Однако же при всем при этом, уже готовясь стать отцом, Петр продолжал играть в солдатики. Но солдатики были живыми. А потому, ему на потеху, они иногда умирали совершенно по-настоящему. Тому свидетельством, например:
«Трехдневные маневры под Кожуховым, на берегу реки Москвы, в 1694 г.» [32] (с. 422).
Вот что сообщает об этих «маневрах» принимавший в них участие князь Куракин:
«… убито с 24 персоны пыжами и иными случаи, и ранены с пятьдесят» [70] (с. 251).
«Правда, сам Петр об этой последней своей потехе писал, что под Кожуховым у него, кроме игры, ничего на уме не было…» [32] (с. 422).
Отметим, что ничего не было на уме все ж не у семилетки и не у третьеклассника, но у здорового, правда, пока еще только телом, двадцатидвухлетнего недоросля, своими игрушечками ухайдакавшего насмерть двадцать четыре человека и покалечившего еще «с 50»!..
Но не только солдаты у Петра калечили друг друга. Собранная им шайка обучалась будущим убийствам на занятии, нигде и ни в какой стране небывалом — пальбе из пушек по своему собственному мирному населению:
«…когда стал “потешным” генералом Федор Зоммер, из Пушкарского приказа привезли 16 самых настоящих орудий и “стали учить потешных стрелять чугунными бомбами… Было уже не до потехи. Много побили в полях разного скота и перекалечили народу”.
…картина это совершенно реальная, причем жаловаться на материальные расходы и даже на убийства некому. Ведь во главе… сам царь!..
Иные из историков ставят в большую заслугу Петру, что он… истово готовил и тренировал солдат… Но это вовсе не были маневры в строго военном смысле этого слова; речь шла скорее о любимой игрушке, с которой Петр был не в силах расстаться» [12] (с. 69).
И что в солдатики он лишь играл, можно заметить еще и по тому, что, несмотря на защищавшее его тридцатитысячное войско, которое в десятки раз своей численностью превышало количество стрельцов его мнимого соперника, при первом же упоминании о якобы грозящей ему опасности:
«Петр бежал. Не пытаясь даже проверить полученное известие и не убедившись, насколько реальна грозившая ему опасность, он босиком вскочил с постели и в одной рубашке бросился в конюшню, вскочил на лошадь, опомнившись лишь в соседнем лесу. Несколько конюхов догнали его и привезли ему платье. Несколько офицеров и солдат последовали за ним. Увидев вокруг себя достаточную охрану, не теряя ни минуты времени, не предупреждая мать… пришпорил лошадь и понесся во весь дух в Троицу. Он приехал туда в 6 часов разбитым душой и телом, почти в обмороке; ему предложили постель; он был не в состоянии отдыхать; возбужденный, взволнованный, захлебываясь от слез, испуская жалобные стоны, он снова и снова спрашивал архимандрита Викентия, можно ли ему рассчитывать на помощь… слова архимандрита в конце концов успокоили молодого царя» [19] (с. 47).
У страха глаза велики. Однако же:
«Действительность этого покушения совершенно не доказана и совершенно неправдоподобна. Документы, собранные лучше других осведомленным русским историком Устряловым, доказывают, что Софья в тот момент не смела и думать о нападении на Преображенский лагерь. Она знала, что он хорошо защищен, содержится в боевой готовности и не удивится никакой неожиданности. Она скорее боялась… выступления со стороны потешных полков, возбужденные, пылкие солдаты которых страстно стремились отличиться в каком-нибудь дерзком деле» [19] (с. 46).
И правильно, как выяснилось, боялась — ей в этот момент и действительно не на кого было опереться. Ведь:
«Фаворит Софии князь Голицын играл в эти дни какую-то странную, если не сказать — предательскую роль» [14] (с. 100).
А был он, что мы выяснили, масоном. Потому-то и действовал вовсе не так, как хотелось бы ему на тот момент, хотя бы из здорового естественного чувства самосохранения. Ведь в случае ареста ему было что терять:
«Собственный дом его был одним из великолепнейших в Европе, покрыт медными листами и внутри украшен дорогими коврами и прекрасною живописью» [71] (с. 267).
Мало того, при описи его имущества у него:
«…оказалось очень много богатой мебели, 100 000 червонцев в сундуке, зарытом в погребе… 400 пудов серебряной посуды…» [71] (с. 257).
