Художник Валентин Серов о Петре Первом:
«Обидно... что его, этого человека, в котором не было ни на йоту тщеславности, оперы, всегда изображают каким-то оперным героем и красавцем. А он был страшный: длинный, на слабых, тоненьких ножках и с такой маленькой, по отношению ко всему туловищу, головкой, что больше должен был походить на какое-то чучело с плохо приставленной головою, чем на живого человека. В лице у него был постоянный тик, и он вечно “кроил рожи”: мигал, дергал ртом, водил носом и хлопал подбородком. При этом шагал огромными шагами, и все его спутники принуждены были следовать за ним бегом. Воображаю, каким чудовищем казался этот человек иностранцам и как страшен он был тогдашним петербуржцам. Идет такое страшилище с безпрестанно дергающейся головой. Увидит его рабочий — хлоп в ноги! Петр тут же его дубиной по голове ошарашит: “Будешь знать, как кланяться, вместо того чтобы работать!” У того и дух вон. Идет дальше. А другой рабочий, не будь дурак, смекнул, что и виду не надо подавать, будто царя видишь, и не отрывается от дела. Петр дубиной укладывает и этого на месте: “Будешь знать, как царя не признавать”. Страшный человек...»
Книга 1. Слово и дело
Петр I, наверно, один из самых известных не только в России, но и во всем мире монархов. Но, как часто это бывает в истории, мы знаем о нем только то, что сочла нужным утвердить в массовом сознании официальная историческая наука. Нам известен миф о Петре I, великом реформаторе, полководце, «кузнеце, мореплавателе и плотнике». Но знаем ли мы о нем правду? Часто ли мы вспоминаем, что этот «самодержавный исполин» собственноручно запорол до смерти своего сына? Что при этом царе мужское население Росси сократилось почти что вдвое? Что из всех его реформ практически ни одна не была воплощена в жизнь? Что флот, им наструганный на безчисленных верфях и в неимоверном количестве подготавливаемых для войны кораблей, быстро сгнил, не оставив и следа, а фабрики и заводы развалились, не имея дармовых рабочих рук, как то по тем временам имела в изобилии им столь любимая заграница? Знаем ли мы, что народ называл (и считал) его антихристом, имея для этого немало веских оснований? Эта книга позволит читателю узнать всем известные, но усиленно затертые историками нелицеприятные факты времен правления в России этого монарха.
Охота на людей
«Какие же меры употреблял Петр для приведения в исполнение своих великих преобразований? Пытки Преображенского приказа и тайной канцелярии, мучительные смертные казни, тюрьмы, каторги, кнуты, рвание ноздрей, шпионство, поощрение наградами за доносничество…» [128] (с. 765–766).
«Петр и его сотрудники не понимали и не чувствовали, и не могли понять и чувствовать безчеловечности пытки» [214] (с. 582).
По всей Москве были расставлены так называемые «позорные столбы», на которых вешали людей. Вот что заносит Корб в своем дневнике от 16-го (26-го) июля:
«Жена одного дьяка, случайно проходившая мимо позорных столбов, поставленных перед Кремлем во время последнего бунта, пожалела о преступниках и громко произнесла: “кто из людей знает, виноваты вы или невинны?” Эти слова тотчас кто-то передал боярам. Сожаление женщины об осужденных показалось опасным; немедленно приводят ее с мужем к допросу, и когда узнано было, что это было простое, свойственное женщине сострадание к несчастным, и что в этом нет никакого признака злоумышления, их обоих освободили от смертной казни, но зато сослали в ссылку. Так называется простая и неумышленная свобода слова там, где подданные держатся в повиновении одним страхом» [223] (с. 755).
Вот что означало в петровские времена ненароком произнесенное слово.
Следующая выдержка из дневника Корба за 4-е сентября повествует о вполне обыденном для тех лет происшествии — убийстве людей заподозренных в бунте:
«Десять мятежников возымели намерение возбудить к бунту донских казаков… Но они были захвачены полковником Мейером, в цепях приведены в Москву, сознались в преступлении, и двое из них разорваны в куски, один обезглавлен, семеро повешены» [223] (с. 761).
