Нам не известно: сколько петровских кораблей успели за двадцать лет войны перетопить шведы — на эту тему никаких цифр с петровской стороны не приводится. Однако ж стоит обратить внимание на чуть ли не единственную викторию, случившуюся у флотоводцев Петра, чтобы понять сам принцип всех этих выдающихся баталий, где «птенцы», ничуть не уступая в смелости своему патрону, драпали с завидным постоянством при первой же к тому самой малейшей возможности.
«Наиболее ярким эпизодом последней кампании Северной войны 1700–1721 г. между Россией и Швецией является морское сражение у острова Гренгам…
Как только русские суда стали выходить из-под прикрытия острова Редшер, они были атакованы шведскими кораблями. Используя малую осадку галер, Голицын стал уходить от неприятеля…» [117] (с. 67).
Короче говоря, по милой привычке своего патрона, морской главковерх решил, как, чувствуется, и всегда решал до этого случая, заблаговременно, еще до первой самой малейшей возможности принять бой, поскорей подальше унести ноги. Однако же:
«Четыре шведских фрегата, увлекшись погоней, вошли в узкий пролив, где не могли лавировать и слабо управлялись… в азарте преследования шведы сами загнали себя в ловушку…» [117] (с. 67).
И вот как «ковалась» затем последовавшая голицынская виктория:
«Фрегаты “Венкерн” (30 пушек) и “Шторфеникс” (34 пушки) сели на мель… Два других фрегата, “Кискин” (22 пушки) и «Данскерн» (18 пушек), попытались вырваться в открытое море, но неудачный маневр флагманского линейного корабля не позволил им это сделать» [117] (с. 67).
Ну и как же, спрашивается, в такой столь удачно сложившейся для нас обстановке действовал наш флот, построенный «великим» Петром?
Так ведь никакого флота-то у нас, как теперь выясняется, и не было. А была куча фелюг, на которых и накинулись со всех сторон тут же использовавшие промашку белого человека папуасцы: благо численно их было, как и обычно, в десятки раз больше:
«…90 гребных судов, более 300 пушек, 10 941 десантник» [82] (с. 170).
Так что никаким петровским флотом даже при самой его выдающейся победе и близко не пахло: имелась куча наструганных примитивных фелюг, на которых пиратствовали его «птенчики», словно заправские корсары Моргана, толпой накидываясь на зазевавшихся мирных граждан противоборствующей стороны.
«Петровские галеры, прикрываясь прибрежными мелями…» [82] (с. 90),
могли совершать лишь мелкие разбойничьи нападения на прибрежные шведские селения и плохо защищенные маленькие городки. Но:
«…бороться с линкорами и фрегатами противника… не могли. Русский же парусный флот солидно выглядел только на бумаге» [82] (с. 90).
Но вот вдруг этим морским разбойникам, мелкого пошиба, несказанно повезло: шведы, в очередной раз погнавшись за ними, совершенно непредвиденно сели на мель! Вот радости-то туземным царькам: будут всю ночь теперь стучать в тамтамы, жарить на костровищах изъятую из вражьих закромов говядину и упиваться портвейном, реквизированным из трюмов неудачливого неприятеля, севшего в нейтральных водах на мель.
Шведы, таким образом, потеряли:
«…103 чел. убитыми и 407 чел. пленными» [84] (т. 3, с. 38).
То есть даже при нескольких севших на мель кораблях потери врага выглядят не просто не густо, но смехотворно не густо!
Где бы это найти достойный аналог такого вот количества убиенных солдат неприятеля, когда такого же рода рядовая вооруженная стычка была бы под грохот фанфар на весь свет объявлена «сражением»? Но ведь даже на потерпевшем кораблекрушение одном корабле жертв может оказаться много более чем в этом самом «сражении», выигранном петровскими «птенчиками»!
Так почему же убиение ста трех шведов поименовано некоей морской баталией?
Всего лишь потому, что ничего и приблизительно тождественного за все двадцать лет этой самой нам извечно расхваливаемой войны Петра на море не то чтобы не случалось, но и случиться бы никогда и не могло. Ведь двадцать петровских мародеров закономерно удирало от одного шведа, выступающего в окрестностях Балтийского моря в роли хозяина.
