Разберем характеристики на самых значительных из священников Петра, усаженных им во главу русской церковной иерархии. Вот кем был, например, Феофан Прокопович — главный таран в руках Петра по отношению к устоям Православия.
А «девичье» имя у него было — Елезар:
«У м. Евгения находим известие, что Элеазар, по выходе из Киева, вступил в братство Битевского базилианского монастыря, сделался униатом и пострижен в монашество с именем Елисея» [154] (с. 2).
То есть имя его истинное, что выясняется, достаточно не маленькое Елезар-Елисей-Феофан.
А вот что сообщает о нем Маркелл Родышевский:
«…от униатов пострижен в рясофор монахом и начал быть гонитель на благочестивую нашу православную восточную церковь. И за сию его ревность, униатский епископ, прозванием Зеленский (Лев Зеленский… епископ Владимирский… в 1693 г. получил от Яна Казимира грамоту на администрацию митрополии киевской), в тамошних училищах учинил его префектом и диаконом поставил» [154] (с. 4).
То есть Православию Феофан Прокопович был слишком явным врагом, чтобы этого можно было как-нибудь попытаться не заметить.
Причем, уже отсюда, как наиболее способный враг:
«он послан был провинциалом базилианского ордена в римскую академию…» (там же).
Что это за базилианский орден?
Так ведь все то же: орден Василия Великого, к которому принадлежал как Константин Острожский, принявший к себе в гости еще первого Лжедмитрия (см.: [163]), так и Симеон Полоцкий, что будет еще разобрано ниже.
И вот чем отмечено это учение Прокоповича в Риме:
«Молодые люди, по окончании курса наук, посылаемы были в разные страны… чтобы заботиться, по мере сил, о соединении греческой церкви с латинскою, к чему обязывались клятвою» (там же).
Темна его дальнейшая биография. Однако ж ясно одно, что имя он сам себе придумал:
«…в 1705 г. он… переменил имя, назвавшись, в честь покойного дяди, Феофаном» [154] (с. 8).
Так что Феофан (Елезар-Елисей) Прокопович, что видно за версту, — «казачок» засланный. Причем, учитывая его явную склонность не к католичеству, а все же к протестантизму, не только трижды перекрещенец, но и клятвопреступник.
Но и вторым обласканным сверх всякой меры священником у Петра был такой же иноверец перекрещенец. В ответе на его «Камень Веры»:
«Молоток на Камень Веры» [154] (с. 386)
вскрываются многие нюансы его темной биографии:
«...что Стефан Яворский есть иезуит и иезуитский посланник, что он родился от униатов, учился у иезуитов и пострижен в монашество иезуитами, — что все его намерения, действия и распоряжения клонились к подчинению русской церкви папе, или, по крайней мере, к распространению и упрочению в ней католичества…» [154] (с. 404–405).
А ведь именно он был поставлен Петром во главу Русского Православия. Или, точнее, для наиболее необратимого попрания его основ. И действительно, его вмешательство в дела совершенно чуждой ему религии:
«…было почти сплошь пересадкою католического богословия на русскую почву…» [154] (с. 406).
Так что и этот агент Запада работал на своих ставленников слишком явно и слишком топорно, чтобы этого можно было как-нибудь попытаться не заметить.
Вот что говорится о третьем Петром обласканном священнике:
«Феодосий Яновский родом был из малороссийской шляхты. Что-то темное тяготеет под первыми годами его монашества. Он оклеветал перед патриархом Симоновского архимандрита, его постригшего… Феодосий назначен был “администратором дел духовных” — то было временное управление церковное, в ожидании Синода…
…Царевич Алексей Петрович выражался: “Разве-де за то его батюшка любит, что он вносит в народ лютеранские обычаи и разрешает на вся”» [152] (с. 61–62).
То есть, на исповеди отпускает практически любые грехи. А еще:
«он икон не почитает» [209] (с. 248).
Вот по какой причине:
«Царевич Алексей и его приближение считали Феодосия лютеранином и лютеранским апостолом в России» [154] (с. 78).