1 октября казни были продолжены. Для этого были выисканы новые жертвы:
«Пятнадцать человек из приведенных недавно и доведенных до сознания мятежников, оставшиеся живыми после пыток, были колесованы и обезглавлены» [224] (с. 501).
Вот какие подробности расправы при подавлении данного бунта приводит англичанин Джон Перри:
«Все заговорщики были преданы пытке… по прошествии месяца, 5-го марта, все они были казнены следующим образом на большой торговой площади, находящейся перед Царским дворцом: сначала им отрубили правую руку и левую ногу, а затем левую руку и правую ногу, и наконец головы их отделили от туловища и воткнули на железные колья, прикрепленные к высокому каменному столбу, воздвигнутому для этой цели перед дворцом; руки и ноги их также развешены были вокруг этого столба, а туловища их не позволено было похоронить. Они были выставлены на торговой площади зрелищем для проходящих до тех пор, пока, наконец, с прекращением морозов, зловоние стало до такой степени противно жителям, что туловища эти приказано было убрать и бросить в общую яму, вместе с телами мошенников и воров» [208] (с. 100).
И все вышеприведенное происходило еще до того момента, когда Петром будет раздута история о якобы произошедшем против него стрелецком бунте, возглавляемом Софьею. Потому отнюдь не лишено справедливости мнение, что:
«“Никогда, нигде не было такого сыска, как при Петре в России” (Пильняк, 1919)» [142] (с. 122).
Но, может, он был не совсем вменяем?
«“Двигательное и речевое возбуждение… бредовые интерпретации.. случай, по-видимому сложный… шизофрения, надо полагать. А тут еще алкоголизм…” (М.А. Булгаков)» [216] (с. 17).
Но и это не аргумент при попытке этого монстра хотя бы частичной реабилитации.
«До какой степени он был свиреп и кровожаден, показывает то, что он не побоялся унизить свое царское достоинство, взявши на себя обязанность палача во время дикой казни стрельцов… Несчастный Алексей Петрович замучен отцом после того, как этот отец выманил его из безопасного убежища царским обещанием прощения» [128] (с. 765–766).
Все вышеизложенное подтверждает и художник Бенуа, вынося на суд истории свои впечатления об увиденной им гипсовой маске Петра времен убийства им собственного сына:
«Можно представить себе, какое впечатление должна была производить эта страшная голова, поставленная на гигантском теле, при этом еще бегающие глаза и страшные конвульсии, превращающие это лицо в чудовищно фантастический образ» [5] (с. 61).
А ведь эта его в натуральную величину личина просто с головой обличает более чем заинтересованных в ретуши своего кумира подельщиков, которые из этого припадочного сатира умудрились слепить чуть ли ни херувима с крылышками:
«Бюст Растрелли, изображающий Петра величавым и благородным, есть плод работы придворного скульптора, которые испокон веков привыкли приукрашивать своих царственных натурщиков» (там же).
Но и сами поступки воспетого средствами информации этого «колосса» и «ваятеля» не позволяют и на тысячную доли усомниться в выкапываемой нами буквально чуть ли уже и не из-под земли правде об этом ужасающем своими дикими поступками просто безчеловечном монстре:
«…практика на каждом шагу противоречила теории. В теории — иногда даже подчеркнутое свободомыслие; на практике почти всегда деспотизм, произвол, розыск, террор. Это правление было так же террористично, как правление Робеспьера, как правление Кромвеля… Он был страстным любителем этого ужасного искусства, испещрять рукописными заметками поля допросных листов, часто лично принимал участие в допросах, ловил каждое слово, следил за малейшим движением. Он вызвал во дворец ювелира, подозреваемого в краже драгоценностей, и два раза допрашивал его, каждый раз пытая его на дыбе в продолжение часа; в тот же день, вечером, он весело рассказывал герцогу Голштинскому о перипетиях допроса (Голиков, т. VIII (с. 406). Он имел в своем распоряжении армию доносчиков и шпионов и лично помогал их усердию, подслушивая у дверей, прислушиваясь к словам гостей во время пирушек, когда обязательные возлияния горячили головы и развязывали языки...
Революции следуют одна за другой и похожи одна на другую. Для современника, автора мемуаров, история одного года великого царствования превращается почти в голос перечисления казней (Желябужский (с. 26).
