Об истинной истории древней Руси. Иоакимовская летопись.
В. Татищев, работая над сочинением полной и ясной древней истории страны, выискивал для этого всюду манускрипты для списания или прочтения. В том числе, он просил ближнего своего свойственника Мелхиседека Борщова (который по многим монастырям игуменом был, наконец, архимандритом Бизюкова монастыря стал), чтобы дал он сообщил, где какие древние истории в книгохранительницах находятся, а если в Бизюкове монастыре есть, то чтоб прислал ему для просмотра. В. Татищев знал, что свойственник в книгах мало разбирался и мало охоты к ним имел. На просьбу В. Татищева М. Борщов отреагировал следующим образом: «По желанию вашему древних историй я никаких здесь не имею, хотя в Успенском Старицком и Отрочем Тверском монастырях и в других, где я прежде был, старых книг письменных есть немало, да какие, подлинно не знаю, из-за того что описей им нет и мне их ныне достать и к вам послать невозможно, разве впредь где достать случай иметь буду. А ныне монах Вениамин, который о собрании русской истории трудился, по многим монастырям и домам ездя, немало книг русских и польских собрал. Я его просил, чтоб из русских старинных книг хоть одну для посылки к вам прислал, и я ему обещал залог дать для верности, да он отговорился, что послать не может, а обещал сам к вам заехать, если его болезнь не удержит; я ему на то обещал за подводы и харч заплатить. Однако ж он не поехал, сказав, что за старостию и болезнию ехать не может, а прислал три тетради, которые при сем посланы, и прошу оные, не медля, мне возвратить, чтоб ему отдать».
Как видим, первоисточником в данном случае являлся монах Вениамин, который о собрании русской истории трудился. В. Татищеву от него было прислано три тетради, по разметке 3-я, 4-я, 5-я – Иоакимовская летопись (далее Иоаким). Историк предположил, что эти тетради нарочно для посылки к нему списаны откуда-то и просил прислать все материалы, а если это невозможно, чтобы прислали первые три и из следующих несколько. Но свойственник В. Татищева, через которого автор получил указанные тетради, внезапно скончался, а бывший при нем за казначея монах рассказал, что такая книга была, и что списал свойственник ее в Сибири. Книга была чужая, и он никому никогда не показывал ее. После смерти свойственника данную книгу в оставшихся его пожитках не обнаружили.
В. Татищев был уверен, что тот монах сам сего не сочинил, да и сочинить так довольно сложно было, ибо требовалось для этого много древних книг прочитать и в языке греческом искусным быть. К тому же многое в этой летописи находилось, чего ни в одном из древних Несторовых манускриптов не было, а было в Прологах и польских историях, которые, как М. Стрыйковский говорил, из русских сочинены были. Сам автор сильно сожалел, что разные древние истории в разных руках находились, от чего многое от всеобщего ведения оставалось в сокрытии. Иоакимовское сказание, переданное В. Татищевым, всего лишь краткая страница нашей истории, но историк был уверен, «что это хоть и первый шаг к изъяснению древности и Нестора темного сказания, но может послужить многим, пока полнейшая тех времен история не отыщется, чтобы остающиеся неясные моменты разъяснить и пополнить».
Самый ранний из памятников новгородского летописания испытал судьбу, во многом сходную с судьбой «Слова о полку Игореве»: он дошел не в оригинале, а в позднейшей обработке, сама рукопись которой оказалась утрачена. Как известно, текст Новгородской Иоакимовской летописи (далее: НИЛ) доступен непосредственному использованию только в тех выписках из нее, какие передает В.Н. Татищев. В четвертой главе первой части своей «Истории Российской» он подробно рассказал об обстоятельствах временного получения им трех тетрадей, вынутых из более обширной рукописи, которая после их возврата была утрачена вследствие смерти владельца. Татищев привел, снабдив своими примечаниями, не весь текст этих тетрадей, а только те фрагменты, содержание которых имело отличия от Повести временных лет или не находило в ней соответствия. Он изредка сообщает, с какими частями ее текста полностью совпадал текст НИЛ. Иногда можно догадываться об этом и на основании некоторых примечаний историка, но все же трудно составить обоснованное мнение о том, каков был весь состав известий НИЛ в тетрадях, бывших временно у Татищева.
Напечатанный после его смерти текст передает содержание рукописи НИЛ не всегда с буквальной точностью, ибо Татищев, как это установлено, переписывая источник, иногда переходил на пересказ и даже вставлял свои пояснения. Рукопись, которую он имел в руках, по его свидетельству, написана «новым, но худым письмом», а в оригинале ее были утрачены два листа, о чем сообщал сам переписчик. Эти листы были вырваны, а о степени сохранности остальных листов оригинала сведений нет. Неизвестно, к какому времени относился этот оригинал и какова была редакторская работа его переписчика.