А жилось здесь ему достаточно не туго:
«…будучи в Москве, оставя церковные службы и монашеское преданное правило, уставил у себя самлеи (ассамблеи) с музыкою, и тешился в карты, шахматы, и в том ненасытно забавлялся, якобы вместо всенощного пения себе вменял, и других к тому понуждал [164]» [154] (с. 706).
Что вовсе не повредило взлету его практически вертикальной карьеры:
«Между тем, Феодосий вошел в такой фавор, что значение его стало выше всех архиереев. При таких обстоятельствах он не забыл нисколько себя и умел выпрашивать материальные блага не только себе, но и своим родным…
…кляузник, заносчивый, неуживчивый, он путался в чужие дела…
Но Петр приказал поставить его архиепископом Новгородским, а когда основан был Св. Синод, сделал его первым его вице-президентом» [152] (с. 62–63).
Однако же верхушка петровского духовенства и после смерти самого монарха кусала и жалила другу дружку не менее ожесточенно, нежели скорпионы в банке. И конфликт с Феофаном Прокоповичем для Феодосия закончился весьма плачевно:
«…Феофан явился к императрице, сделал донос на Феодосия.
Минута для Феофана была критическая. Феодосий, ненавидевший его, подкапывался под него. По его наущению, на Феофана было донесено, что им спорот был жемчуг с облачений псковской кафедры, который Феофан присвоил себе. Дело принимало плохой для Феофана оборот. Лучшим средством спасения он выбрал погибель своего главного врага, Феодосия» [152] (с. 66).
И хоть выдвинутые обвинения больше относились к личности самого покойного императора, но Феодосий Яновский в созданном Петром безбожном государстве был первым духовным лицом, а потому и нес всю меру ответственности за духовное падение нравов вместе с почившим антихристианским царем, который умер, по словам Прокоповича:
«…от безмерного женонеистовства и от Божия отмщения за его посяжку на духовный и монашеский чин, который хотел истребить. Излишняя его охота к следованию тайных дел показует мучительное его сердце, жаждущее крови человеческой» [165] (с. 135); [152] (с. 66); [154] (с. 162).
Дмитрий Ростовский почил еще задолго до смерти Петра, а потому в своих высказываниях много сдержаннее своего коллеги. И это не удивительно. Если при наследнике введенной Петром красной диктатуры, Иосифе Виссарионовиче, любое опрометчиво сказанное слово могло стоить жизни, то чем это могло грозить незадачливому болтуну во времена царствования самого зачинателя этих самых «дел»?
«Как отмечают исследователи, Д[митрий] Р[остовский] осторожно намекает на деятельность Петра I, подвергая критике “сущих на владетельствах”, которые “вельми согрешают… и безгрешных осужают вместо грешных”, в то время как царю должны быть присущи “милость, кротость и незлобие”» [166] (с. 40).
И не случайно Петр доверил столь важную кафедру, Ростовскую, именно Дмитрию. Русское училище для детей духовенства он переделывает в школу, которая:
«“…была общеобразовательной, а не специальной”, она “являлась своеобразным связующим между древнерусскими училищами и народными школами XVIII в.” (В.В. Калугин)» [166] (с. 40).
То есть бациллу безбожного обучения в древнерусскую школу внес именно он лично. И вот какими науками, помимо обучения иностранным наречиям, он развлекал детей русских священников в стенах своего сконструированного на западный образец обмирщенного детища:
«…стихосложение, риторика» [166] (с. 40).
Петр пробовал заставить читать модные в те времена за границей книги и газеты. Однако эта программа по внедрению вирусов западамании потерпела полное поражение: русский человек упрямо не желал читать печатаемую им продукцию.
О газетах:
«…газеты не имели большого распространения и действия, хотя царь и завел для этого по образцу иностранному австерии, т.е. ресторации, куда заманивал читать дармовым угощением» [167] (с. 291).
О книгах:
«Со смертью Петра ослабело типографское дело, а с ним рост книжного дела. Многие петровские издания были уничтожены за неимением покупателей…» [168] (с. 1387).
