Проблемы русской истории и русской историографии, разумеется, не могли пройти мимо внимания человека, который, по выражению А. С. Пушкина, сам был всемирной историей. Петр I непременно желал иметь полноценную «Историю России», соответствовавшую современному уровню научного знания. За ее составление поочередно было засажены несколько русских книжников. Однако дело как-то не заладилось — задача оказалась не по плечу отечественным Геродотам и Фукидидам, чьи умственные способности их недальний потомок описал одной выразительной строкой: «Уме недозрелый, плод недолгой науки». В конце концов царю пришлось обратиться за русской историей туда же, куда он привык обращаться за всем прочим, — в Европу. За год до смерти, 28 февраля 1724 г., Петр I подписал указ, гласивший: «Учинить академию, в которой учились бы языкам, так же прочим наукам и знатным художествам и переводили бы книги».
Со смерти Петра не прошло и каких-нибудь полутора десятков лет, как Россия получила полноценный исторический труд. И всего замечательнее было то, что Академия с ее приезжими многоучеными адъюнктами и приват-доцентами не имела к этому никакого отношения. Почин в этом деле и основную часть работы взял на себя один человек, притом прямого касательства к исторической науке не имеющий. Звали его Василий Никитич Татищев. Он, по справедливости, может считаться отцом русской историографии.
Татищев интересен не только как историк, но и как тип практического деятеля, воспитанного в огромной Петровской мастерской. По меткому определению Ключевского, он являет собой образец человека, «проникшегося духом реформы, усвоившего ее лучшие стремления и хорошо послужившего отечеству, а между тем не получившего от природы никаких необычайных дарований, человека, невысоко поднимавшегося над уровнем обыкновенных средних людей». Его фигура открывает ряд блестящих дилетантов русской науки и культуры XVIII в.
В 1704 г., восемнадцати лет от роду, Татищев определился в армию артиллеристом. В Петровское время человек редко заканчивал службу там, где ее начинал. За сорок лет своей служебной деятельности Татищев побывал горным инженером, управляющим монетным делом в Москве и астраханским губернатором. Удалившись от дел в 1745 г., он до самой смерти (1750 г.) жил в своем подмосковном имении — селе Болдино. Все это время он находился под судом по обвинению в лихоимстве. Оправдательный приговор был вынесен за несколько дней до его кончины.
Занимаясь горным делом, Татищев собирал географические сведения о местностях, где предполагалось вести разработки рудных залежей или строить заводы. Русская география по естественному течению мыслей увлекла его к русской истории. Постепенно сбор и изучение древнерусских памятников, письменных и вещественных, превратились для него в подлинную страсть. Татищев стал, вероятно, самым выдающимся читателем тогдашней России. Он не пропускал ни одной русской и иностранной книги об истории и поручал делать выписки и переводы из латинских и греческих авторов. Позднее он признавался, что, приступая к написанию своей «Истории», имел под рукой более тысячи книг.
Татищев отлично понял важность иностранных источников для древней истории России и умело ими воспользовался. Но со временем особую ценность его труду придали не они, а уникальный древнерусский памятник, о котором мы имеем понятие только благодаря обширным выпискам из него Татищева. Это — Иоакимовская летопись, приписываемая новгородскому святителю епископу Иоакиму Корсунянину, современнику князя Владимира I Святославича. Она была известна Татищеву по позднему списку середины XVII в., но сохранила древнее славянское предание, не попавшее в другие летописные своды. Ознакомление с ней и привело Татищева к заключению, что «Нестор-летописец о первых князьях российских не весьма добре сведом был».
В самом деле, кого не смущало это внезапное начало русской истории, датированное в «Повести временных лет» 859 годом: «Имаху дань варязи на словенах»? Почему «имаху», с какого времени «имаху» — все эти вопросы повисают в воздухе. Вслед за варягами на исторической сцене, как «бог из машины» в древнегреческой трагедии, появляется Рюрик с братьями и русью. По Иоакимовской же летописи выходит, что Нестор начинает с конца очень длинной и весьма интригующей истории.
В незапамятные времена жил в Иллирии князь Словен со своим народом — словенами. Снявшись однажды с насиженных мест, он увел словен на север, где основал Великий град. Словен стал основателем династии, которая ко времени призвания Рюрика насчитывала 14 поколений князей. При князе Буривое, Рюриковом прадеде, словене вступили в долгую войну с варягами. Потерпев тяжкое поражение на реке Кюмени, которая веками служила границей новгородских и финских земель, Буривой бежал из Великого града, жители которого стали варяжскими данниками.
Но недолго владели варяги Великим градом. Тяготясь наложенной на них данью, словене испросили у Буривоя себе в князья его сына Гостомысла. Когда тот явился, словене восстали и прогнали варягов.