Сам Татищев, вероятно, несколько раз обращался к тексту НИЛ, «худое письмо» которой побуждало перечитывать и уточнять передачу трудно разбираемых мест. Внимательно комментируя используемые им фрагменты НИЛ, он, однако, не во всех случаях приводил их текстуально целиком. Таков переход от княжения Ярополка к княжению Владимира: «О убивстве Ярополка, рождении Святополка и пр. почти сгласно с Нестором и житие Владимирово описано со многими пирами и веселии, которые к сему не принадлежат», – это пояснение дано Татищевым в замену текста, который, «почти» согласуясь с Повестью временных лет, как видно, содержал еще и подробное описание знаменитых пиров, о которых певцы былин, известных уже Татищеву, повествовали собирателям фольклора вплоть до середины XX в. В тексте НИЛ есть переданные Татищевым прямые отсылки к фольклорным источникам. Но пользование ее составителя материалами подобного рода далеко не ограничивалось случаями, когда это оговорено.
Отсутствие рукописи НИЛ и «баснословность» ее начальной части давали повод сомневаться в подлинности этого памятника и даже побуждали некоторых скептиков обвинять в подлоге самого Татищева. Неосновательность такого подозрения была со временем установлена, но продолжалась дискуссия по вопросам достаточно серьезным: восходит ли текст, попавший в руки Татищева, к древнему памятнику, если восходит, то мог ли действительно быть его составителем первый епископ Новгорода Иоаким, каков характер изменений и дополнений, которыми уснащался древний текст при позднейшем редактировании, и не есть ли НИЛ целиком плод историографического сочинительства относительно недавнего времени, ложно приписывавшийся Иоакиму. В ходе дискуссии был поднят вопрос об источниках НИЛ, о их происхождении, датировке и характере их использования в НИЛ; обсуждалось и соотношение НИЛ с другими памятниками летописания.
Составителем НИЛ предлагали считать новгородского митрополита, впоследствии – патриарха Иоакима, умершего в 1690 г., или монаха Иоакима, бывшего архимандритом Бизюкова монастыря до того, как его архимандритом стал Мелхиседек, присылавший рукопись НИЛ Татищеву. Соответственно истолковывались слова первой фразы напечатанного им текста, где говорилось, что эту летопись «святитель Иоаким, добре сведомый, написа», – слова, отнесенные Татищевым к епископу Иоакиму умершему в 1030 г.
Серьезный разговор об Иоакимовской летописи требует достаточно полного учета, прежде всего, трудов А.А.Шахматова. Но к ним русские исследователи НИЛ почему-то почти не обращались. А.А. Шахматов не раз высказывался в том смысле, что епископ Иоаким был инициатором составления древнейшей летописи Новгорода, и полагал, что ее фрагменты передает текст, опубликованный Татищевым. Хотя, по выражению А.А. Шахматова, «то, что под Иоакимовою летописью разумеет Татищев, принадлежит новейшему сочинительству», несомненно, речь здесь идет о позднейших наслоениях, которыми уснащена древняя основа текста, фрагментарно напечатанного Татищевым. Непосредственно после приведенной только что фразы А.А. Шахматов пишет: «Вчитываясь внимательно в изданную Татищевым Иоакимову летопись, мы приходим к следующему выводу: рассказ о крещении Новгорода содержит черты, обличающие современника; некоторые части его могут принадлежать первому епископу новгородскому Иоакиму. Это обстоятельство дает нам основание предположить, что древнейшее летописание новгородское восходит ко временам Иоакима». А.А. Шахматов связывал с деятельностью Иоакима не только самое начало летописной работы в Новгороде, выразившееся в фиксации «событий новгородских». Он далее пишет: «Предание упорно приписывает Иоакиму составление такого летописного свода, где между прочим говорилось и о первых князьях русских: ср. с одной стороны, свидетельство Татищева, а с другой сохранившееся в приложениях к Комиссионному списку Новгородской 1-й летописи заглавие, написанное, по-видимому, рукою ХVIII века». Приведя это заглавие, А.А. Шахматов продолжает: «Вот почему я решаюсь предположить, что Иоакимова летопись дошла до нас в том своде, который предшествует Новгородской 1-й летописи и который по его древности можно назвать «Начальным сводом». Епископ Иоаким скончался в 1030 г.: это обстоятельство указывает нам тот объем, который могла иметь первоначальная Иоакимовская летопись». Но она уже соединяла материал новгородского происхождения с киевским. Как пишет далее А. А. Шахматов, «Епископ Иоаким в основание своего свода положил письменный источник: рассказ киевский о первых князьях русских, рассказ, изложенный в известной части без всяких хронологических данных» (Шахматов А.А. Общерусские летописные своды XIV и XV веков // ЖМНП. СПб., 1900. Ноябрь. С. 183, 184, 185).