Но вот чем все же повезло в этих краях, сильно изрезанных шхерами и словно созданных для фелюг разинского толка, петровской разбойничьей флотилии. Та самая виктория, когда сразу несколько вражьих кораблей сели на мель, оказалась не единственной. За шесть лет до вышеизложенной историками зафиксированной виктории приключилось в здешних краях нечто очень похожее. На этот раз петровским «джонкам», наструганным в неимовернейших количествах, также помогли безветрие, инициатива шведов и давно усвоенное «птенцами» у своего патрона это самое «здоровое отступление».
Да, у шведов был хоть и парусный, но все же флот:
«…15 линейных кораблей, 3 фрегата и отряд гребных судов…» [84] (т. 2, с. 474).
Флот, как видим, был солидный. Но шведам опять не повезло: «птенчики», лишь завидя неприятеля, тут же кинулись наутек. А гнать за ними без ветра шведам было просто не на чем. Потому они и выделили в погоню за беглецами из всего своего флота аж целый фрегат и несколько гребных «джонок» петровского типа, построенных, судя по всему, исключительно для войны с мелким петровским корсарством, в борьбе против которого солидные суда не были эффективны.
Однако же шведам на этот раз крупно не повезло. Бегство выглядело слишком поспешным — просто паническим. А потому шведы не успели даже хотя бы приблизительно прикинуть количество фелюг врага, опрометью кинувшегося наутек.
За то и были наказаны. У Апраксина, при встрече с неприятелем чисто интуитивно мгновенно кинувшегося в бега, этих джонок оказалось отнюдь не несколько, как подумалось шведам, но:
«…99 галер и скампавей с 15 тыс. войск…» [84] (т. 2, с. 474).
Шведы же, гоняясь между своих островков за нашими мародерами, как всегда слишком многочисленными, против всей этой джоночно-фелюжной флотилии извечных беглецов, о сопротивлении которых в культурных слоях их высшего общества и думать-то считалось признаком дурного тона, оказались совершенно не готовы к неравному бою. Петровский солдат трус — вот что ими было усвоено достаточно давно, еще с Нарвы. А потому шведы совершенно неожиданно оказались против немыслимых толп петровских джоночников, имея:
«…1 фрегат, 6 галер, 3 швербота…» [84] (т. 2, с. 474).
В эту вдруг случившуюся безветренную погоду погоня девяти шведских галер завершилась их боем против петровских девяноста девяти…
Причем, петровское воинство насчитывало 16 000 личного состава, у шведов же было всего 941 человек [82] (с. 154). То есть по 17 джоночников пришлось на каждого шведа! И ведь поначалу-то наши эти ваятели даже драпануть каким-то образом по инерции умудрились…
Но что ж погнались шведы так уж слишком неосмотрительно опрометчиво?
Да, видать, давно привыкли, что эти петровского образца потешные опереточные военные, всегда драпающие вдесятером от одного шведа, и теперь сбегут.
Но тут шведы увлеклись. За то и поплатились.
Однако ж наш учредитель филюжно-джоночной флотилии, типа «а-ля Стенька Разин», при оценке произошедшего оказался много иного мнения:
«Петр I высоко оценил победу рус. флота у Гангута, приравняв ее к победе под Полтавой в 1709 и учредив спец. медаль в память о Г[ангутском]м.с.» [84] (т. 2, с. 474).
И вот чем эта «победа» сродни Полтавской. Шведы потеряли убитыми:
«…9 офицеров и 352 нижних чинов…» [99] (с. 76).
Потери же морских потешников Петра, что и естественно, нигде в средствах информации почему-то не упомянуты. Но следует все же себе отметить, что они вовсе не малы. Так как известно, что шведы отбили два штурма. И лишь с третьего захода, и благодаря лишь 17-кратному своему численному преимуществу, петровским жандармам горстку шведов все же удалось пленить.
И вот как не слабо поработала здесь шведская артиллерия:
«В 1871 в Рилакс-фьорде, на месте погребения погибших в Г.м.с. рус. воинов, поставлен памятник» [84] (т. 2, с. 474).