А отдавать единоразово по 6 тонн только одной серебряной посуды по собственной инициативе вряд ли кто и будет. Потому больше походит весь разыгранный со спектаклем неудавшегося покушения на Петра фарс на то, что Голицын поступил так, как приказывало ему действовать его масонское руководство.
Кстати, оно же, что и еще более бросается в глаза, странным образом оставило его в сторонке от просто казалось бы неминуемой над ним расправы. На что, узнав теперь нравы «Преобразователя», уж никак нельзя не надивиться:
«“Следует заметить, что хотя князь Василий Васильевич был важнейшею подпорою царевниной стороны, и известно было, что он, если и не был зачинщиком то знал все умышляемое против жизни младшего царя, но он не был осужден, как изменник, и не объявлен виновным в государственной измене, хотя разделял ее в высшей степени…” (Гордон, т. II, с. 280)» [68] (с. 199).
Причем, если сам он был все-таки выслан из Москвы в другой город, и жил некоторое время в Пинеге, то сын его, после его смерти:
«…взят по-прежнему в Москву» [72] (с. 407).
Но в чем же вообще смысл этого столь странного дворцового переворота? Ведь если Петру никто не только не угрожал, но угрожать просто и не был в состоянии, то чем является этот конфликт, ловко спроворенный на животном врожденном страхе нашего «Великого»? Кто и для какой цели поспешил убрать с трона Софью и заменить ее на недоросля Петра, еще не знакомого и с правилами умножения?
Ведь масонов, сверхзадачей которых всегда являлась борьба с Русским Православием, деятельность фаворита Софьи, В.В. Голицына, не устраивать не могла. Ведь вот что произошло сразу после его отставки, на что жалуется Невилль:
«Эти варвары снова запретили иностранцам въезд в Россию, равно как и отправление католической службы. Один только польский посланник, и то с большим трудом, мог получить позволение устроить у себя на дому часовню. Говорят даже, что они заставят москвитян ограничиться изучением только лишь письма и чтения, проявляя и в этом случае, как и во всем другом, свою тираническую и деспотическую власть, что заставит всех сильно сожалеть о великом Голицыне. Последний построил огромное прекрасное каменное здание для коллегиума, вызвал из Греции 20 ученых и выписал много книг; он убеждал дворян отдавать детей своих учиться в это заведение, разрешил им посылать детей в латинские училища в Польшу, другим же советовал нанимать для детей польских гувернеров; иностранцам он разрешил свободный въезд и выезд из Московии, что до него не было в обычае. Он желал также, чтобы дворяне путешествовали за границу для изучения военного искусства в иностранных государствах, так как он задался целью учредить порядочное войско, вместо полчищ из крестьян, которые, будучи призываемы на войну, оставляют свои поля без обрабатывания; вместо этой бесполезной для государства службы, он предполагал обложить население умеренною подушною податью. Он думал также содержать постоянные посольства при главнейших европейских дворах и дать полную свободу вероисповеданиям в Московии; допустив уже в страну иезуитов, он часто беседовал с ними, но на другой же день после его падения они были высланы за границу, причем от имени царей было объявлено императору и королю польскому, которые присылали их, что отныне им навсегда запрещается приезжать в Московию. Придерживаясь этого решения, они, в марте 1690 года, отказали послу польского короля, требовавшему от имени своего государя и от имени императора позволения проезда в Китай патеру Гримальди, находящемуся ныне в Польше» [71] (с. 257–258).
То есть все то, что затем учредят масоны с помощью царя-антихриста, уже учреждалось Голицыным. Так зачем же было его убирать?
В те времена бушевали раскольничьи страсти: адепты некого такого «древлеправославия» палили в огне себя и своих близких, совершенно не желая при этом сознавать, что добровольное самоубийство ни в какой рай никого никогда не приводило. Но только в ад. Сами же заводилы этих массовых самосожжений самих себя палить и изначально не вознамеривались, уходя от участи, всегда уготованной ими лишь для других. С ними, что и понятно, дабы прекратить самоистребление населения России, надо было что-то делать. Руководство же страны, как это ни покажется странным, не только гарей и их устроителей ничем не останавливало, но, похоже, лишь потворствовало им, привлекая для поддержки какой-то новомодной ереси высшую придворную церковную иерархию (протопоп Аввакум — один из них).