За арестом одного обвиняемого следовали аресты десятков и сотен других. Арестованного прежде всего пытали, требуя, чтобы он назвал соучастников преступления. Он называл первые приходящие ему в голову имена. Потом ему на голову надевали мешок из толстой холстины и водили в таком виде по улицам; он указывал палачу на первого попавшегося навстречу прохожего. От ужасного крика “язык!”, более ужасного, чем крик “горим!”, мгновенно пустели самые людные кварталы.
“Языками” народ прозвал этих невольных, правда, но необыкновенно покорных помощников в этой охоте за людьми. При появлении “языка” происходило всеобщее бегство.
Доносы процветали.
Ряд указов способствовал этому, одобряя доносчиков, обещая им награды и грозя ужасным наказанием тем, кто, имея сведения, интересующие царя и государство, не сообщит их…
Всякий пришедший в государственную полицию и произнесший формулу: “Слово и дело” мог вызвать следствие. Немного требовалось, чтобы доказать обвинение: достаточно было какого-нибудь неосторожно сказанного слова; иногда даже это не было необходимо…
Такой режим продолжался до самой смерти Петра» [144] (с. 176–179).
И такой же точно террор, учрежденный наследником «славных дел» Лениным, продолжался ровно сорок лет и выдохся лишь к 1957 году, когда началась подготовка лицемерного международного фестиваля молодежи и студентов. А до этих летних месяцев вся страна содрогалась от любого ночного стука в дверь.
Введение Петром этого драконовского безчеловечного обращения с людьми касалось практически всего населения страны:
«Указом 1718 года января 15 повелено: “на правеже дворян и дворянских детей бить до тех мест, покамест с должники не разделаются”» [170] (с. 473).
Весьма «добрый» закон — такая его формулировка позволяет любого человека забить практически до смерти!
Вот почему де ла Невилль характеризует Петра достаточно мрачно. Петр, каким он видел его в 1689 г., является:
«…царем, который не отличается никакими достоинствами, кроме жестокости» [225] (с. 266]
Но не всех Петр колесовал, вешал и четвертовал:
«Он часто приглашал к себе в кабинет чиновника (маленького или занимающего высокую должность), которым был недоволен, и ударом дубины свидетельствовал свое недовольство…[144] (с. 180).
Однако же, по свидетельствам Корба, лишь во время его пребывания в России, которое длилось лишь полтора года, им было дважды зафиксировано избиение Петром кулаками не кого-нибудь, но даже своего закадычного друга — Лефорта:
Интересная аналогия у Петра с лжецарем наблюдается и здесь:
«…подобно Петру, Дмитрий быстро раздражается и переходит к ручной расправе» [130] (с. 205).
Так что эти оба антихриста друг друга стоили.
И все же Петр и в этом вопросе явно переплевывает своего предшественника по самозванству:
«Конечно, вспыльчивость и горячность царя играли известную роль в этих расправах, но они составляли в то же время часть системы и являлись плодом обдуманного желания…
Царь употреблял дубинку, как я уже сказал, только наказывая друзей, которых любил и которых хотел пощадить. Остальных карало иначе вооруженное правосудие… Указы и регламенты гражданского права были так же суровы, как регламенты военные.
Смерть солдату, который испускает “дикие крики”, идя на приступ, и останавливается, чтобы поднять раненого, если даже раненый этот — его родной отец…
Смерть и канцелярскому писцу, не покончившему дело в продолжение предписанного законом времени… (Письма и заметки Петра, т. III, с. 77; Филиппов, Петр Великий и уголовный закон, с. 283 и сл.)
Смерть, смерть, почти всегда…
К концу царствования взаимный страх среди окружающих царя и всеобщее взаимное недоверие сделали жизнь невыносимой. Он следил за всеми, и все следили… друг за другом подозрительно и недоверчиво… Разговаривали только шепотом.
…жестокость карательных мер… не могла пресечь многочисленных побегов, число которых все увеличивалось. Военный регламент предлагал клеймить рекрут так, как клеймили каторжников. Создалась легенда, рассказывающая, что отступивший от истинной веры царь кладет на своих слуг печать антихриста…» [226] (с. 2067, 2296); [144] (с. 180–184).
