследники его антиправославных традиций.
Так что уж больно все это увязывается в грандиозную цепь растянутых на века событий, ведущих к одному: заговору, который предполагает превратить русского человека в Ивана, не помнящего родства. Потому истребляется и древняя письменность, и след от нее, и след от культуры, ее сквозь века пронесшей. Взамен же изобретается теория о тысячелетней рабе, навязываемая нам усаженными Петром во главу нашей науки немцами.
Но остаются следы следов. В Смоленске, Торжке, Пскове, Витебске, Мстиславле, Твери, Москве, Нижнем Новгороде, Вологде, Старой Рязани, Звенигороде Галицком, Великом Новгороде и Старой Русе в невообразимом множестве обнаруживаются письма русских людей — простолюдинов, исполненные на бересте — XI–XIV вв. Что одно ставит на изобретенных Западом теориях о нашей вопиющей безграмотности большой и жирный крест (сам немецкий язык появляется лишь с первым Евангелием Мартина Лютера — то есть наша письменность появляется еще до появления самих этих немцев!). Но следов с каждым днем обнаруживается все больше: находят древние монеты, фундаменты каменных православных храмов, наличие русских монастырей на Афоне в «дохристианскую» эпоху. Обнаруживаются древние мастерские русских луков, которые ставят крест и на придуманной немцами и Карамзиным саге о монгольском нас когда-то якобы завоевании (самим этим и по сию пору примитивным монголам и по сию пору неизвестном). Может быть, исследовав все эти упрямо продолжающие всплывать сведения о нас, все же удастся докопаться до столь скрупулезно кем-то упрятываемой от нас Правды?
Нами разбираемым неким таким «собирателем истории» дел было понаделано столько, что по сию пору не разгребешь. Для современных археологов:
«Не меньший интерес представляют росписи церкви Покрова Богородицы, начатые раскопками 1974 г. Сама церковь, в числе трех храмов погребенная в 1701 г. под насыпью Рождественской «куртины», сохранилась на высоту более 5 м.
…Летописи, как известно, сохранили даты первоначального строительства церкви (1352 г.)…» [129] (с. 222).
Вот какую древность уничтожал наш этот некий такой «любитель старины» — Петр.
Так для чего ж, в таком случае, нами рассматриваемый «великий» объявил приказ о сборе всех исторических ценностей, в том числе и рукописей?
А для того, чтобы точно так же, как и три древние церкви в старинном русском городе Пскове, — безжалостно уничтожить!
«Всего под укреплениями было похоронено свыше десятка церковных и монастырских зданий, которые сохранили стены и конструкции до высоты сводов под земляной засыпкой» [129] (с. 261).
Все эти шедевры древнерусской архитектуры и фресковой иконописи, столь безжалостно уничтоженные «собирателем русской старины», теперь буквально по крупицам с огромнейшим трудом восстанавливаются реставраторами. Однако многое уже утрачено безвозвратно, что указывает на полную заинтересованность в тотальном уничтожении русской культуры этим самым великим ненавистником страны, отданной масонами в его страшные лапы. Петр, что выясняется, и действительно стал преобразователем: великой державы в очень великую своими размерами безжизненную пустыню…
И вот куда девал он работавших на монастыри крестьян. Юст Юль, свидетельствуя об изъятии Петром, например, у Новоиерусалимского монастыря в свою пользу 2 600 крестьянских хозяйств из 3 000, сообщает, что с объявления им войны Турции, то есть найдя для такого рода кощунств, вкупе с переливкой колоколов и закатывания церквей в крепостные валы, очередной способ по изъятию церковных ценностей. На этот раз о превращении в своих безправных рабов каждых шести из семи хозяйств, работающих на монастыри:
«…царь произвел такой дележ со всеми главными монастырями в России, благодаря чему ему досталось несколько сот тысяч крестьян и его доходы значительно увеличились» [54] (с. 253).
Так он пополнял людьми свои к тому времени преизрядно обезлюдевшие от его «хозяйствования» владения, из которых живыми спасались лишь те, кто в нужный момент, когда птенчики производили очередной набор «воров», успевал куда-либо скрыться.