И вот каким образом ударила вразрез этой политики Софья, ни для кого нежданно воздвигнутая на престол стрельцами:
«…закон о казни самых опасных расколоучителей (именно тех, кто других толкал в огонь) был принят только в 1685 году (см. “Двенадцать статей царевны Софьи — законоуложение о приверженцах старой веры, состоявшее из 12 пунктов, рекомендованных патриархом Иоакимом, изданное правительством царевны Софьи в 1685 году”)» [73] (с. 15).
То есть Софья, ни сном, что называется, ни духом никому узкой дороженьки перейти не вознамеривающаяся, провинилась перед масонством достаточно серьезно — одним махом обрубила столько лет ткавшуюся ими паутину перманентной революции (вспомните 5 голодоморов [2 во время войны и 3 в мирное время], безчисленные расстрелы, стройки века узниками ГУЛАГа и пр. преступления революционеров нынешних). Ведь прежние цари раскольникам даже из заточений позволяли нагнетать атмосферу ужаса и самосжигаться сотнями и тысячами, презрев все отеческие законы, взяв при этом на вооружение, что удивляет и еще более, способ борьбы с перенаселением у древней секты гностиков:
«Когда-то в эпоху гонений в Римской империи такими “добровольными мучениками” становились сектанты-гностики…» [73] (с. 13).
И Софья, уже разок так крупно провинившись перед масонами своим ляпсусом с внутренним иноверием, судя по всему, при помощи нового своего ухажера, ничего в стратегии масонства не смыслящего, подбиралась к тому, чтобы и с внешними влезшими в Россию иноверцами поступить также круто. Потому-то потребовалось столь срочно отбирать у нее бразды правления. Что, впрочем, изгнания из страны чужебесия, как рассмотрено выше, полностью не остановило.
Однако ж и здесь имеется вторая сторона конфликта. Голицын, что всеобще известно:
«…был ее весьма голант; и все то государство ведало и потому чаяло, что прямое супружество будет учинено» [70] (с. 240).
А в те времена, следует упомянуть, нравы членов царской семьи были вовсе не патриархальными, каковыми почему-то и по сию пору их принято считать. То есть Романовы, во всяком случае с эпохи Алексея Михайловича — это уж точно, обычаев, всегда царящих в русских теремах, не придерживались. И царевны этой странной боярской династии совершенно открыто уже заводили себе ухажеров:
«…по сообщению того же Куракина, и другие дочери царя Алексея изменили этому обычаю: у них были доморощенные “голанты” из певчих (“Архив”, I, с. 55)» [10] (с. 185).
У Софьи же, являвшейся к тому же правительницей, числился в «голантах» не один лишь Голицын:
«Надобно-ж и о том упомянуть, что в отбытие князя Василия Голицына с полками на Крым, Федор Шакловитый весьма в амуре при царевне Софии профитовал, и уже в тех плезирах ночных был в большей конфиденции при ней, нежели князь Голицын, хотя не так явно» [70] (с. 240).
Что ж профукал-то Голицын свое восшествие на престол, оставив свою возлюбленную какому-то очередному проходимцу?
Так ведь страшна была Софья, что выясняется, уж больно чрезмерно, чтоб во в стельку тверезом состоянии не то что там ручку еще челомкнуть, но решиться в койку к ней влезть. Вот что сообщает о ее внешности большой специалист по делам амурным, сам видевший ее ни единожды, француз де ла Невилль (1689 г.):
«….она очень безобразна, необыкновенно толста, с головою огромною, как подушка; на лице у нее волосы, на ногах наросты…» [71] (с. 259];
«и ей по меньшей мере 40 лет» [74] (с. 160).
Потому так себе, в смысле «фитовать», с нею со дневными «плезирами» этими самыми — еще, с грехом пополам, относительно можно было: все ж царевна, как никак. Но уж лезть к ней в постель, как на то решился его отчаянный ну ничем не брезгующий оппонент, — тут уж извините. Потому-то Голицын с такой легкостью и отбыл с армией в Крым, дабы прославить себя в качестве увековеченного доблестью победоносных баталий — победителя всех и вся. Может даже, сам он этого Шакловитого к ней в койку и подсунул? Хотел, видать, хоть этим карьеристом опостылевшую ему страхолюдину, к тому же и престарелую изрядно, которую он к тому времени и на дух переносить не мог, от себя, найдя невинный предлог, хоть немножечко отодвинуть.