То есть «птенчикам», имеющим даже семнадцатикратный перевес, шведы умудрились и здесь по зубам так здорово наковырять, что для более чем обильного здесь оставленного количества покойничков пришлось даже помпезный памятник устанавливать! Потому-то, между прочим, в советских источниках о потерях сторон что-то уж больно скромно умалчивается: видать, поотведали от «побежденных» достаточно прилично — вот и нечем похвастаться…
Кстати, интересный момент: об участии самого Петра в этой раздутой буквально из пальца эпопеи нынешние советско-эрфэшные источники и полусловом не обмолвились.
Но вот Ключевский сообщает, что ерник князь-кесарь производит:
«…торжественное пожалование Петра в вице-адмиралы за морскую победу при Гангуте в 1714 г., где он в чине контр-адмирала командовал авангардом…» [118] (с. 389).
Авангард же, что выше распрекрасно описано российско-советским источником, драпанул…
Потому и победителем объявлен все же Апраксин. Петра, видать, «победителя» этого самого, привесившего себе очередную блямбу на грудь за очередное свое эдакое всех и вся победительство, и на этот раз очень долго искали, чтобы сообщить ему эту радостную весть…
Вот по какой весьма тривиальной причине средства современной дезинформации порешили об участии в этой военной акции Петра, уж для русского-то оружия боле чем позорной, весьма благоразумно, несколько приумолчать.
А вот и еще об одной из такого же рода пирровых побед. Тут, судя по всему, об одной из первых:
«25 апреля 1703 г. Петр вместе с Шереметевым с 25 000 войска подступил к крепости Ниеншанц… После сильной пушечной пальбы комендант полковник Опалев, человек старый и болезненный, сдал город, выговоривши себе свободный выход. Между тем шведы, не зная о взятии Ниеншанца, плыли с моря по Неве для спасения крепости. Петр выслал Меншикова с гвардией на тридцати лодках к деревне Калинкиной, а сам с остальными лодками тихо поплыл вдоль Васильевского острова под прикрытием леса…» [4] (с. 645).
Зачем ему потребовалось держаться ближе к лесу?
Так ведь чтоб было куда сбежать, если что.
Затем вся эта армада с 25 тысячами войск накинулась:
«…на два шведских судна с двух сторон» [4] (с. 645).
То есть нападавшие навалились сотней на одного.
А вели себя петровские корсары, что и вполне для них естественно, сообразно данных их патроном инструкций:
«…убивали неприятеля, даже просившего пощады…» [4] (с. 645).
Но то для птенчиков являлось в порядке вещей. Ведь они, в кои то веки, сотней кинувшись на одного, захватили:
«…два больших судна» [4] (с. 645).
То есть туземные царьки захватили целых два опрометчиво попавшихся им в лапы судна белых людей! Чьи команды и истребили на радостях всех до единого. И даже тех, кто пытался у этих людоедов просить пощады.
Знали б у кого просят — не спрашивали бы. Ведь эти заплечных дел специалисты истребили в западных русских землях каждого второго. Не многим меньше они поубивали и среди своих сограждан: каждый второй мужчина огромной страны был уничтожен именно за счет этого отребья, не знающего пощады вообще ни к кому.
Однако ж:
«Событие это, по-видимому, незначительное, чрезвычайно ценилось в свое время: то была первая морская победа…» [4] (с. 645).
Однако ж и не последняя из серии тех, о которых вспоминать уж русскому-то человеку, просто стыдно!
Но человек петровский не был русским. А потому ему и такая пиррова победа — в самый раз: им не стыдно сотней побеждать одного. Мало того, убивать даже тех, кто готов был сдаться в плен, сложив оружие…
И за эдакую-то «доблесть», то есть за полную к пленникам безпощадность, новое ерничество привесило нашему Петрушке очередную блямбу на грудь:
«…и Петр, носивший звание бомбардирского капитана, вместе с Меншиковым пожалован был от адмирала Головина орденом Андрея Первозванного» [4] (с. 645).
Вот и все о так сказать «победах» на этом самом море.