И вот по какой удивительной причине. По приказу Петра:
«…было переведено с иностранных языков около 1 000 книг» [5] (с. 111).
То есть не желал русский человек марать своих рук и забивать голову закордонными модными в ту пору при дворе книженциями. Но и сам стиль тогдашнего наречия, изобретенного Петром, мало кому был понятен не только в ту далекую пору, но уже и теперь. Вот маленький пример стилистики сочинений тех лет:
«Наталия Кириллована была править некапабель. Лев Нарышкин делал все без резона, по бизарии своего гумора. Бояре остались без повоира и в консильи были только спекуляторами» [5] (с. 112).
Потому все расходы Петра в данной области принесли лишь умопомрачительнейшие убытки.
«Тысячи переведенных с иностранных языков книг, переведенных варварским, малопонятным слогом, продолжали лежать на складах. Их никто не хотел покупать, как никто не хочет сейчас покупать сочинений Ленина…» (там же).
И лишь много позже усилиями масонов, а в особенности эдакого «светоча» тех лет, Николая Новикова, все же удастся приступить к продолжению перекройки мозгов верхних слоев общества под среднеевропейский стандарт.
Дмитрий же Ростовский стоял у истоков данных «просветительских» реформ, в самом их еще зачатии. Он же начал вводить в обиход и всякие «пиески».
Но вот как относилась Русская Церковь к этой языческой традиции. Архимандрит Рафаил (Карелин):
«…по правилам древней Церкви, к крещению не допускались изготовители идолов, блудницы и артисты; занимающиеся этими “ремеслами” после крещения отлучались от причастия и молитвенного общения. Есть и еще правило: будущий священник не должен брать в жены артистку…» [125] (с. 268).
Св. праведный Иоанн Кронштадтский:
«…Театр и церковь противоположности. То — храм мира, а это — храм Божий; то — капище диавола, а это — храм Господа» [125] (с. 269).
«Нет, недаром Ленин говорил, что место религии заступит театр» [125] (с. 269).
«В обращении к политбюро ЦК РКП(б) в начале 1922 года председатель ВЦИК М.И. Калинин писал: “Как-то в частной беседе на мой вопрос, чем можно заменить религию, Владимир Ильич ответил, что эта задача целиком лежит на театре, что театр должен отлучить от обрядовых сборищ крестьянские массы”. Именно так считал вождь — задача целиком и полностью на театре вслед за предварительной карательной работой чекистов» [74] (с. 161).
И примером для подражания для него стал зачинатель «славных дел», который именно этими средствами пытался выбить из русского человека все русское:
«…надобно было вывести русского человека из его национального… Средствами для этого Петр почитал газету и театр» [238] (с. 452).
Вот по какой причине Дмитрий Ростовский (Даниил Саввич Туптало), возведенный Петром в чин митрополита, и оказался на одной из важнейших по тем временам кафедр: Ростовской.
И подобные нововведения Дмитрий Ростовский деятельно внедрял в обиход даже в таких местах, где и сейчас это будет выглядеть не просто удивляющим, по отношению к занимаемой им должности, но и кощунственным. Как же это выглядело тогда?!
Его так называемая «Успенская драма» была написана:
«…на Украине в конце XVII в. для исполнения монахами и писцами в монастыре… прививая вкус и интерес к спектаклям, митрополит осуществлял нравственно-воспитательную программу» [166] (с. 40).
И если пьески в им организованной школе еще можно как-то хотя бы и попытаться чем объяснить, то подобные мероприятия в монастыре — это уж явно чересчур.
Потому-то его патрон, Петр, именно ему, а не кому-нибудь другому, доверил столь важную в государстве кафедру: замена Церкви театром, судя по всему, и лежала в основе этой самой пресловутой «нравственно-воспитательной программы». Но как все это было воспринято в те времена, можно лишь догадываться, так как даже сами названия его пьесок и сейчас-то выглядят достаточно шокирующе:
«…Комедия на Рождество Христово… Комедия на Успение Богородицы…» [166] (с. 41).