Но, по приезде, получил от своего масонского руководства к исполнению разработку несколько иного более закрученного финала подготавливаемой операции. Потому как просто так, в стороночку, фаворитов его уровня не убирают — с ними расправляются. А ему о том и докладывали многочисленные им оставленные при дворе подопечные:
«И предусматривали все, что ежели бы правление царевны Софии еще продолжалося, конечно бы князю Голицыну было от нея падение или б содержан был для фигуры за перваго правителя, но в самой силе и делех бы был помянутой Шакловитый» [70] (с. 240).
Однако ж человека не масона, который при дворе мог бы стать «в самой силе», ни Голицыну, ни Лефорту оставлять в качестве всемогущего временщика крайне было не выгодно. Потому все произошедшее в дальнейшем более походит на сговор Голицына и Лефорта. Ведь у них у обоих на пути, окрутивших обе партии правления, то есть став во главе, на всякий случай, и красных, и белых, вдруг совершенно нежданно появляется независимая от них какая-то третья — серо-буро-молиновая фигура. Потому находится наиболее рациональный способ ее устранения — бегство Петра в Троице-Сергиеву Лавру под защиту ее святых стен. Которые Софьины набожные стрельцы, что было понятно изначально, штурмовать просто не посмеют.
Так что вот нами выпотрошено наизнанку даже и данное загадочное до нелепости происшествие: кем-то явно умышленно произведенный испуг чрезмерно пугливого вьюноши, кинувшегося, что и было запланировано, в бега. А дальнейшее стало просто естественным продолжением характера Петра — трусы всегда жестоки. Потому конфликт закончился тем, чем и должен был закончиться — дыбой в пыточных подвалах Преображенского:
«Кому отрубили голову или вырезали язык, кого били…» [75] (с. 371).
Выданный по его запросу Шакловитый:
«…стал ужасным орудием в руках Петра. На допросе, под ударами кнута, он дал все нужные для обвинительного акта против Софьи и ее соумышленников показания…» [19] (с. 49).
«…он во всем повинился, что ни доводили на него изветчики… (Пыточные речи их в Розыскном деле, свиток V)» [76] (с. 76).
Однако ж и здесь истинные показания подследственного оказались сокрыты. Двоюродный брат В.В. Голицына, Борис Алексеевич, весь компромат, касающийся его брата масона, из отчета изъял:
«“Когда вечером стало известно, что Шакловитый будет казнен, не подвергаясь вторичной пытке, то многие дворяне, из низших родов… [то есть из родов, явно не принадлежащих к масонству — А.М.] хотели просить, чтобы Шакловитый был подвергнут всенародно новой пытке, с целью узнать у него имена всех сообщников, но им было сказано, что царь доволен признаниями Шакловитого, и они в его дело не должны вмешиваться” (Гордон, т. II, с. 280)» [68] (с. 201).
А все почему?
В.В. Голицын, судя по всему, и являлся центральной фигурой заговора при смене Софьи Петром (в противном случае, думается, вооруженного сопротивления Петру было бы не избежать). Петр об этом распрекрасно был осведомлен.
От кого?
Так ведь от Лефорта — лучшего друга не только Петра, но и В.В. Голицына. Потому, для видимости, Голицын все же получил отвержение от двора, переехав, ничего при этом не потеряв, в иной город. Сын его, однако, вернулся в Москву сразу после его смерти (или, что скорее, его негласного отъезда заграницу), как ни в чем не бывало.
Со всеми же остальными никто церемониться вовсе не собирался, хоть врагами Петру не были и они. Просто вьюноше уж очень на тот момент хотелось ну хоть кого-нибудь немножечко «почетвертовать» — в детское свое все взрастающее в данном вопросе удовольствие. Вот лишь первые из его «славных» в ту пору отрочества деяний, произведенных в заранее заготовленных нашим «дивным гением» помещениях — жутких каменных мешках Преображенского, имеющих соответствующие для данного рода деятельности приспособления: плети и дыбы, пылающие жаровни и кандалы. А также, думается, и вышколенных катов, давно поджидающих момента, когда их ремесло найдет свое применение в более чем не потешных развлечениях этого Петрушки — ёрника и садиста:
«Шакловитый и его действительные или мнимые воображаемые товарищи были приговорены к смерти. Медведев, заключенный сначала в монастырь и подвергнутый ужасным пыткам, разделил их участь. Все были равны перед плахой. Софья была пострижена» [19] (с. 49–50).