В последовавших работах А.А. Шахматова концепция его обогатилась новыми звеньями, выяснилось, что Начальному своду предшествовал Древнейший киевский свод, причем составлен он был в 1039 г., а Начальный – в 1093 г.; между ними А.А. Шахматов помещал Новгородский свод 1050 г. Среди сточников его была летопись епископа Иоакима, продолженная до 1036 г. и опосредованная сводом 1039 г. Рассматривая предположительный состав свода 1050 г., А.А. Шахматов резюмировал: «Предыдущее исследование приводит меня к следующему заключению. В 1017 году новгородские власти во главе с посадником и епископом решили вписать Правду новгородскую (как, по-видимому, называлась Ярославова грамота) в летопись; исполнение этого решения принял на себя епископ Иоаким. Так возникла первая Новгородская летопись» (Шахматов А. А. Разыскания о древнейших русских летописных сводах. СПб., 1908. С. 508). Восстановлением ее текста А.А. Шахматов не занимался, но, давая гипотетический текст Новгородского свода 1050 г., он включил в него слова «посадиша стареишину Гостомысла» – на основе летописей XV в., поясняя: «Находим неизбежным возвести это известие к своду XI века и предполагаем, что оно читалось в нем в рассказе о древнейшем моменте истории Новгорода».
Напечатанный Татищевым текст НИЛ древнейший момент истории Новгорода излагает гораздо пространнее, чем реконструированный А.А. Шахматовым текст свода 1050 г., причем центральной является именно фигура Гостомысла. Новгородский же свод 1050 г. непосредственно основан был уже не на своде Иоакима, а на недавнем киевском своде 1039 г., поскольку последний был в сущности официальным летописным сводом русской митрополии.
Этим объясняется то обстоятельство, что восходящая к Новгородскому своду 1050 г. древнейшая летопись Новгорода, которая дошла до нас, – Новгородская первая – не связана текстуально с НИЛ. Недавний исследователь Новгородской первой летописи А.А. Гиппиус, подводя итоги своей работы, пишет о предыстории этого памятника: «В середине XI в. в Новгороде при Софийском соборе был составлен летописный свод, соединивший какие-то части древнейшего киевского летописания с начатками местной летописи. На протяжении второй половины XI – начала ХП в. он несистематически пополнялся отдельными летописными записями» (Гиппиус А. А. К истории сложения текста Новгородской первой летописи // Новгородский исторический сборник. СПб., 1997. Т. 6 (16). С. 68-69). Более детально об этом писал в свое время А.А. Шахматов: «В 1050 году окончена строением и освящена церковь св. Софии в Новгороде. В ознаменование этого события строители храма, князь Владимир и епископ Лука, решили озаботиться составлением летописного свода. В основание древнего Новгородского свода был положен Древнейший Киевский свод <...> Другим источником послужила Новгородская летопись 1036 года <...> Сначала сводчик прибег к компилированию своего новгородского источника с киевским (события до 1017 года); но потом передал текст новгородского источника отдельно, поместив его вслед за упомянутым кратким извлечением из Древнейшего свода (события после 1017 включительно до 1036 года). Рассказ о событиях после 1037-го и до 1050-го года включительно составлен сводчиком самостоятельно на основании расспросов и припоминаний. Вскоре текст Древнего Новгородского свода обосложнился приписками; эти приписки имеют характер погодной летописи, но изучение их показывает, что они записаны в несколько следовавших друг за другом моментов» (Шахматов А.А. Разыскания… С. 530-531).
При этом А.А. Шахматов отмечал, что из новгородской летописи 1036 г. был взят текст «1015 и следующих годов», а также «крещение Новгорода». Текст 1015-1017 гг., каким он предположительно читался в летописи епископа Иоакима, А.А. Шахматов привел в своих «дополнительных примечаниях». Текст этой летописи, полученный Татищевым, обрывается раньше, поэтому материала для сопоставления не дает. Что же касается крещения Новгорода, то в 1050 г. подробное повествование о нем летописи Иоакима уже потеряло свою актуальность и было заменено кратким известием: «Приде Новугороду епископъ Иоакимъ Кърсунянинъ и требища раздруши и кумиры посече».
Таким образом, обращение к трудам А.А. Шахматова не оставляет сомнений в том, что Новгородская Иоакимовская летопись в ее первоначальном виде мыслилась А.А. Шахматовым как древнейший этап новгородского летописания, а составленный Иоакимом летописный свод – как этап общерусского летописания, предшествовавший тому киевскому своду, который А.А.Шахматов впоследствии называл «Древнейшим».
История изучения НИЛ рассматривалась несколько раз с разной степенью полноты и подробности. Наиболее обстоятельный обзор работ о ней был некогда осуществлен И.П. Сениговым, более подробная библиография их выполнена позднее Н.К. Никольским и напечатана около ста лет назад. Библиография летописания, составленная Р.П. Дмитриевой, в аннотациях отраженных там работ учитывает ИЛ по 1956 г. До этого же года доведен последний по времени краткий обзор работ, посвященных НИЛ, который опубликован О.В. Твороговым в 1987 г. (См.: Сенигов И. Историко-критические исследования о новгородских летописях и о Российской истории В.Н. Татищева. М., 1887. С. 150-169; Никольский Н.К. Материалы для повременного списка русских писателей и их сочинений (X-XI вв.). Корректурное издание. СПб., 1906. С. 71-74; Дмитриева Р.П. Библиография русского летописания. М.; Л., 1962; Творогов О.В. Иоаким // Словарь книжников и книжности Древней Руси. Вып. 1 (XI – первая половина XIV в.). Л., 1987. С. 204-206). В этот обзор не попали несколько важных исследований, появившихся между 1956 и 1987 гг., а суммарное рассмотрение работ предшествующего времени сторонником критического восприятия НИЛ побуждает прежде, чем говорить о недавних трудах, коротко остановиться на главных результатах изучения НИЛ и отношении к ней историков до середины XX в.