Здесь хотелось бы напомнить достаточно не комедийные ситуации обеих вышеназванных сюжетов.
На похоронах Богородицы, например, некий воин попытался кощунственно опрокинуть гроб с Ее телом, за что невидимый небесный Ангел отсек ему руки, которые упали на землю. Воин, обливаясь потоками крови, бился в судорогах от нестерпимой боли, что повергло в ужас и всех окружающих.
Ну, что? Хороша комедия?
Да. Потом он был помилован: руки, принародно же и в назидание окружающим, чудесным образом обратно приросли к телу. Однако этот страшный урок, показавший многотысячной толпе силу Божьего воздаяния, был дан не для глумливого над ним похихикивания, но чтоб страх отступничества от единственно правильного пути сохранился в веках.
Но если в первом случае ситуация все же закончилась достаточно позитивно, то с Рождеством Христовым эти похохотушки выглядят куда как более кощунственно: на фоне тысяч малолетних и грудных детей, убитых по приказу царя Ирода в Вифлееме. И уж отнюдь не в чьем-то видимом воображении, но слишком по-настоящему, чтоб над этим можно было как-то и пробовать потешаться.
Потому приходится лишь удивляться: как ему в голову не взбрендило присовокупить сюда же и еще одну очередную «комедию» на тему, скажем, «усекновения главы Иоанна Предтечи»?!
Так что одни лишь его этих «комедий» названия не просто удивляют, а валят с ног! Ведь такое явное кощунство не смогло бы пройти даже в наш безбожный век. А как все это должно было выглядеть тогда?
Однако ж одних этих комедий нашим этим «просветителям» было все ж маловато. Вот и еще один вид театрального действа ими был в ту пору прекрасно освоен — мистерия:
«Мистерии были в большом ходу у католиков в средние века. У нас мистерии, или свящ. драмы писали: Симеон Полоцкий и св. Димитрий Ростовский» [170] (с. 307).
И при всем при этом:
«Мистерии = священнодействия языческой религии…» (там же).
И вот чья личность, явившая свой некий патронаж над почившим проповедником-пиетистом, Дмитрием Ростовским, вызывает удивление в особенности:
«Первое издание “Келейного летописца” осуществил в 1784 г. Н.И. Новиков» [166] (с. 40).
То есть, наряду с алхимическими трактатами, масону Новикову, впоследствии даже Екатериной II, самой либеральной государыней того времени, за подрывную деятельность посаженному в Шлиссельбургскую крепость, среди самых первых своих изданий захотелось выпустить труды казалось бы не имеющего к розенкрейцерам никакого отношения — православного митрополита Дмитрия Ростовского.
Странно все это как-то. Но такая связь может показаться вполне логичной лишь в одном единственном случае: если оба они работали на одну и ту же организацию.
Организация же, на которую работал Новиков, выпуская алхимические труды в своей тайной типографии, представляла собой масонский орден розенкрейцеров — самых лютых врагов Русского Православия.
Но и Дмитрий Ростовский и сам напрямую засветился в связях все с той же секретной организацией — не напрасно Николай Новиков считал его своим.
«…из переписки Дмитрия Ростовского (1651–1709) со своим поставщиком книг купцом Исааком Вандербургом (Isaacio Vanderburg), который ввозил свой товар через Архангельск, известно, что для составления “Келейного летописца” среди прочих книг, Дмитрий Ростовский заказывал книги Фрэнсиса Бэкона (Franc. Baconis de Verulamio) [171]» [266] (с. 5–14).
Связь с масонством четко прослеживается и со стороны иного забравшегося ко двору русских царей проповедника Запада — Симеона Полоцкого. Вот что сообщается о них обоих:
«“Иеромонах Симеон Полоцкий и иеромонах же Дмитрий (впоследствии св. ростовский митрополит) занимались при дворе Алексея Михайловича астрологическими наблюдениями и предсказаниями” (Пушкин А.С. Полн. Собр. соч. Т. 10)» [172] (с. 147).
Вот зачем Дмитрию Ростовскому потребовалось штудировать алхимические труды упомянутого И.Ф. Шляпкиным масона чернокнижника.