А потому:
«Отставные солдаты говорили в лазарете:
“Привезены из-за моря клеймы в кораблях, и кого запечатлеют, тому хлеб дают”» [227] (т. 1, с. 14).
Вот еще сообщения все о том же:
«Привезены из-за моря клеймы, чем людей клеймить антихристовым клеймом, и у тех клейм стоят они на карауле месяца по два и более безпеременно, для того чтоб о тех клеймах никто не ведал» [227] (т. 1, с. 15).
То есть пришел на род людской, а иного по тем временам от случившегося и не мыслилось, супостат — петрушка-антихрист. А потому собираемая им армия, несмотря даже на неминуемую при поимке сбежавших рекрутов лютую смерть, разбегалась:
«…побеги все-таки не прекращались» [144] (с. 184).
Вот еще свидетельство о пришествии в те времена на Русь супостата. Русские люди жаловались, что:
«Почали-де имать с нас з бань, со пчел, с изб деньги, а того-де наши прадеды и отцы не знали и не слыхали. Никак-де в нашем царстве государя нет, а ныне-де у нас не государь царствует — антихрист» [228] (с. 146).
Вот еще мнение тех времен о Петре:
«Какой-де он нам, христианам, государь, он-де не государь, латыш, поста-де никогда не имеет и иных прельщает. Он-де льстец, антихрист, рожден-де от нечистой девицы, писано-де об нем имянно в книге валаамских чудотворцев, а что-де головою запрометывает и ногою запинается — и то-де ево нечистый дух ломает» [228] (с. 148).
А потому, кроме как революцией, производимые Петром реформы по-другому назвать было бы и нельзя. Он не просто резал бороды своим подданным, но, в первую очередь, этими своими модными введениями вполне целенаправленно разрушал соблюдение канонов Православия.
«“Стрелецкий бунт” от начала до конца выдуман Петром» [216] (с. 132).
При ближайшем рассмотрении, все выглядело куда как более безобидно, чем изобретенная историками версия заговора против Петра.
А произошла тогда в петровское правление практически на каждом шагу встречающаяся обыденная история с изъятием «птенчиками» в свой карман денег из казны. В тот злополучный момент один из них, как это в среде «птенчиков» было принято, обобрал казну, на этот раз изъяв в свою пользу некую сумму денег, причитающуюся для прокормления одной из стрелецких частей:
«Стрельцам было голодно… Семьи у них оставались в стрелецких слободах, в Москве, и стрельцы хотели вернуться домой» [216] (с. 132).
И здесь не следует думать, что стрельцы, как несносные обжоры, требовали каких-то для себя повышенных пайков. Ведь петровские «птенчики» не только могли подневольного человека голодом заморить, но и проделывали такое достаточно не редко. Вот лишь маленький пример такого наплевательского отношения «птенцов» к своим подчиненным. Здесь вскрыт Корбом умышленно скрытый от нас историками конфуз бегства 60-тысячного воинства Петра от крымских татар осенью 1698 года. Где вовсе даже не неприятель оказался в главных врагах «Петра творенья» — потешного его аника-воинства. Но превышающее все размеры и разумные пределы воровство «птенчиков»:
«…князь Долгорукий… не позаботился о необходимом продовольствии для войска; ни одному офицеру не заплатили жалованья, и 15 000 солдат погибло от голода» [224] (с. 516).
Похоже что стрельцы, ощущая на себе подобного же плана «нераспорядительность» начальства, просто не захотели встать в один ряд подобного плана жертв, причем, этого же лета военной кампании.
А проходили они, голодные, мимо своих родных мест. То есть мимо Москвы. Потому их столь и потянуло к родному гнездовищу. Но бунтовать они, судя по последующим событиям, вовсе и не собирались, а только:
«…отказались подчиняться приказу…» [216] (с. 132).
То есть отказались уходить голодными, но просили начальство, чтобы им позволили заглянуть домой, коль кормить не собираются.