Еще Н.М. Карамзин, не отнесшийся к НИЛ серьезно и назвавший ее «шуткой» В.Н. Татищева, породил скептическое восприятие этого памятника, дожившее частично до недавнего времени даже в некоторых обобщающих работах (хотя такого рода суждения встречались и у менее известных ныне предшественников Карамзина). Однако вполне определенно выступил против негативного взгляда на ИЛ С.М. Соловьев в предпринятой им характеристике трудов Татищева: «Можно как угодно ценить так называемую Иоакимовскую летопись, принимать ее известия в соображение при исследованиях или не принимать, – писал Соловьев, – но никак не должно обвинять Татищева за то, что он сохранил нам отрывок, во всяком случае любопытный, или приписывать ему самому подлог; надобно только удивляться осторожности Татищева, благодарить его за подробное описание отрывка и обстоятельств, при которых он ему достался» (Соловьев С.М. Писатели русской истории XVIII века // Архив историко-юридических сведений, относящихся до России, издаваемых Николаем Калачевым. М., 1855. Кн. 2, первая половина. Отд. 3. С. 25). Не менее значимым было и суждение Соловьева о самом тексте НИЛ: «По внимательном рассмотрении отрывка оказывается, что он составлен в позднейшие времена, но составитель имел в руках начальную Новгородскую летопись, с именем епископа Иоакима, или хотя и без имени, но с ясными указаниями, что она написана этим епископом» (Там же. С. 24).
Вышедший годом позже труд о НИЛ, принадлежавший П.А. Лавровскому, поныне является единственным разносторонним исследованием этого памятника. Существенно, что за прошедшие почти полтора столетия основные положения этой работы остались почти непоколебленными, несмотря на попытки оспорить их. Лавровский подразделил НИЛ на две части: первая была, по его мнению, составлена в сравнительно недавнее время и в целом не является достоверной: она основана преимущественно на поздних источниках, но «имя Гостомысла, князя или старейшины новгородского, и название города Славенска заставляют предполагать у автора присутствие <...> списков летописей древних». Вторая часть летописи, начиная от Рюрика, передает содержание древнего источника, составителем которого мог быть если не епископ Иоаким, то, во всяком случае, представитель духовенства, близкий описанным событиям. Он или был современником крещения новгородцев, или знал о нем по рассказам очевидцев. Эта часть содержит «достоверные, действительные известия», причем не исключено, что она написана была в первоначальном своем виде первым новгородским епископом.
Скептический взгляд на НИЛ в довольно резкой форме высказал историк церкви Е.Е. Голубинский, стремясь обосновать его содержанием своего доклада, опубликованного в 1881 г. Передавать доводы Голубинского сейчас нет необходимости, так как они были внимательно разобраны и опровергнуты уже в 1883 г. обстоятельной рецензией И.А. Линниченко. Показав, что НИЛ не является фальсификатом и что составление ее невозможно приписывать Татищеву, Линниченко, однако, отнесся к тексту НИЛ все же несколько предвзято, далеко не во всем соглашаясь с Лавровским. По мнению рецензента, вторая часть НИЛ скорее является компиляцией известий, взятых как из сохранившихся летописей, так и несохранившихся, которую обильно уснастили «прагматико-риторические амплификации» позднего составителя; за вычетом их останется сравнительно немного оригинального материала, взятого из несохранившейся древней летописи. К таким известиям Лавровский относил «рассказ о крещении новгородцев (но едва ли весь), может быть известие, что король угорский приходился тестем Святославу, и также известие о присылке к нам первых иереев из Болгарии».
Хотя рецензия И.А. Линниченко в сущности не решала основных вопросов изучения ИЛ, она показала полную несостоятельность мнения, будто бы ее текст является фальсификатом В.Н. Татищева. Специальных работ о ней долго не появлялось, но своеобразный рецидив скептического отношения к НИЛ представила малоизвестная у нас из-за обстоятельств начала второй мировой войны, хотя и напечатанная в довольно авторитетном издании, статья Мишеля Горлина, о которой стоит поэтому сказать.
М. Горлин не считает Татищева автором фальсификата и даже пишет вслед за И.А. Линниченко, что Татищев «был честный труженик, серьезный исследователь, который не пошел бы на подобную мистификацию». Но в итоге приходит к заключению, что фальсификатором был «поощряемый и подстрекаемый Татищевым» архимандрит Мелхиседек. Вообще негативное отношение М. Горлина к НИЛ по своему накалу сопоставимо с тем, что высказывал Е.Е. Голубинский. Но М. Горлин претендует еще и на оценку привлекших его внимание трудов. Он не пощадил даже А.А. Шахматова, хотя последний, строго говоря, не может быть отнесен к исследователям приведенного у Татищева текста НИЛ. М. Горлин высказывает убеждение, что А.А. Шахматов «был под сильным впечатлением от чтения Татищева» и что «именно нашей летописи посвящена самая сомнительная часть его реконструкции», отослав к с. 495-508 «Разысканий» А.А. Шахматова, которые Горлин, видимо, прочел не слишком внимательно: на них рассматриваются главным образом летописные известия о событиях, происходивших значительно позже того, на чем обрывается известный нам текст НИЛ, который привел Татищев.