Теперь смотрим, чем считалось данное занятие на Святой Руси:
«Церковь всегда считала ворожбу, волхование, как непосредственное общение с демонами, одним из самых тяжких грехов» [172] (с. 220).
Смотрим, кем же является коллега Дмитрия Ростовского по пиитомании, постановке мистерий и принадлежности к приверженцам древней гадательной науки чернокнижия:
«Симеон Полоцкий (1629–1680), белорус по национальности, сыграл большую роль в истории русской литературы и просвещения. Он считается основателем русского силлабического стихосложения и одним из зачинателей русской драматургии» [174] (с. 364).
И вот чем в особенности отличалась его драматургия. Симеон Полоцкий:
«…в своих сочинениях разводил и рекомендовал такую похотливую любовь, о которой стыдно не только говорить, но лишь упоминать в приличной среде» [173] (с. 220).
И вот какого вероисповедания был этот пионер российского сексуального романа:
«…он как недавний униат и тем более как монах униатского Ордена легко мог быть обвинен в религиозном инакомыслии, подвергнут наказанию. Самое удивительное, что Полоцкий, живя в центре Православия и сам выступая защитником официальной церкви, не отрекся от своих униатских убеждений. Не заявляя о них вслух, что было бы равносильно самозакланию, он в тишине своей кельи подписывает некоторые книги личной библиотеки, правда, на латинском языке, так: “Эта книга есть надежное вместилище знаний Симеона Петровского-Ситниановича, полоцкого иеромонаха Ордена святого Василия Великого”. Дата — август 1670 года…» [175] (с. 101).
Сильвестр Медведев вот как его именует в своем письме от 26 августа 1672 г.:
«“В бозе пречестному отцу господину Симеону Петровскому Ситняновичу…” (Рукописный отдел БАН, шифр 16.14.24, лл. 733–734)» [176] (с. 283).
Однако ж и здесь полностью его настоящее имя не упомянуто. Уточним еще раз имя нами разбираемой личности:
«…по последним данным — Самуил Емельянович Петровский-Ситнианович…» [172] (с. 135).
Но и его организация, если приглядеться как следует, также теперь не оставит никакого самомнения в том, что является масонской:
«…тайный униат, скрывавший свою принадлежность к Базилианскому ордену» [177] (с. 15).
А вообще во многих исследованиях:
«…высказывают предположение о тамплиерах как преемниках Василидианского учения…» [177] (с. 86).
Это по имени основателя данной ереси — Василида. Потому, чтобы упрятать свою тайну от посторонних, Василида именуют Василием. Иными словами, Симеон Полоцкий являлся самым настоящим масоном! О чем и пробалтывается в своем секретном отчете, только лишь по чистой случайности после его смерти попавшем в чужие руки. Однако ж лица, вступившие в обладание его отчетом о подрывной деятельности, так и не поняли, что держат в руках! Потому для них и непонятно: каким же это образом тайный униат и вольнодумец оказался в палатах русского царя. Ответ на это их недоумение предельно прост: масонская секта, столетиями подкапывающаяся под подножие Престола Господня, ограничений в использовании финансовых средств практически не имеет.
Однако ж масонство, при этом, просто так денег не выдает, требуя отчетности о проделанной работе. Вот именно эта отчетность, попавшая не по назначению, достаточно ясно теперь и вскрывает деятельность агента иностранных спецслужб, являющегося масоном из ордена «Василия (Василида) Великого», тайного униата по вероисповеданию, Самуила Петровского-Ситниановича, вошедшего в высшие эшелоны власти при дворе Алексея Михайловича под монашеским именем Симеона Полоцкого.
То есть отчетность растраты казенных денег лишь одна теперь и доводит до нашего сведения настоящее имя в те годы резидента масонства в Москве.
А ведь воспитателем молодого царя Федора Алексеевича, как указывает Б.П. Кутузов, является:
«…Симеон Полоцкий (Петровский-Ситнианович)…» [172] (с. 59).