Вот как пересказывает в своих дневниковых записях существо этого конфликта И.А. Желябужский:
«И генерал Петр Иванович Гордон с теми стрельцами говорил, и они ему кланялись и с ним говорили, мы-де идем к Москве милости просить о своих нуждах, а не драться и не биться… просились к Москве повидаться с женами и детьми, и после того… куда-де великий государь нас послать укажет, туды-де мы и пойдем» [209] (с. 308).
Ответ же был, хоть и не было подано к бунту никаких признаков, в духе петровских реформ:
«…солдаты Гордона легко рассеяли их картечью… стрельцы вовсе не бунтовали, практически не сопротивлялись правительственным войскам» [216] (с. 132).
«И после того были розыски великие и пытки им, стрельцам, жестокие. И по тем розыскам многие казнены и повешены…» [209] (с. 308).
«Ромодановский провел расследование с обычной для него жестокостью, но никакого бунта не нашел, и стрельцы были наказаны “легко”: слетело 56 голов, остальные разосланы обратно по месту службы» [216] (с. 132).
Патрик Гордон, сам командовавший расправой над стрельцами, в своем дневнике от 4 июля 1698 г. несколько поправляет эти данные:
«Всего было казнено 130 человек… 1 845 отправлены в тюрьмы…» [7] (с. 167).
То есть на самом деле было казнено вдвое больше человек, чем стало известно Буровскому, да еще около двух тысяч стрельцов, не оговоривших себя под жесточайшими пытками петровских заплечных дел мастеров, были разосланы по тюрьмам.
Но Петру даже этого показалось не достаточно:
«Вследствие царского повеления, Иноземский приказ распорядился переслать стрельцов из всех мест их заточения, после Шеинова розыска, в Москву… и вскоре все Московские тюрьмы наполнились стрельцами. Число их простиралось до 1 741. По 100 и по 300 рассажены были они в кандалах, или прикованными к стене, в монастырях Симонове, Новоспасском, Андрониеве, Донском, Покровском; также в Николаевском на Угреше; остальные… в подмосковных селах Ивановском, Мытищах, Ростокине, Никольском, Черкизове. Оттуда Иноземный приказ сдавал их, по мере требования, партиями до 150 и более человек, в Преображенский приказ к Ф.Ю. Ромодановскому, который распределял их по застенкам (пыточным камерам)…» [229] (с. 202).
«Следствие, поверхностно веденное и законченное Шеиным и Ромодановским, было начато снова и поставлено в условия, которым, хотелось бы верить, не было подобных в истории человечества. Четырнадцать застенков были устроены в Преображенском и работали и днем и ночью» [144] (с. 424).
Но, как это ни покажется теперь странным, количество застенков, указанных Валишевским, вовсе не преувеличено, а лишь приуменьшено. Желябужский, например, сообщает что стрельцы:
«…после расспросов пытаны в разных застенках, и розыски были непрестанные. А всех было 20 застенков» [209] (с. 310).
«В них можно было найти все обыкновенные и необыкновенные орудия пыток, в том числе жаровни, на которых поджаривали пытаемых. Один из них подвергался пытке семь раз и получил девяносто девять ударов кнута, из которых пятнадцати было бы достаточно, чтобы убить человека. Подполковник Корпаков пытался перерезать себе горло, чтобы положить конец мученьям; он только поранил себя, и пытка продолжалась. Женщин — жен, дочерей и родственниц стрельцов, служанок и приближенных Софьи — допрашивали таким же образом. Одна из них разрешилась от бремени во время пыток… Одного стрельца подвергли пытке на дыбе, дали ему тридцать ударов кнутом и долго поджаривали, но из него не удалось вытянуть ни слова. Едва удавалось вырвать у него полупризнание, неясный намек, — как только ему давали перевести дух, он снова возвращался к своим первым показаниям или застывал в немом молчании. Софья, которую, как говорят, допрашивал и пытал сам Петр, также осталась непреклонной в своем запирательстве (Корб, с. 84; Гвариент у Устрялова, т. III, с. 159, с. 407; Фоккеродт [Германн], мтр. 20; Вильбоа, Изданные записки; Соловьев т. XIV, с. 286; Костомаров, т. II, с. 517)» [144] (с. 424–426).
«Тщетно хотел царь вынудить у них сознание в преступности их замыслов» [230] (c. 247).