Как пишет Горлин, «интересы исторические и политические второй четверти XVIII века оставили свой весьма четкий след» в тексте НИЛ, а «мотивы, которыми руководствовались» при ее создании, состояли в том, чтобы «узаконить недавние завоевания». Полагая, что он пересказывает текст, напечатанный Татищевым, Горлин называет «область, завоеванную Буривоем к западу (à l’ouest) от реки Кюмень», тогда как из текста НИЛ и примечания Татищева ясно, что владения Буривоя находились к востоку, а не к западу от нее. Завоевания же России в XVIII в., во-первых, вообще не простирались на запад от реки Кюмень, а, во-вторых, сомнительно, чтобы их мог «узаконить летописный текст, где говорится, что Буривой «при оной реце побежден бысть, вся свои вои погуби, едва сам спасеся». Согласно выводам Горлина, «связи, объединяющие Иоакимовскую летопись с интересами Татищева», свидетельствуют, что она была составлена «для Татищева», причем «эта подделка внушена была» им самим, ибо, как полагает Горлин, Татищев послал Мелхиседеку «сведения по проблемам, которые его интересовали», желая получить их подтверждение, и НИЛ «стала как бы «материализацией» желаний Татищева».
Кроме того, по убеждению Горлина, НИЛ была порождением борьбы Бизюкова монастыря против смоленских митрополитов: архимандрит Мелхиседек стремился «привлечь благосклонность Петербурга», и «большим козырем в этой игре» должно было стать нахождение в его обители «самой древней русской летописи», которая «показывала бы приоритетные права русских на Карелию». Остается только неясным, с какой стати и каким образом Татищев при его сложных отношениях с церковью стал бы воздействовать на Синод в интересах Бизюкова монастыря и какую роль могло в этом сыграть подобное «подтверждение» русских прав на уже присоединенную опять Карелию, которая ранее входила в состав владений Великого Новгорода на протяжении ряда веков.
Специальное внимание М. Горлин обращает на присутствие в НИЛ скандинавских имен и географических названий. Часть их он возводит к переведенной на русский язык Татищевым и увидевшей свет в первом томе его «Истории» работе Г.С. Байера, до того изданной на латинском языке в 1738 г. (полагая, очевидно, что на латыни ее спешно изучал «мало грамоте умеюсчий» Мелхиседек). Другие скандинавские имена, по словам М. Горлина, «свободно придумываются» фальсификатором – наравне с такими славянскими, как Буривой или даже Владимир, причем «все начало летописи находится под знаком русско-варяжских связей», а «тенденция автора» состоит в том, чтобы показать их древность и «снять тем самым с приглашения князей всякий характер иностранной интервенции». Остается гадать, какие из предшественников предполагаемого фальсификатора трактовали приглашение Рюрика и его братьев как «интервенцию».
Мотивация Горлином подложности Новгородской Иоакимовской летописи типологически сходна с предпринятой тогда же его учителем А. Мазоном мотивацией подложности «Слова о полку Игореве». Необходимо сказать еще о специально посвященной НИЛ статье С.К. Шамбинаго, появившейся уже после войны. Со статьей Горлина Шамбинаго, по-видимому, знаком не был, а работу свою посвятил попытке обосновать тождество НИЛ и Новгородской третьей летописи последней четверти XVII в., имея в виду ее неопубликованную пространную редакцию. Тезис Шамбинаго оказался неверен, а доводы, выдвинутые в его подтверждение, – несостоятельны, что я в свое время попытался подробно показать (См.: Шамбинаго С.К. Иоакимовская летопись // Исторические записки. М., 1947. Т. 21. С. 254-270. Ср.: Азбелев С.Н. Новгородские летописи XVII века. Новгород, 1960. С. 47-55).
Автором НИЛ некоторые предлагали считать не только Татищева или архимандрита Мелхиседека: это те, кто, доверяя указанию ее текста относительно авторства «святителя Иоакима», не соглашались признать таковым Иоакима Корсунянина. В.И. Григорович, выступивший с сообщением на Третьем археологическом съезде в 1874 г. (оно напечатано только в кратком изложении), указал (на основании помянника) что «около 1730 года в Бизюкове монастыре жил архимандрит Иоаким», и высказал мнение, что «этот Иоаким имел возможность из готовых летописей составить свод, тетради которого были доставлены Татищеву в 1748 году». Однако названный Григоровичем Иоаким очень недолго возглавлял монастырь, откуда Татищев позже получил рукопись НИЛ, а сохранившаяся характеристика этого монаха современниками делает крайне маловероятным предположение о его причастности к столь серьезному делу, как составление летописного свода.