И, между прочим, ни одного даже какого-либо упоминания о наших мифологических кораблях, приписанных этому самому «светлому гению». Но только о примитивных однопушечных джонках-фелюгах, приводимых в движение закованными в кандалы гребцами-смертниками. То есть история сообщает исключительно об имеющихся у Петра именно тех средствах передвижения на воде, которыми лишь единственными он и мог похвалиться. Но перед кем? Перед нашими самыми опытными в мире мореходами? Ведь это мы еще в древние времена отправляли свои корабли в Англию и имели у них свою факторию, а не они у нас! То есть именно нами были освоены самые студеные моря Северного Ледовитого океана.
При Петре же, судя по результатам полного отсутствия морских побед, ни о каком обладании нами и действительно боеспособным флотом никогда и намека не было. Но лишь о приключениях пиратских челнов излюбленной петровской модели: «а-ля Стенька Разин».
И очень не зря он эту свою викторию, когда девяносто девять с девятью справиться еле смогли, приравнивает к Полтаве. Эти баталии, и по сию пору все не перестающие удивлять, действительно сходны, словно дети одной матери. Кроме позора русскому оружию такие пирровы победы ничего не принесли и принести не могли: толпой одного мы испокон века не то чтобы не побеждали, но просто никогда на него и не набрасывались! Мы всегда осознавали свое достоинство, до сих пор не понятное чумазой и завшивленной загранице.
Петр же иначе побеждать никогда не умел, чем и доказал свое отличие от русского человека еще одним очень немаловажным пунктиком.
Так что и на море эти нам столь усиленно в красках расписанные его якобы победы оказались на поверку полным блефом: у него и флота-то настоящего никогда не было…
Но и после смерти Петра ни о каком у нас наличии военных кораблей не сообщается. Вот на какую странную фразу мы натыкаемся в поисках петровского флота тех времен:
«Русских галер более всего опасались англичане и датчане» [60] (с. 217).
То есть со стороны России, кроме в неимоверных количествах наструганных джонок, морским державам, как выясняется, опасаться было более нечего.
Кстати, а припомним-ка имитацию ведения военных действий Петром на этих фелюгах при взятии казаками Азова. Ведь там им было «задействовано», в смысле имелось в наличии:
«23 галеры и 4 брандера» [114] (прим. 143 к с. 90).
Так что даже и там, где флотилию эту никто перетопить не успел — Петр вовремя сбежал, ничего кроме галер в наличии не имелось.
Странно как-то все это. Ведь нам о некоем флоте Петра сызмальства пропаганда все мозги поизбуравила. А флота-то, на поверку, никакого и не было…
А вот что уже через пару десятилетий после смерти Петра представлял собой этот наструганный нашим царем-шхипером джоночно-фелюжный флот:
«…Миних, занимаясь укреплением Кронштадта, докладывал, что в кронштадтской гавани лежат кучами ветхие военные суда, которые остается выкинуть и истребить как ни к чему не годные, но для этого потребуется чрезвычайное множество рабочих рук» [4] (с. 910).
И при всем при этом:
«…Миних, приобретший себе историческую славу как полководец, едва ли не более русских людей признавал важность кораблестроения для величия и безопасности русского государства» [4] (с. 910).
А ведь кораблей, например, к 1703 году, было изготовлено ох как еще и не малое количество. Вот что сообщает о них, например, Корнилий де Бруин, в тот момент посетивший верфи Воронежа.
В то время:
«…на реке Днепре, близ Крыма, находилось четыреста больших бригантин и на р. Волга — триста…» [119] (с. 119).
Но и в самом Воронеже:
«Изготавливались еще и были в работе пять военных кораблей: …два о семидесяти четырех пушках и другие два — о шестидесяти или шестидесяти четырех пушках; пятый же… — о восьмидесяти шести пушках… На берегу на другой стороне реки видны были еще с двести бригантин, большая часть которых построена в Воронеже» (там же).
То есть флот построен был. И отстроен он был просто в умопомрачительнейшем количестве изготовленных к морскому вторжению судов. Ведь количественно их было более тысячи. И из них, между прочим, 60-и, 70-и и даже 80-и пушечные линкоры.