Стрельцы упорно продолжали утверждать:
«…что гибнут безвинно, как мученики за Веру и Отечество…» (там же).
«Пытки производились с утонченной жестокостью. Пытали не только стрельцов, но и их жен, дочерей и родственниц» [140] (с. 109).
«Так же брали из Девичья монастыря боярынь, и девок, и стариц… они расспрашиваемы, и по расспросам пытаны; и на виске Жукова дочь девка родила» [209] (с. 310).
«Последовали безчисленные казни. В Москве вырос лес виселиц» [140] (с. 109).
«Но ни малейшего следа заговора, в сущности, не было обнаружено!» [144] (с. 426).
Спрашивается: почему? Ведь пыточное дело у этих революционеров было поставлено ничуть не менее изуверски, нежели у их чекистских последователей, когда подвергающиеся безчеловечным пыткам люди доносили друг на друга и то, чего не только никогда не было, но и то, чего никогда просто быть не могло. А потому и дрожали по ночам от каждого шороха: что рядовые просовеченные граждане, что ответственные и привилегированные партработники.
Здесь же — под безчеловечными пытками палачей — упорное молчание тысяч…
В чем ответ на столь, казалось бы, неразрешимый вопрос?
Умучиваемые в пыточных камерах Преображенского перед Московской Голгофой русские люди совершали свой безпримерный в истории человечества коллективный подвиг отнюдь не с целью попытки сохранения каким-либо образом своих жизней: они были обречены и знали это наверняка; стрельцов, схваченных петровскими жандармами без какой-либо видимой причины, заставила сцепить зубы попытка защиты веры святорусской от поругания воцарившимся на русском троне антихристом. И оказавшись в лапах зверя, они теперь точно знали, что дорога в Жизнь Вечную у них проходит лишь через короткое крестное страдание в застенках пыточных казематов перед самой Голгофой, которая и определена была для них не где-нибудь, а именно на Лобном месте, в самом сердце Третьего Рима — прямого духовного наследника той далекой земли в Палестине, где омыла честная Кровь Христа главу Адама, избавив тем человечество от греха его первородного. И каждый из этих тысяч царем-антихристом умучиваемых жесточайшими пытками русских людей нес свой Крест страдания за Христа Спасителя, претерпевшего эти муки много ранее. А потому одни выдерживали по семь считающихся смертельными доз ударов бича при хрусте выламываемых суставов на дыбе, другие даже рожали под безчеловечными пытками петровских изуверов и, забрызганные собственной кровью, сцепив зубы, все также упорно продолжали молчать.
И зверь, видя невероятное стояние в вере русских людей, окончательно рассвирепел, тем вынеся из тайных застенков Преображенского всю свою подлинную людоедскую личину напоказ московскому люду, ужаснувшемуся увиденному и понявшему — какое чудовище сидит в этом страшном недочеловеке. Даже самый настойчивый и упорный его защитник — историк Ключевский — все же не может не отметить, что:
«…Петр был совершенно вне себя во время этого розыска и в пыточном застенке… не утерпев, сам рубил головы стрельцам» [238] (с. 427).
Но, что выясняется, происходило это вовсе не в застенке, но на виду у всех:
«30 сентября 1698 г. к месту казни отправляется первый транспорт осужденных. Пятеро были по дороге собственноручно казнены Петром перед его домом в Преображенском. Этот факт удостоверен многочисленными свидетелями» [144] (с. 426).
«Гвариент доносил цесарю 17 октября, что пред началом казни 10 октября (30 сентября) сам Петр собственною рукою отрубил головы пятерым стрельцам в Преображенском. То же повторил Корб (р. 84), который потом рассказывает, что 2 января 1699 (23 декабря 1898), при казни Азовских мятежников, царь отрубил голову попу, а 14 февраля 1699 обезглавлены его рукою 84 стрельца» [229] (с. 407).
То есть рукою этого всеми восхваляемого «преобразователя» были зарублены вовсе не пять, но, что свидетельствует Корб, 85 человек!