Л.В. Черепнин, определивший время составления и многие из источников Новгородской Забелинской летописи, работа над которой, по наблюдениям Черепнина, была начата при новгородском митрополите Иоакиме, занимавшем эту кафедру в 1672-1674 гг., высказал предположение: «Нельзя ли видеть в Иоакимовской летописи одну из редакций Иоакимовского свода, т. е. новгородского свода конца XVII в., начатого при митрополите Иоакиме?» (См.: Черепнин Л.В. «Смута» и историография XVII века. (Из истории древнерусского летописания) // Исторические записки. М., 1945. Т. 14. С. 127). Как выяснилось, составление этого свода окончилось в 1680-1681 гг., а мысль относительно связи его с НИЛ Л.В. Черепниным аргументирована не была; она может расцениваться как осторожная догадка, что этот Иоаким – составитель НИЛ и что ему она обязана своим названием. Но опубликованные результаты изучения названного свода по всем его спискам не дают оснований для этой идентификации – в такой же степени, как для идентификации, предлагавшейся С.К. Шамбинаго.
Хотя в первое столетие изучения НИЛ «количественный» перевес и «последнее слово» были за сторонниками отрицания древности этого памятника (имею в виду специально посвященные ему работы), крупнейшие историки России, знакомые, конечно, с исследованиями НИЛ, не разделяли негативного к ней отношения, использовали даже ту часть ее, которую Лавровский не считал достоверной, – использовали с оговорками и без оговорок. Например, Г.В. Вернадский писал: «Согласно так называемой Иоакимовской летописи, утраченной, выдержками из которой однако пользовался В. Н. Татищев, имя словенского князя, изгнавшего варягов, было Гостомысл» (Вернадский Г.В. История России: Древняя Русь. Тверь; М., 1997. С. 339). (Привлекал Г.В. Вернадский и другие уникальные сведения НИЛ.) Рассказ НИЛ о Гостомысле обильно использовал Н.И. Костомаров; он приводил полностью и повествование ее о крещении Новгорода. Что же касается «Истории России» С.М. Соловьева, то здесь можно привести довольно много примеров, когда автор опирается в своих построениях на материал, который есть только в НИЛ.
Отличается от рассмотренных работ по своей специализации вышедшая в 1960 г. статья Б. Клейбера «Скандинавские следы в старинной русской летописи», напечатанная в малодоступном издании. О ней поэтому следует сказать несколько подробнее. Но этот автор имеет в виду не только Новгородскую Иоакимовскую летопись: она служит для него в ряде случаев отправным пунктом суждений относительно примеров, больше связанных с Повестью временных лет. Так, один из экскурсов посвящен летописному имени «Малфредь», в связи с которым речь идет вообще о женах Владимира, о его матери, о названии древлянской столицы «Искоростень» и сходном названии населенного пункта у Ильменя, о некоторых других летописных и нелетописных названиях и именах, происхождение которых Клейбер с разной степенью убедительности предлагает объяснять скандинавским воздействием. Упоминание в НИЛ Биармии не только дает повод Клейберу обратить внимание на то, что этого названия нет в других летописях, но оно фигурирует в сагах: автор уделяет немало места вопросу о происхождении термина «Бьярмланд», работе Тиандера о поездках скандинавов в Белое море и изменчивости представлений о границах «Бьярмланда». Далеко не все в работе Клейбера представляется бесспорным, но в целом ее отличает несравненно более серьезный подход к предмету и гораздо большая основательность в его рассмотрении, нежели то, что продемонстрировал М. Горлин.
Охарактеризовав деятельность Татищева и высоко оценив его труд по написанию Истории, Клейбер с большим почтением отзывается о русских летописях вообще, а затем говорит непосредственно о Новгородской Иоакимовской. Рассматривая последовательно ее содержание, автор комментирует текст соображениями и параллелями, призванными обосновать гипотезу о скандинавском влиянии на древнейшую составляющую попавшего в руки Татищева материала. Решительно отклонив домыслы тех своих предшественников, которые считали его фальсификатом, Клейбер пишет о разновременности текста: обратив внимание на рассказ о крещении Новгорода, автор характеризует его как «необычайно живое и интересное повествование свидетеля», относительно которого, «конечно, можно предположить, что это сообщение написано» самим Иоакимом «или одним из его сотрудников»; но Иоаким не мог быть «автором всей летописи». По словам Клейбера, «с большой уверенностью можно предположить, что летопись, отрывок которой получил Татищев, является компиляцией старинных русских, польских и, возможно, чешских летописей и сказаний», которая составлена «не ранее XVI века, вероятно, в XVII веке». Но в НИЛ «имеется много интересных и важных сведений которых нет в других летописях и это выделяет ее среди других подобных компиляций». Причем, как подчеркивает Клейбер, «эта летопись особенно интересна для нас, так как мы находим в ней множество северных следов».
Напомнив, что, согласно исследованиям летописи Нестора, в ее древнейшей части хронологические указания отсутствовали и были внесены позже, Клейбер пишет: «Иоакимовская летопись сообщает нам в основном о тех же самых событиях, что и Нестор, но всегда без указания года. Это дает нам опять-таки право предположить, что в основе Иоакимовской летописи лежит текст, который древнее, чем списки летописи Нестора, которые дошли до нас».