Какая боевая мощь! Какая силища!
Но, что уже на самом деле, корабли эти, десятками и сотнями клепаемые в том же Воронеже, не успев быть спущенными на воду, уже весьма благополучно сгнивали.
Виной тому иноземные мастера, за большие деньги закупленные для строительства флота Петром.
А ведь эти самые специалисты липовые, не владевшие секретами технологии обработки нашего леса в наших природных условиях, кстати говоря, с большим энтузиазмом скупавшие у нас эту драгоценность по демпинговым ценам, обвиняли в чрезмерно быстром гниении кораблей вовсе не себя, липовых строителей неумех, но русский лес:
«…он такого плохого качества, что ни один корабль, построенный из этого дерева, не оставался целым в продолжение 12 лет» [52] (с. 52).
Потому флот, с течением времени, вовсе не возрастал, но лишь ежегодно катастрофически уменьшался в количестве. Вот как этот флот, на который в течение трех десятилетий уходило до трети государственного бюджета, выглядел за год с небольшим перед смертью Петра.
Свидетельствует Берхгольц в своем дневнике от 5 октября 1723 г.:
«Флот состоял из двадцати с лишком линейных кораблей, которые все, за исключением двух или трех, не как не старше 8 и 9 лет» [102] (с. 154).
То есть свеженаструганные. Однако благополучно превращающиеся в хлам, как и все суда уже к тому времени благополучно догнивших его предыдущих флотилий, со скоростью пять лет на судно.
Потому-то к царствованию Елизаветы от Петра в наследство ей не перешло вообще ни одного корабля. Даже самого вроде бы стойкого из стойких. Остальные же, что выше оговорено, большей частью успевали сгнить, не успев быть и вообще спущенными на воду.
Однако ж и в самый рассвет этого нашего царя-«флотоводца» вот какой флот он имел в Петербурге, например, в 1910 г.
Свидетельствует английский посол Чарльз Уитворт:
«Флот в Петербурге состоит из 12 фрегатов, 8 галер, 6 брандеров и двух бомбардирских кораблей, не считая малых судов. Из фрегатов только три пригодны для службы, остальные гнилы и едва ли выдержат плавание и того менее — сражение…» [114] (с. 97).
Может, сочиняет английский посол по части готовности нашего воспетого пиетистами и одосоставителями флота «чудного гения» к морским баталиям якобы им где проведенным (но нами не обнаруженным)?
Еще 6 января 1709 г. А.В. Кикин писал Петру:
«“Здешние фрегаты и шнявы, окроме «Думкрата», «Олифанта» и «Лизетки» бомбардирского нового галиота, и также старые бомбардирские галиоты и провиантские суды гораздо гнилы по самую воду…” (МИРФ-I, № 252, с 177; то же: П и Б, т. 9, вып. 2, прим. к № 3019. C. 634)» [114] (прим. 186 к с. 97).
Но уже год спустя от петровской потешной флотилии вообще мало чего остается:
«И из “мнения Крюйса о судах” (1710 г.) явствует: “Разсуждаю, что годны только «Думкрат», «Михаил Архангел», «Иван-город» и «новый бомбардир-шип», а прочие все худы…” (МИРФ-I, № 286. C. 196–197). Таким образом, по состоянию на 1710 г. сведения Ч. Уитворта вполне согласуются с приведенными К. Крюйсом» [114] (прим. 186 к с. 98).
Так что уже здесь под ногами у самого Петра догнивало 8 из 12 имевшихся у него на вооружении судов. И это не считая многих сотен судов иных, догнивавших в это время в Воронеже и Архангельске, Таганроге и Олонце. То есть сгнивших много быстрее, чем их даже чисто теоретически смогли бы спустить на воду.
Однако некоторые корабли все ж Петербурга достигали:
«…в 1713 году весь флот состоял из 4 линейных кораблей, двух фрегатов и шхун» [52] (с. 53).