Имеется ли этому просто прирожденному палачу уже после такого вот свидетельства какое-либо оправдание? Или будем продолжать себе под ухо все мямлить: не хотел, мол, но пришлось; порыв души. Ведь таким количеством отрубленных им лично голов у людей даже на Западе, где смертная казнь дело вполне обыденное, может похвастаться еще не всякий палач. А здесь монарх отрубил! И вместо чтоб осудить этого просто прирожденного убийцу-любителя, у которого руки и в самом деле по локоть в крови, все продолжаем мямлить заученное. Сколько ж можно-то позволять обманывать самих себя и своим молчанием об этом царе-палаче продолжать обманывать и всех других?
«Петру мало было того, что он сам работал топором, он хотел, чтобы его приближенные делали то же. Голицын оказался неловким и заставлял долго мучиться казнимых; Меншиков же и Ромодановский оказались более способными…» [144] (с. 426–427).
Вильбуа:
«Никто из этих вельмож, а среди них были такие, как известный адмирал Апраксин, великий канцлер, князь Меншиков, Долгорукий и другие, не осмелился ослушаться, слишком хорошо зная характер царя и понимая, что малейшее непослушание поставит под угрозу их собственную жизнь и что они сами могут оказаться на месте мятежников» [217] (с. 202).
Когда некий барон Левисон изобрел очередную шараду, восхваляющую Петра, и в которой напрочь отсутствовал рассказ о зверствах над стрельцами этого «дивного гения», Франц Вильбоа предъявил ему двух человек, которые сами участвовали в выше цитированных казнях. Понятно дело, по принуждению:
«Один из них был беглый француз, его звали Авэ. Он сопровождал царя в качестве хирурга в его поездках. Другой был офицером гвардейского Преображенского полка и денщиком царя во время казни» [217] (с. 202–203).
Так что все вышеперечисленное взято вовсе не с Луны, но с пересказов произошедших в то время событий живыми свидетелями. Мало того, в пересказах даже не просто очевидцев событий, но самих палачей, лично обагривших топор в крови, пусть и по принуждению.
И даже маленького тогда сына Алексея он пытался приучить все к тому же:
«Пьяный Петр, заставляя заспанного восьмилетнего сына рубить стрельчонку голову зазубренным топором, действует и как… демоническая сила… (Кузьмин-Караваев, 1911)» [142] (с. 208).
Только людоеды могут приучать к человеческой крови своих маленьких детенышей, пока еще недостаточно искушенных в этом пагубном пристрастии. И если мальчик пытался при этом в чем-то папе-монстру перечить, то ребенок получал совершенно не детское мздовоздаяние:
«Сам родитель впоследствии объявлял, что, желая приучить сына к делу, не только бранил его, но и бивал палкою» [128] (с. 790).
Вот как убийства, произошедшие 10 октября, описывает Корб:
«Сам царь, окруженный своими солдатами, топором казнил в Преображенском пятерых… Двести тридцать других мятежников были повешены, и на это ужасное зрелище, кроме великого множества немцев, смотрели: царь, иностранные министры и московские вельможи» [224] (с. 504).
А вот как была продолжена эта кровавая бойня, не начатая, но лишь усиленная с приездом Петра:
«Приговоренных привезли на Красную площадь в санях попарно, с зажженными свечами в руках, и положили рядами по пятьдесят человек вдоль бревна, служившего плахой. 11 октября было совершено 144 новых казни; 205 человек было казнено 12 октября; 141 — тринадцатого; 109 — семнадцатого; 65 — восемнадцатого; 106 — девятнадцатого. Двести стрельцов были повешены перед окнами Софьи в Новодевичьем монастыре» [144] (с. 427).
«Таков был царь Петр Алексеевич Романов — злобный и немилостивый деспот» [240] (Гл. 13. Царевна Софья); [231] (с. 67).
«Одновременно с этим в Азове и других местах государства также велись следствия, сопровождавшиеся массовыми казнями… Приостановленные на несколько недель ввиду пребывания Петра с ноября по декабрь в Воронеже допросы и казни возобновились в самой Москве в январе 1699 г. Целыми тысячами убирали трупы, загромождавшие площадь. Впрочем, вся уборка ограничивалась тем, что их перетаскивали на соседние поля… а топор палача начинал работать снова. Пики с насаженными на них головами и виселицы с висячими гроздьями человеческих тел вплоть до 1727 года продолжают украшать на Красной площади… Лобное место» [144] (с. 427).