Вообще-то засланный к нам Западом «казачок» мог бы оправдательных писем в свою тайную организацию и не отсылать — проделанная им работа видна и невооруженным глазом:
«Царь Федор, брат его Иоанн и сестра София — все учились у С. Полоцкого и “получали от него польско-литовское образование, сделавшееся тогда модным во всем высшем русском обществе”» [178] (с. 298).
Мало того:
«Воспитанник Симеона Полоцкого царь Федор в 1680 г. женится на польке Агате Грушецкой, что еще более усиливает польское влияние и дает повод некоторым говорить, что “царь скоро введет ляцкую веру и будет вести себя, как Дмитрий Самозванец” [179]…
Именно в период царствования Федора, ученика Полоцкого, “начали в Москве волосы стричь, бороды брить, сабли и кунтуши польские носить, школы польские и латинские закладывать” [179]» [172] (с. 138).
Так что многие нововведения Петра особыми нововведениями и не являлись, но лишь копировали действия, предпринятые Лжедмитрием для устранения Православия на Руси. Но чтобы доказать принадлежность Симеона Полоцкого не к ордену иезуитов, как ошибочно посчитали писавшие о нем историки, следует упомянуть и о его слишком явной в том числе и антикатолической деятельности:
«…ко всему прочему он был еще и оккультист-астролог» [172] (с. 146).
То есть чернокнижник, принадлежащий к высшей степени масонства, ко всему прочему занимающейся еще и алхимией.
Но каким образом этому адепту тайной секты удалось втереться в доверие нашей правящей династии?
«…царь Алексей Михайлович посетил Полоцк, и молодой учитель “имел радость” поднести царю свое сочинение “Метры на пришествие великого государя” и тем обратить на себя его внимание. В 1664 году, после того, как Полоцк снова перешел под власть Польши, Симеон Ситнианович переселился в Москву» [172] (с. 135).
То есть исключительно благодаря лести этот агент тайной секты и пробирается в царский дворец.
«Пройдут годы, и европейские политики будут давать такие же лестные характеристики молодому царю Петру — за поношение традиций русского народа. Как тут не вспомнить народную мудрость: если тебя хвалит враг, задумайся, зачем он это делает» [177] (с. 20).
Но западнически настроенным первым Романовым (их родословная закончится правлением Анны Иоанновны) по причине недалекости своих мозгов русской мудрости было не осилить. Потому втершийся в доверие Алексея Михайловича враг столь долго и уверенно гнул свою линию при русском дворе.
Этого «астролога и тайного базилианца»:
«После смерти патриарх Иоаким характеризовал его, как человека “мудрствоваше латинская нововы мышления” и под страхом смерти запретил читать его сочинения» [177] (с. 107).
И ряд отравлений, в те годы парализовавших жизнь царской семьи, исходил именно из его окружения. А его окружением было окружение самого потерпевшего — Романова Алексея Михайловича:
«К кругу латинников принадлежали достаточно влиятельные при дворе люди: начальник Посольского приказа Афанасий Ордин-Нащокин, окольничий Федор Ртищев, свояк царя Борис Морозов, боярин Артамон Матвеев…» [175] (с. 102).
Причем, последний из поименованных латинников, ко всему прочему, являлся в глазах народа еще и чернокнижником, приворотным зельем склонившим царя жениться на своей воспитаннице. В канун выбора невесты появляются подметные письма:
«В письмах выводилось подозрение на Матвеева в колдовстве и употреблении каких-то кореньев для приворота царя к дочери его приятеля.
Началось строгое следствие…» [180] (с. 4).
Однако ж гореть заживо на костре, что по тем временам на Руси полагалось колдунам, придворному вельможе не слишком-то и хотелось. Потому он все отрицал.
Но как веревочка не вейся, а все равно когда-нибудь да тайное на поверхность всплывет:
«При царе Федоре Алексеевиче произошло падение Артамона Матвеева, причиною которого послужило занятие его “чернокнижием”, как тогда называли масонство» [140] (с. 99).