Поскольку НИЛ «начинается с фантастического повествования об очень древних славянских князьях», Клейбер отмечает, что, «как и в других подобных повествованиях, автор пытается объяснить названия городов и народов из личных имен». Но, зафиксировав внимание на упоминании князей «Гардорика» и «Гунигара», Клейбер пишет, что «за именем Гуннигард, несомненно, стоит древнее скандинавское название Киева – Кенугардр». Комментируя слова НИЛ о том, что князь Вандал «имел жену от варяг Адвинду, вельми прекрасну и мудру, о ней же многое от старых повествуется и в песнях восклицают», Клейбер дает гипотетическую скандинавскую этимологию имени, звучавшего предположительно «Ад-винр», допуская, что «в народе сохранилась память о северной героической личности, которая, возможно, жила однажды в древние времена в России», а «автор летописи пытается включить ее в родословное древо славянских князей, делая Адвинду легендарной женой Вандала».
Легендарными персонажами Клейбер называет не только Вандала и Адвинду. О «легендарном образе» Гостомысла в статье говорится много, но Клейбер вообще не считает, что этот персонаж должен быть вымышленным. По словам исследователя, «в том, что варяги не сразу справились с Новгородом и подчинили его, а также, что их противников возглавлял тот или иной князь или посадник, едва ли можно сомневаться». Это соображение приводится в пояснение того факта, что кроме повествования НИЛ существуют упоминания Гостомысла как первого посадника, а в «менее достоверных» летописях «Гостомысл выступает как князь Новгорода, который с успехом борется против варягов». В параллель имени и той общей аттестации, какая дана Гостомыслу в НИЛ, Клейбер приводит двух персонажей из саг, имена которых частично соотносимы по этимологии с именем Гостомысла и отчасти близки ему некоторыми из своих личных качеств. Но автор статьи оговаривается, что не намерен делать из этих соотнесений «слишком далеко идущих выводов». Для Клейбера «Колмогард», куда отправляется Гостомысл, дабы, поднявшись «на высокая», принести жертвы богам и вопросить при посредстве «весчунов» о своем наследнике, – это несомненно Холмгард. В данном случае, как и в ряде других, автор статьи игнорирует заслуживающее внимания примечание Татищева, но оговаривает близость самим Клейбером тут же упомянутого названия «Колмово», которое обозначает «старинное местечко», находящееся «в нескольких километрах от Новгорода». Обращение Гостомысла к «весчунам» в «Зимеголы» дает повод Клейберу напомнить о пути из Балтики к Черному морю по Западной Двине, где «скандинавы пришли в первое соприкосновение со славянами» и посещали Земгалию. Для автора, видимо, не вставал вопрос – не была ли она известна славянам не хуже, чем скандинавам.
Заслуживают внимания соображения Клейбера относительно сна Гостомысла. Правда, автор статьи, видимо, и в этом случае не прочел примечание Татищева, ибо пишет только от себя – правда, подробнее, чем Татищев, о соотносимости повествования об этом сне с аналогичным рассказом у Геродота. Но далее Клейбер верно отметил, что «в русском фольклоре сны встречаются лишь эпизодически», что «в летописи Нестора вообще нет никаких пророческих снов, а в одном месте (1071 г.) автор даже утверждает, что пророческие сны происходят от дьявола», зато «в скандинавских сагах <...> пророческие сны весьма обычны, и именно дерево символизирует там происхождение, потомство и порядок наследования. Сон Гостомысла напоминает нам, – продолжает Клейбер, – прежде всего сон Рагнхильды. Подобные сны встречаются также в Шотландии и Ирландии», а «один подобный пророческий сон связан с рождением Вильгельма Завоевателя».
Имя жены Рюрика – дочери «князя урманского» – Ефанда, по мнению Клейбера, результат ошибки в прочтении имени «Сфанда». Не находя достаточно убедительных параллелей в реальном языковом материале, Клейбер пишет, что «теоретически» можно рассматривать его «как аналогичное <...> имени *Свандис с ласкательной формой *Сванда, *Сфанда».
В связи с мнением А.А. Шахматова относительно отсутствия в Начальном своде данных «об отношениях между Олегом и Игорем», у Клейбера «возникает впечатление» что известие НИЛ «об опекунстве Олега и о родственных связях с Рюриком и Игорем находится под влиянием саги о Гутторме и Харальде Хорфагре» – современниках Олега; когда Харальду было только 10 лет, «Гутторм, его дядя, стал предводителем дружины и ведал всеми делами управления страной» он «был главой войска» и «брал молодого Харальда с собой в походы». Не вполне убеждает и другое сопоставление с этой сагой: напомнив, что Харальд «имел много жен и много детей», Клейбер акцентирует внимание на том, что «дети короля Харальда были вскормлены там, где жили матери каждого из них», и пишет, что «нечто подобное» находится в НИЛ, когда она рассказывает об отпуске жен крестившимся Владимиром, «судя по всему – в их родные места».