Но если в эпоху Валишевского описание антиправославных кощунств Петра не считалось приличным, то революция Ленина сняла этот запрет. Вот как в помощь пропаганде Губельмана придворный романист революционеров Алексей Толстой дополняет исторические находки дореволюционного историка, сочувствующего Петру, раскрытием кощунств, производимых над убиваемыми русскими людьми кровавым палачом, обряженным в царское достоинство еще до поездки его за границу:
«Петр сам пытал Цыклера, и тот в отчаянии от боли… много нового рассказал…
В Донском монастыре разломали родовой склеп Милославских, взяли гроб с останками Ивана Михайловича, поставили на простые сани, и двенадцать горбатых длиннорылых свиней, визжа под кнутами, поволокли гроб через всю Москву по навозным лужам в Преображенское.
…Гроб раскрыли… Петр, подъехав, плюнул на останки Ивана Михайловича. Гроб подтащили под дощатый помост. Подвели изломанных пытками Цыклера, Соковнина, Пушкина и трех стрелецких урядников. Князь-папа, пьяный до изумления, прочел приговор…
Первого Цыклера втащили за волосы… Палач с резким выдохом топором отрубил ему правую руку и левую, — слышно было, как они упали на доски. Цыклер забил ногами, навалились, вытянули их, отсекли обе ноги по пах. Он закричал. Палачи подняли над помостом обрубок его тела с всклокоченной бородой, бросили на плаху, отрубили голову. Кровь через щели моста лилась в гроб Милославского» [89] (с. 219–220).
«Преступные головы шестерых злодеев пали под секирою палача, 5 марта 1697 г., и обезображенные их члены долго оставались на месте казни, на ужас всем непокорным» [230] (с. 186).
Но и далее эти обезображенные останки не увидели человеческого к себе обращения со стороны царя-палача:
«Трупы казненных стрельцов по приказу Петра свалили в ямы, куда сваливали трупы животных. И такого человека историк Ключевский считает возможным охарактеризовать как “исключительно счастливо сложенную натуру”» [5] (с. 61).
И смысл устроенного Петром кощунства очевиден: это попытка оплевать произошедшее на Голгофе, когда:
«жиды Христа мучали-распинали» [27] (с. 62]:
а) двенадцать свиней — по числу апостолов;
б) помост изображал собою Голгофу;
в) пролитая на кости Милославского кровь мучеников за веру христианскую — пролитая Кровь Христа на ветхие кости Адама.
Так что глумление было продумано Петром до тонкостей. И такое не в иной какой стране, но в цитадели Православия!..
Может, Алексей Толстой сам все вышеописанное присочинил? Дескать, жил царь такой, никем не понятый: чудил, юродствовал да в непонятки играл. А мы его своим полным непониманием порешили в палачи записать.
Но ведь имеется его версии железное подтверждение. Вот что сообщает об этом эпизоде буквально в рот нашему «преобразователю» и Западу заглядывающий историк Костомаров:
«Петр приказал вырыть из земли гроб Милославского и привезти в Преображенское село на свиньях. Гроб открыли: Соковнину и Цыклеру рубили прежде руки и ноги…» [128] (с. 614).
То есть четвертовали!
«…потом отрубили головы; кровь их лилась в гроб Милославскому» (там же).
Таким образом, это кощунство, устроенное Петром, подтверждает даже Костомаров — восхвалитель из восхвалителей этого самого нам на все лады перехваленного «чудесного гения».
Однако ж имеется подтверждение случившемуся не только маститых историков XIX века, но и современников. И.А. Желябужский «Дневные записки»:
«И в то время к казни из могилы выкопан мертвый Иван Михайлович Милославский и привезен в Преображенское на свиньях, и гроб его был поставлен у плах изменничьих, и как головы им секли, и руду [кровь А.М.] точили в гроб на него, Ивана Милославского» [209] (с. 305).
Так что все описанные кощунственные зверства Петра, причем, еще до его отбытия заграницу, являются страшной правдой, подтверждаемой вообще всеми.
Библиографию см. по:
Слово. Том 20. Серия 8. Книга 1. Слово и дело
Комментарии (22)