Но начавшиеся с застенков Преображенского «славные дела» «великим преобразователем» были восприняты лишь как некоторое разнообразие в его потешных игрищах. А может, он просто и не знал никакой разницы между пыточными и потешными своими увеселениями?
Нам все тычут в нос некий его игрушечный ботик, на котором он, на самом деле, столь панически боящийся воды, вряд ли отважился бы еще и прокатиться. А следовало бы показать те казематы, давно заготовленные им заранее, где он проводил первые свои опыты над попавшими в его лапы людьми. Очень удивили бы экскурсантов и те страшные орудия пыток, которые этим самым «вьюношем», как бы вроде не смышленым еще, были установлены в этих ужасных каменных подземных мешках, ожидая того самого Шакловитого, который первым пройдет апробацию обустроенного Петром заведения — некоего его творения. Хорошо, если бы и о набранных заранее этим «Великим гением» специалистах — заплечных дел мастерах — также упомянуто было в экскурсионных программах: народ должен знать историю своих палачей и палаческого искусства.
И никакой разницы между игрушечками в войнушку, где под сотню человек за раз бывало убитых и изувеченных, и пыточных увеселениях, где всего-то пару-тройку и замучивал этот «вьюнош» в свое «детское» удовольствие, Петр не видел. А потому сразу же после зверской расправы с мнимыми зачинщиками мнимого путча великовозрастный наружностью, но совсем еще подросток своими недалекими мозгами Петр продолжил свои игрушечные ристалища с живыми солдатиками, которые иногда так забавно всамделишно ему на потеху умирали:
«…Час будущего великого человека еще не пробил. Серьезная борьба, в которую он был вовлечен, не сделала его взрослым, не заставила забыть о потешных полках…» [19] (с. 51).
И здесь нам также следует провести параллель с Лжедмитрием. Ведь именно этого рода забавами он и отличался от всех предшествующих ему царей Московского государства:
«Димитрий… сам пробовал оружие и устраивал военные маневры, которые вместе были и потехою…» [13] (с. 309).
«Он начал тем, что завел себе гвардию, без которой обходились его предшественники… Наряду с этим парадным отрядом он вооружал и другие, усердно занимался их обучением, наблюдал за маневрами, за упражнением в стрельбе, сам наводил пушки, устраивал примерные атаки, принимая личное деятельное участие в подобных боях. Предполагаемый сын Грозного более подходил на Петра Великого [предполагаемого сына Алексея Михайловича — А.М). Как и будущий реформатор он любил во все входить сам… Глава армии, подобно полтавскому победителю, он исполнял обязанности простого солдата…» [77] (с. 205).
И лезть этот «прообраз бомбардира-шхипера» собирался, между прочим, все в тот же город, почему-то столь загадочно одинаково манящий обоих этих Лжедмитриев — чуть ли ни сиамских во многих аспектах близнецов. И в пересказе похождений Лжедмитрия Первого, зафиксированных у Бутурлина, сразу и не поймешь — о ком из них обоих сказана следующая фраза. Ведь что тот, что другой:
«…в затеваемом им предприятии искал не настоящих выгод России, но выказывания на обширном поприще своих ратных качеств» [78] (с. 188).
Не знаем, как повел бы себя на данного рода ристалищах первый самозванец, слишком рано он был убит, но его последователь на троне проделывал этот фортель с неизменным постоянством более чем ретиво. То есть сбегал лишь еще тогда, когда появлялась самая малейшая для его жизни опасность. О том обстоятельный рассказ еще впереди.
Но, однако же, намерения этих двух даже на лицо словно сиамские близнецы похожих людей совпадали просто по полной программе. В следующей фразе, если не иметь перед глазами источник, вообще не поймешь, о ком сказано. В преддверии планируемого нападения на турецкую территорию:
«Намерение его было начать поход взятием Азова» [78] (с. 188–189).
Библиографию см. по: Слово. Том 21. Серия 8. Кн. 2. Загадки родословной
Комментарии (0)