Совсем неубедительными представляются попытки Клейбера обосновать предположение о скандинавском происхождении Добрыни. Тут автор статьи вступает в противоречие с текстом НИЛ, где среди жен Владимира фигурирует Мальфрид. Клейбер присоединяется к мнению, что глухое упоминание этого имени в Повести временных лет имеет в виду не жену, а мать Владимира – Малушу. В связи с этим Клейбер хочет убедить своих читателей, что землей древлян управляли скандинавы, что скандинавского происхождения был и князь Мал – отец Добрыни и Малуши, настоящее имя которой – «Мальмфридр». Как бы забыв об этом тезисе, Клейбер далее, повествуя об отпуске Владимиром своих жен, пишет буквально следующее: «Мальфрид мы находим в городе Овруч у древлян, то есть в старинной княжеской резиденции легендарного князя Мала. И это подтверждает ее идентичность Малуше». Таким образом, автор статьи, увлекшись, совместил в одном лице жену и мать Владимира Святославича.
Мнение о скандинавском происхождении Добрыни высказано Клейбером в связи с рассказом НИЛ о крещении новгородцев. Автор статьи совершенно прав, когда пишет, что это «очень длинное и трезвое сообщение», относительно которого «возникает впечатление», что оно написано «свидетелем, который прибыл в Новгород вместе с войском Добрыни (дяди князя Владимира)». Оговорившись, что «в русских летописях не содержится никаких прямых указаний на то, что Добрыня был из скандинавского рода» (66), Клейбер ищет косвенные указания.
Относительно слов НИЛ в рассказе о крещении «высший же над жрецы славян Богомил <...> вельми претя люду покоритися» Клейбер заключает, что «или сам автор не был славянином», или «тогда в Новгороде было много неславян, или и то, в другое», а «кроме славян в Новгороде могли быть только скандинавы и частично финны». Сказанное, конечно, верно, но Клейбер как бы забывает, что епископ Иоаким, к славянам не принадлежавший, был, очевидно, грек, а отнюдь не скандинав. Для греческого проповедника христианства у славян естественно было назвать главного своего антагониста славянским жрецом. Тем более, что крещению, вероятно, подлежало все население города, включая и скандинавов, имевших иных жрецов. Клейбер указывает, что Татищев ошибся в своем истолковании находящегося в ИЛ слова «каперовы» – «сие видится греческое «оловннны» испорчено», ибо в греческое языке близкого соответствия нет, но зато оно есть у скандинавов: «коппер» – медь. Это позволяет разъяснить слова «повелехом всем кресченым кресты деревянни, ово медяны и каперовы <...> на выю возлагати»: по-видимому, к крещеным скандинавам относилось повеление надевать кресты «каперовы». Однако сам Клейбер такого пояснения не предлагает, а задает лишь риторический вопрос: «каким образом простое скандинавское слово может попасть в русский текст?» – подразумевая, очевидно, скандинавское авторство текста.
Общий вывод Б. Клейбера состоит в том, что «или автор самой древней части Иоакимовской летописи был скандинавского происхождения, или у него были скандинавские помощники». Первую часть этого заключения следует отнести к увлеченности исследователя своей темой, но вторая требует серьезного внимания.
Естественно предполагать, что, может быть, не сам епископ Иоаким, а скорее кто-то из его окружения, занявшийся по поручению владыки подготовкой летописи, собирая для нее материал, общался не только со славянским населением Новгорода, но и с жившими там скандинавами. В окружении же Иоакима наиболее образованную часть первоначально составляли, очевидно, прибывшие с ним греки. Фиксация материалов могла вестись сначала на греческом языке, затем уже оформлялся русский текст. В процессе такой работы имена и названия, услышанные от скандинавов, при недостаточно совершенном знании местных языков могли оказаться в контексте, фиксировавшем рассказы славян-информаторов (и – наоборот), причем возникали порожденные этим смещения смысла. Следы их можно усмотреть в некоторых несообразностях, которые, вероятно, отчасти сгладились, а может быть и усугубились при редактированиях НИЛ до того, как она попала в руки Татищева.
Более существенными представляются смысловые параллели, относящиеся не к именам и названиям, а к историческому и к мнимо историческому содержанию таких эпизодов, как сон Гостомысла или пассаж о родстве Олега с Рюриком и Игорем: в первом случае перед нами явно мотив международного фольклора, но во втором – скорее, просто сходство исторических ситуаций, осложненное, может быть, при оформлении текста НИЛ знакомством информатора с аналогичным по общему смыслу повествованием из фольклора скандинавского. В совсем слабой степени это относится к женам Владимира: из летописи не следует, что все они отправлены были в родные места.
«Иоакимовская летопись, – пишет в заключение Клейбер, – вообще вдохновляет на мой взгляд на более интенсивное изучение скандинавского влияния среди славян в древнейшие времена, до того, как варяги пришли в страну. Это, конечно, сложная, но благодарная задача. Параллельно с археологическими исследованиями, по моему мнению, следовало бы осуществлять более систематические сравнительные исследования фольклора и топонимов на славянском, балтийском, скандинавском и, возможно, также и финском материале».
Источники:
Комментарии (0)