А вот механика уничтожения русских святынь наследниками «славных дел», петровскими «птенчиками», в частности, «Кира и Ивана, что в приделе у Николы Чудотворца в Довмонтове стене…» в старинном городе Пскове:
«Местоположение этого придела мы находим на плане 1740 г., фиксирующем расположение церкви Николы вместе с ее пристройками… На плане Пскова, составленном в 1821 г., церкви Николы с Гребли мы уже не видим» [129] (с. 218).
Почему же это не видим? Церковь-то не сахарная — растаять не могла, и даже не деревянная — камень не горит. Его можно лишь взорвать динамитом!
Но вот куда-то вдруг запропастилась…
Почему?
Да потому, что погуляли по Земле Русской своими «делами славными» густо насаженные «великим преобразователем» его дел наследники — «птенцы». Это варварское уничтожение русской святыни — лишь маленький эпизод в той антирусской войне, заряд которой заложил под наше государство воспетый в историях историков «преобразователь». Именно его «дела» открыли тот самый заветный крантик, через который волны западного чужебесия умопомрачительным все сметающим потоком хлынули на нашу святую землю.
Между тем погребение заживо русской старины глубокой в лице церкви Николы с Гребли — это лишь продолжение уничтожения русской культуры наследниками «великих дел» Петра.
Вот как прослеживается их ненависть к русской старине по отношению «птенчиков» к древним нашим фрескам XIV в. — церкви Рождества в Городне на Волге:
«В 1745 г. она была вновь перестроена… оставшуюся на стенах живопись сбили…» [129] (с. 265).
Но уж до какого варварства, которое здесь вытворял даже не сам Петр, а его дел наследники, дойдут лишь пару сотен лет позже захватившие Россию уже ничем свой бесовский хвостик и не пытающиеся прикрывать воинственные безбожники — жидомасоны большевики! Так, что выясняется, кощунствовала всем нам на все лады расхваленная этими Хераско-Лажечниковыми сорока-воровка — беззаконная дщерь Петра — якобы вся из себя набожная Елизавета.
А вот что сообщается об этой многострадальной церкви во времена петровских «славных дел» еще начала:
«В конце XVII в. после очередного пожара церковь долгое время оставалась “без пения церковного”» [129] (с. 265).
И таких заброшенных церквей в начальную пору «славных дел», как оказывается, было немало. Тем она в корне и отлична от предшествующих ей времен Святой Руси. Но, однако ж, слишком походит на эпоху ей кровно сходную — ГУЛАГа, чрезвычаек, Беломорканала...
И если ленинская эпоха наиболее осталась славна устроенным в Поволжье искусственным голодом, что было произведено лишь для мотивации отбора у Русской Церкви всех имеющихся у нее в наличии ценностей, то в эпоху Петра, при почти аналогичных ситуациях, возникали бунты, которые не менее жестоко подавлялись, чем затем будут подавлять их большевики, применяя против восставших крестьян пулеметы и пушки регулярных воинских частей и даже отравляющие вещества.
Но в самой основе причин для жесточайшего подавления постоянно вспыхивающих бунтов находилась ведущаяся Петром долгие годы все никак нескончаемая Северная война.
А ведь она имеет под собой и иные причины возникновения, которые лишь теперь начинают всплывать, обнаруживая в своих двухсотлетней давности продолжателях «славных дел» полную аналогию. Ведь исключительно сюжет разжигаемого без причин вооруженного конфликта продемонстрирован в эпоху «славных дел» наследника Петра — Ленина. Он был прекрасно, как по нотам, разыгран двумя якобы враждующими между собою сторонами, на самом деле представляющими собой две стороны одного и того же переворота — февраля 1917 года. Никакие белые армии не встали бы на защиту совершенно чуждых им интересов как раз и раздувшего эту революцию класса, если бы этот сценарий братоубийственной бойни не входил в планы захвативших власть в России сил.
Вторым вариантом по уничтожению Православия и поддерживающего его народа являлись стройки века. Эти мероприятия при большевиках запомнились достаточно не плохо. Но разработал для них данный варварский способ массового уничтожения людей их далекий предшественник. Наибольших же объемов это «Петра творенье», то есть усовершенствованный им заимствованный у заграницы чудовищный аппарат смерти, достиг при строительстве города-монстра. Где счет загубленных жизней пошел уже на миллионы…
Библиографию см. по:
Слово. Том 22. Серия 8. Кн. 3. Стафь с ними на фсе
Комментарии (0)