Лекарь Давид Берлов сообщал, что видел сам:
«…как Матвеев с доктором и переводчиком греком Спафарий, запершись, читали черную книгу; Спафарий учил по этой книге Матвеева и сына его Андрея» [181] (с. 337).
Между тем:
«…Спафарий имел связь с Лейбницем, пристально интересовавшимся Россией, находился с ним в деятельной переписке и выполнял его поручения» [172] (с. 179).
А сам этот Готфрид Вильгельм Лейбниц (1646—1716), что прекрасно известно, был масоном и алхимиком. И совсем не рядовым. Вот какую значимость ему придает Герье:
«Он был для Германии тем, чем Бэкон был для Англии, Декарт для Франции» [182] (с. III).
Так что становится понятна и окраска всей этой компании, нами вытряхнутой на свет Божий из полумрака.
Потому выглядит вполне естественным стремление масона Новикова выгородить в своих книгах и Матвеева, сосланного в 1676 г. в Пустозерск за колдовство:
«Известный “просветитель” Н.И. Новиков пламенно защищает своего собрата в сочинении “История о невинном заточении ближнего боярина А.С. Матвеева” (М., 1785 г.) » [172] (с. 367).
Заметим — собрата. То есть такого же, как и сам он, масона.
В основе этого заточения лежит рассказ карла Захарки.
Однажды:
«…он заснул за печью в палате, в которой Матвеев с доктором Стефаном читали черную книгу; во время этого чтения пришло к ним множество злых духов и объявили, что есть у них в избе третий человек; Матвеев вскочил и, найдя за печью, сорвал с него шубу, поднял, топтал и выкинул из палаты замертво» [140] (с. 99).
Но Захарка остался жив, а потому свидетельствовал. Занятие чернокнижием матвеевского кружка было подтверждено и доктором Берловым. Потому Матвеев, доктор Стефан, грек Спафари и сын Матвеева Андрей оказались уличены в занятии черной магией, за что были подвергнуты наказанию, причитающемуся в те времена за связь со злыми духами.
Однако ж масонами по тем временам были перенасыщены практически все в те времена враждебные друг другу коалиции.
Возглавлявший партию латинников Василий Васильевич Голицын, первый министр и канцлер царевны Софьи, являлся все таким же, как и все вышеперечисленные, масоном алхимиком.
Автор «Полного описания России» Шлейссингер Г.А. вот как его характеризует:
«Наиболее знатным канцлером является господин фон Голицын, князь. Это очень образованный господин, великолепно держится и является большим другом иностранцев» [183] (с. 121]
А вот что сообщает об этой главной его приверженности, необыкновенной любви к загранице, Ключевский:
«Голицын был горячий поклонник Запада, для которого он отрешился от многих заветных преданий русской старины… Дом Голицына был местом встречи для… иностранцев, попадавших в Москву, и в гостеприимстве к ним хозяин шел дальше других московских любителей иноземного, принимал даже иезуитов…» [184] (с. 289).
Но, судя по всему, — не только иезуитов. Например:
«Спафария был частым гостем у князя Голицына и пользовался его покровительством» [140] (с. 99).
Причем, и попадает-то Спафарий в Россию (его настоящее им Николай Милеску), быв выгнан из Молдавии и искалечен за предательство (ему урезали нос). В Москве же он:
«…нашел себе покровителя в лице кн. В.В. Голицына и при его посредстве получил место переводчика греческого языка при Посольском приказе» [185] (прим. 6 к с. 414).
Вот один масон чернокнижник засвечивается в качестве его приятеля. А вот и другой:
«Голицын был покровителем швейцарца Лефорта, который после падения Голицына сделался самым приближенным человеком Петра и его другом» [140] (с. 99).
То есть покровительствовал Голицын даже такому чернокнижнику, который умудрился сбить в масонство самого Российского самодержца. Мог ли при этом он и сам не иметь какого-либо отношения к масонству?
Уж вряд ли. Больше походит на то, что именно он являлся в центре масонской паутины, опутавшей тот наследующий Алексею Михайловичу двор.