Во время длительного и славного княжения Гостомысла на словенской земле установились мир и порядок. Но к концу его жизни Великому граду стали вновь угрожать внутренние неурядицы и внешняя опасность, ибо у Гостомысла не оказалось наследника: четыре его сына погибли в войнах, а трех дочерей он выдал замуж за соседних князей. Тревожимый тяжелыми мыслями, Гостомысл обратился за советом к волхвам в Колмогард. Те прорекли, что ему наследует князь его крови. Гостомысл не поверил предсказанию: он был так стар, что его жены уже не рожали ему детей. Но в скором времени ему приснился чудесный сон. Он увидел, что из чрева его средней дочери Умилы выросло великое и плодовитое дерево; оно укрыло под своей кроной весь Великий град, и все люди этой земли насытились от его плодов. Проснувшись, Гостомысл призвал волхвов, чтобы они истолковали его сон, и услышал от них, что Умила и произведет на свет его наследника.
Сомнения Гостомысла на этом, однако, не улеглись. Ведь у него уже был внук от старшей дочери, и если уж вставал вопрос о передаче наследования по женской линии, естественно было предложить княжеский стол ему, а не его младшему брату. Гостомысл все же решил положиться на волю богов и рассказал о своем вещем сне народу. Но многие словене не поверили ему и не пожелали забыть о правах старшего внука. Смерть Гостомысла вызвала междоусобицу. И только хлебнув лиха, словене вспомнили о Гостомысловом сне и пригласили княжить сына Умилы, Рюрика.
В изложении своего понимания варяжского вопроса, Татищев опирался на предшествующие опыты русской истории — Синопсис (издан в 1674 г.) и . Следуя духу первого, он придал призванию князей характер естественности — славяне призвали не чужестранца, а внука своего князя. У Байера Татищев позаимствовал критический метод обращения с источниками и саму постановку проблемы: этническая принадлежность варягов-руси и место их обитания. Но войдя под руководством Синопсиса и Байера в область древней русской истории, Татищев затем действовал самостоятельно. Он не отправился отыскивать родину первых русских князей ни в Пруссию, ни в Скандинавию. Варяжский (русский) муж Умилы был, по его мнению, финским князем. В доказательство своих слов Татищев привел массу историко-филологических свидетельств давнего бытования корня «рус» в топонимике Финляндии и юго-восточной Прибалтики. И все-таки над его историческими разысканиями витает тень Байера: история варягов-руси в дорюриковский период оказалась у Татищева никак не связанной с историей славян. Недаром Ключевский назвал его русским историографом, цепляющимся за вечно несущуюся вперед европейскую мысль.
Труд Татищева подпал под еще более тяжкий суд, чем тот, который преследовал его самого, — суд истории. В 1739 г. Татищев привез рукопись своего сочинения в Петербург и отдал на прочтение своим знакомым и влиятельным лицам в тогдашнем ученом мире, в надежде на положительные отзывы. Однако, по его собственным словам, одни рецензенты попеняли ему на недостаток философского взгляда и красноречия, другие возмутились за посягательство на достоверность Несторовой летописи. При жизни Татищева «История» так и не была издана.
Вскоре после его кончины пожар уничтожил Болдинский архив. От рукописей Татищева уцелело лишь то, что было в чужих руках. По этим неисправным спискам, изданным в 1769-1774 гг., русские читатели и ознакомились впервые с «Историей Российской». В полном и наиболее близком к оригиналу виде «История» появилась только в 1848 г.
Нападки на Татищева, однако, не прекратились. Введенную им в научный оборот Иоакимовскую летопись долгое время считали чуть ли не мистификацией. К. Н. Бестужев-Рюмин, выражая общее мнение историков середины XIX в., писал даже, что на Татищева нельзя ссылаться (правда, позже он пересмотрел свои взгляды и с должным уважением отнесся к трудам первого русского историографа: «”История” Татищева, памятник многолетних и добросовестных трудов, воздвигнутых при условиях самых неблагоприятных, долго оставалась непонятой и неоцененной... Теперь уже никто из ученых не сомневается в добросовестности Татищева»). Затем скептицизм историков был перенесен на сами сведения, сообщаемые Иоакимовской летописью. Но в последнее время доверие к ним со стороны историков значительно возросло. Сейчас уже об Иоакимовской летописи можно говорить как об источнике первостепенной важности, особенно в части, касающейся «дорюриковой» эпохи.
P.S.
Благодаря дочери В.Н. Татищев стал прапрадедом поэта Ф.И. Тютчева (по материнской линии).
Комментарии (0)