То есть пусть половина фрегатов за эти три года догнили, но флот пополнился четырьмя новыми уже теперь линейными кораблями. Только вот тишина о том, сколько и они у него проплавали. Ведь о боях Петра при посредстве 40–60-пушечных линкоров упоминаний вообще не имеется. Есть только сведения о пиратских набегах на беззащитные шведские провинции при посредстве трехпушечных гребных джонок типа а-ля Стенька Разин. Вот пример нападения на побережье Карелии.
Там «птенчики», улучив момент:
«…сделали высадку на 12 кораблях, сожгли 3 города и 500 деревень и опустошили всю область…» [27] (с. 73).
А джонок этих Разинского толка Петр настругал во множестве.
И даже:
«…для того утвердил в Петербурге особенную галерную верфь и отдельную галерную пристань: …туда можно было отвести до 200 галер и поставить их там на суше» [52] (с. 55).
А вообще Петр:
«…в несколько лет собрал в Петербурге до 300 галер» (там же).
Именно этим галерам, то есть суднам с закованными в кандалы смертниками (а 300 галер — это 150 000 смертников), Петр и обязан своим корсарским набегам не только на Карелию и Финляндию, но и на Швецию. После захвата побережья Финляндии, его корсарский флот безпрепятственно теперь мог:
«…переправляться в Швецию везде, куда хотели делать высадки, и разорять огнем и мечом внутренние места этого государства… все места, где приставали они, наполняли убийствами и пожарами» [52] (с. 56).
Так что пусть флота и связанного с его наличием побед на море у Петра и не было, но филюжно-джоночная его флотилия каверз наделала шведам ох как еще и не мало, выжигая последовательно провинцию за провинцией. И лишь бездарный мир, наконец, прекратил эту бездарную войну на истребление, бездарно ведущуюся два десятка лет.
Кстати, вот чем закончилось строительства флота в Петербурге. Побывавший в нем через несколько лет после смерти Петра француз де ла Мотрэ, сообщает:
«…в ту пору не строили уже никаких ни в Галерном адмиралтействе, ни даже в Кронштадте, хотя газеты, особенно английские официальные в Лондоне, сообщали, что (в Петербурге — Ю.Б.) строят суда сотнями. Там было 16 галер, начатых постройкой до кончины Петра I, но не завершенных…» [116] (с. 230).
Так что одни корабли этого «чудесного флотоводца» гнили в то время недостроенными на стапелях, а другие в гавани Кронштадта, в Воронеже и т.д. Но сгнили, в конце концов, не дотянув и до царствования дочери Петра, весьма благополучно, и те, и другие, и даже третьи.
Вот что можно сказать о воспеваемом заграницей этом эдаком всех времен и народов «флотоводце» — «царе-шхипере».
А вот и финал всех петровских эпопей — «битва» за Кавказ.
«Течение обстоятельств влекло Петра к намерению поживиться для России за счет Персии» [4] (с. 755).
«Консулу Аврамову велено было прежде заключить условие с шахом Тахмасом о уступке некоторых городов и провинций, по западному берегу Каспийского моря лежащих (Кроме того, первому русскому консулу в Иране Семену Аврамову предписывалось успокоить шаха и заверить его в том, что войска посланы Петром I не для ведения военных действий, а для усмирения бунтовщиков [121] (с. 180))» [122] (1722 г., л. 88 об., с. 68).
А положение этой некогда могучей страны к тому времени являлось настолько слабым, что ее покорили представители варварского Афганистана с просто микроскопическим для подобного предприятия 20-тысячным войском [120]. Потому-то Петр и клялся шаху, что идет сюда лишь в качестве жандарма.
Первые же предложения в возможности такого предприятия были высказаны Петру побывавшим в Персии посланцем курфюрста Баварского Израэлем Орием еще в 1701 году:
«В подтверждение того, что предположения его осуществимы, Орий указывал на легкость, с какою Стенька Разин с 3 тыс. казаков занял Гилян. Орий полагал, что соберется до 116 тыс. армянского войска… и 30 т. Грузин, шах же Персидский более 38 тыс. собрать не может…» [120] (с. XXX).
Но в тот момент Петром была затеяна война со Швецией. Потому данное предприятие на время приходилось отложить. И вот пришли, наконец, более благоприятствующие времена.