Вот что показали раскопки подвалов дворца В.В. Голицына, снесенного большевиками в 1933 г. Один из обнаруженных подземных ходов:
«…вел в большую сводчатую палату, где отыскалось много тиглей трехгранной формы и осколки какой-то стеклянной посуды. Археологи считали, что здесь была лаборатория для занятия черной и белой магией. Существование такой лаборатории в подземельях дворца Голицына вполне допустимо… Тигли же трехгранной формы, найденные в подземелье, использовались в России для плавки золота и серебра. Не пытался ли В.В. Голицын в своей тайной лаборатории создать “философский камень, или магистерум”, способный облагораживать металлы, то есть превращать их в золото и серебро?» [186] (с. 183).
Так что алхимическая лаборатория сама свидетельствует о вероисповедании ее хозяина. Но и время сооружения этого подземелья указывает на принадлежность к алхимии не потомков и не предшественников первого министра при дворе Софьи, но на него самого:
«Клейма на кирпичах “П”, “Н”, “Д” свидетельствуют о постройке подземелья в 1680-е годы» (там же).
К масонским орденам относит владельца подземелий и их внутренне устройство:
«По словам археолога, потолок хода представлял собой свод “готической” формы. Подземные помещения и ходы с “готическими” сводами И.Я. Стеллецкий встречал раньше только в Лубнах и в Чернобыле. В первом случае они были устроены монахами-бернардинцами, во втором — братьями доминиканского ордена. Кто же построил подземный ход с подобным сводом в Москве?» [186] (с. 184).
Однако ж имеется упоминание о наличии у Голицына и «отреченных книг». Историк А.Н. Пыпин, например, отмечает, что:
«…в его библиотеке был Бэкон Веруламский» [187] (с. 177).
Так что масонство Голицына, вкупе с найденными в его подземельях алхимическими тиглями, теперь уже сомнения не вызывает никакого.
Но и в колдовстве этот алхимик был уличен:
«…мнимые волхвы Василий Иконник и Дмитрий Силин сделали важные показания: оба они свидетельствовали, что князь нередко прибегал к чародейству и волшебству…» [205] (с. 90].
Вот кто предводительствовал тогда так называемыми западниками: маг и чернокнижник, имеющий секретное подземелье с оборудованной алхимической лабораторией. Причем, так же как и многие царедворцы, уличенный в чернокнижии.
Совершенно подстать ему же являлся и иной обнаруженный нами адепт масонского ордена — Петровский-Ситнианович:
«…Полоцкий создал своеобразную энциклопедию, в которой перемежены изложения церковных легенд, анекдоты… Смелым начинанием Полоцкого был стихотворный перевод Псалтыри» [175] (с. 106).
Но при Алексее Михайловиче этот новодел еще не проходит:
«…попытка вложить в рифмы нерушимо хранившиеся тексты казалась дерзостью, вызвала недовольство и сопротивление» (там же).
И сама эта поэтическая акция представляла собой:
«…явное небрежение к старинной традиции…» (там же).
«…патриарх Иоаким говорил про него… что “Венец веры” Полоцкий сплел “от вымышлений Скотовых, Ансельмовых и тем подобных еретических блядословий”» [161] (с. 198).
А еще:
«…называл его орудием иезуитов.
Но Полоцкий был не доступен для патриаршей власти, потому что находил себе сильную поддержку при дворе» [188]; [140] (с. 94).
А получаемые с Запада финансовые средства, несмотря на нелюбовь к нему со стороны высшего церковного сановника, все ж позволили этому тайному униату и масону воспользоваться типографией склоненного на свою сторону воспитанника — будущего царя Федора:
«Избегая контактов с противоборствующим ему Иоакимом, Полоцкий на своих изданиях самовольно ставил пометку, что книга печатается с благословения патриарха» [175] (с. 107).
Но и подобные увертки не слишком помогли этому агенту тайной секты, спрятавшемуся под рясой православного священника. Впоследствии его еретические книги были запрещены не только к печатанию, но даже и к прочтению.
Библиографию см. по: Слово. Том 20. Серия 8. Книга 1. Слово и дело
Комментарии (0)