Мало того, даже появился прекрасный повод для вторжения:
«…в августе 1721 г. Лезгинский владелец Даудбек вместе с Казыкеумыцким владельцем Сурхаем напали на Шемаху, взяли и разграбили город, причем напали и на лавки русских купцов, побили торговцев и овладели их товарами, ценою в 500 тыс. рублей. Донося об этом Волынский писал царю: “Мое слабое мнение доношу по намерению вашему к начинанию законнее сего уже нельзя и быть причины: первое, что изволите вступить за свое; второе не против персиян, но против неприятелей их и своих” (История Соловьева, т. VI (18), с. 41)» [86] (с. LII).
В добавление к тому Петру сообщается о возможности хорошо поживиться за счет ослабленной Персии грузинским царевичем:
«Вахтанг уговаривал русское правительство воспользоваться крайним положением Персии и со своей стороны обещал 40 000 войска…» [4] (с. 756).
Петр на уговоры, сулящие обезпечить его славой в веках в качестве некоего всех и вся завоевателя, ощутив полную от своих несметных полчищ беззащитность этой на тот момент слабой державы, а потому принять деятельное участие в грабеже, милостиво согласился:
«18 июля Петр с пехотою в числе 22 000 и 6 000 матросов пустился на судах по Каспийскому морю по направлению к Дербенту; конница шла туда же сухопутьем (регулярной русской конницы было 9 000; кроме того 40 000 казаков и калмыков и 30 000 татар) [4] (с. 756–757).
«К грузинским войскам присоединились восставшие местные крестьяне. Вахтанг VI сообщил Петру, что он идет в Гандзак, чтобы там присоединить к своим войскам армян.
Вскоре к войскам Вахтанга в местечке Чойлак, недалеко от Гандзака, присоединился прибывший из Карабаха восьмитысячный отряд» [123] (с. 79).
То есть помимо 147 тыс. названных грузино-петровских воинских формирований присутствовали еще и 8 тыс. армян из Карабаха, и многочисленные повстанцы. Грандиозность в кои-то веки собравшегося в здешних местах многочисленного воинства просто шокирует. Однако же:
«Петр I проводил чрезвычайно осторожную и осмотрительную политику…» [123] (с. 80).
Ну что ж: про «газарт» мы наслышаны. Но тут ведь главное, чтобы где это самое «назади» в точности определить. А потому:
«…обострившиеся отношения с Турцией, а также нехватка провианта вынудили Петра I прервать поход…» [123] (с. 80).
То есть опять сбежать. Но на этот раз, уже свалив причину своего очередного позорного бегства не на нехватку пороху, как, например, под Нарвой, а на отсутствие достаточного количества провианта. Но тут же армянский историк сам себе противоречит в этом вопросе, просто пальцем указывая на действительную причину этой очередной позорной ретирады Петра, которой он дополняет бегство от Софьи и из-под Нарвы и Вильно, по дважды — из-под Азова и Гродно, а также позорную сдачу своей армии в плен на реке Прут (итого: восемь позоров + этот, очередной):
«В Карабахе для встречи войск Петра I были сделаны большие приготовления: 60 тыс. пудов зерна, 10 тыс. голов крупного рогатого скота и разные продукты» [123] (с. 80).
Так что вовсе не от голодухи сбежал Петр, своими ордами пыжащийся пораспугать всех местных царьков, но от несварения в желудке — ввиду возможности выступления против его потешного воинства войска настоящего, пускай хоть бы и турецкого — ему все равно от кого драпать.
Но несмотря даже на это: «В 1723 г. морская экспедиция под командованием генерала М.А. Матюшкина заняла Баку» [123] (с. 83).
Тем и провозгласив, что пиратский флот Петра ничем не уступает корсарской флотилии Стеньки Разина — даже славный город Баку, с моря ничем не защищенный, может взять легко и успешно.
Петр приободрился — на Каспии у возможных его супротивников не оказалось никакого флота вообще, а потому все приморские города шли ему в руки сами. Тут, думается, он припомнил сагу о Стеньке Разине, аккурат где-то здесь совершенно без сопротивления местных сардаров промышлявшего разбоем. Потому приказывает:
«Всех принимать в подданство, которые хотят, тех, чья земля пришла к Каспийскому морю» [123] (с. 83).
Однако ж и тут: которые хотят. В противном случае опять в бега подаваться придется. Новый конфуз, так сказать, за державу обидно. Потому брать только задаром.
А так как ему здесь не все в подданство ежеразово поотдались, то иных пришлось возвертать при наибольшем почтеньице к лишь для форсу и пригрозившему ему турецкому басурману:
«…пришлось отказаться в пользу Турции от таких городов и территорий, как Грузия, Армения, Ганджа, Шемаха, Нахичевань…» [99] (с. 177).
Но тех, которые все-таки хотят, Петр все-таки дождался. И отъем их земель в свою пользу был произведен более чем непринужденно: лишь помахивая из-за моря шашулькой и грозясь, но, боясь, однако же, как и всегда, нарваться на скандал. Но тут и Турция на сторону Петра перешла: пусть лучше ему достанутся эти спорные, ей все равно чужие земли — от него меньше безпокойства будет. А потому взятой со всех сторон за шиворот Персии пришлось уступить свои исконные земли какому-то заморскому кровососу, всеми средствами постоянно отсуживающему в свою пользу лоскутки от территорий, разоряемых его бандформированиями:
«По договору с Персией от 12 сентября 1723 г. к России перешли Дербент, Баку, Гилян, Мазандаран и Астрабад» [123] (с. 85).
Взятые, добавим, абсолютно без боя: в местных водах и ватага Разина — войско. Ну, а уж более сотни тысяч шашулек петровских потешных для туземных князьков — это войско астрономически великое.
Так что:
«…без войны, воспользовавшись обстоятельствами, Петр приобрел для России полосу южного края, богатого различными произведениями…» [4] (с. 758).
И вот для кого, как выясняется, он столь настойчиво хлопотал, распугивая местных царьков наездами своих многочисленных потешников. Вот кому он хотел вручить отсуженные у Персии земли:
«…поселенцами, по предположениям Петра, должны были быть армяне, которые давно уже побуждали русского государя к овладению прикавказским краем» [4] (с. 758).
И Петр:
«…приказал отвести им земли по рекам Сулаку, Аграхану и Тереку» (Подтверждается данными, опубликованными Эзовым [124] (с. 392–397)).
Так что и здесь его политика оставалась прежней: отнюдь не для русского человека столь суетно, как всегда боязливо и усердно, а, главное, вовремя у опрометчиво зазевавшегося соседа открамсывал Петр этот лакомый кусочек.
Но вот он, прельстившись вопиющей беззубостью туземных сардаров, решает идти и еще дальше — в Хивинское ханство, где, по слухам, имеется золотоносная река Дарья. Вот как ее характеризует Страленберг:
«…в малой Бухарии или в государстве Гишкарском известная река имеется, которую Каптак-Дарья именуют. Она повсегодно фунтов по двадцати золота песчаного выбрасывает» [125] (с. 163).
Петр, алчно жаждая от этих двадцати фунтов за год разбогатеть, отправляет туда князя Черкасского:
«…с отрядом из 5 или 6 тысяч человек, большею частью шведских пленников, по принуждению поступивших в русскую службу, с приказанием основать прочное поселение на хивинских берегах, а для подкрепления этого отряда туда же послано из Астрахани несколько галер и других вооруженных судов» [52] (с. 84).
Но и здесь алчность Петра оказалась неоправданной:
«…поднялся разом весь хивинский народ, застал своих гостей врасплох, содрал с живого вождя их кожу… изо всего отряда не больше двух или трех остались целыми…» [52] (с. 85).
А затем, после очередного своего безславного мирного договора, Петр отдает и все то, что даром было отошло к нему в Персии. Так что и здесь, сначала получив многое, но захотев и еще больше, он остается все у того же разбитого корыта, которое ожидало его и во всех иных начинаниях, закончившихся плачевно, подобно этому Персидскому его походу.
Библиографию см. по:
Слово. Том 22. Серия 8. Кн. 3. Стафь с ними на фсе
Комментарии (0)